Владимир Покровский.
Скажите "Раз"!
---------------------------------------------------------------
Copyright Владимир Покровский
Date: 01 Dec 2001
---------------------------------------------------------------
Посвящается памяти Романа Подольного
Он появился никто не знает откуда, он никак не назвал себя, да это и не
нужно стало потом. Очень скоро его уже знали все и никто не мог ему ни в чем
отказать. Его фотографии продавали в киосках, передавали из рук в руки,
газеты писали о нем черт те что, на его проповедях энергичные люди делали
совсем хорошие деньги, хотя всем известно было, что при записи эффект
пропадает.
Но все равно - по вечерам эти проповеди низвергались из открытых окон
на землю, к ним прислушивались, их, порой с недоумением, пытались понять.
Приписывали ему влияние на парламент и обвиняли в тайном знакомстве с
высокопоставленными политиками. То есть врали без оснований и без фантазии.
Его прозвали Черный; чем-то, и не только цветом лица, он очень
напоминал головешку.
Темен лицом, горяч глазами, высок, неуклюж, искривленные жадные губы,
судорожные движения рук - психопат, мессия, все стремились прийти к нему и
сказать каждый свое; все, все спешили к нему, хотя бы просто в мыслях
спешили, боялись, что не успеют, а куда не успеют - о том не думали.
Вот он у кинотеатра "Иллюзион", вокруг толпа, никто не спрашивает
лишних билетов, к чему билеты, вот он стоит, смотри любой, все в плащах,
блестят под дождем лица и плечи желтый электрический свет заливает людей,
будит воспоминание об уюте, а он в одном пиджаке, дрожит; пиджак светлый,
промокший, мешковатые брюки, воротник рубашки на две пуговицы расстегнут,
из-под него - гусиная шея, огромный каждый безостановочно ходит поршнем по
желтому горлу.
- Скажите "раз"!
И все говорят:
- Раз!
Матерые мужики, студенты, коммерсанты, пожилые женщины - одни стоят,
крепко обнявшись, другие отодвинулись друг от друга, ничего не видят, все
глаза на него.
- Громче! - яростно сипит он. - Вы должны слиться! Раз!
И все говорят:
- Ра-аз!
- Два!
- Два-а-а!
- По счету "три"... - он подается вперед, глаза внимательны, удивление
и мольба.
Сочная зелень травы на газонах, афиши, рекламы, асфальт зеркальный,
мягкое шлепанье капель, великолепный желтый вечер, сдержанно рычат машины на
светофор, дальний трамвай вносит в среднегородской шум свои неизменные
двадцать пять децибелл. Люди ждут, они счастливы - уже тем, что дано им
сегодня ждать и не сомневаться в ожидаемом.
- По счету "три"...
Он пришел - мы не боялись его, и слухи о нем нас не пугали, даже самые
странные слухи.
- Что нужнее всего на свете?
Люди кричат:
- Правда!
- Что гнуснее всего на свете?
Как затверженный урок:
- Ло-ожь!
- Я не Христос, который уговаривал только, я не убеждать вас пришел, я
дам гарантию, что все вокруг будет честным, нужно одно - чтобы вы захотели
сами. Даже нет - чтоб согласились, только это и нужно. Не будет чувства
вины, будет временное неудовольствие, боль от того, что ты плох, лишь
внутреннее неудобство. Хороший человек есть понятие социальное, для себя-то
каждый хорош, хороший человек есть человек надежный, то есть такой, на
которого можно рассчитывать. Каждый откроется перед вами, во всем
сокровенном, сполна, так же, как и вы откроетесь перед ним, и вы будете
знать, в чем можно рассчитывать на этого труса, а в чем - на вон того
хитреца. И они тоже будут знать, что вы это знаете, а раз так, то все для
вас станут надежными, то есть хорошими, потому что ни от кого не надо будет
ждать вам подвоха. Вы уже не будете "гостями в этом мире", не понимающими,
что происходит, вы станете действительными хозяевами в своем доме; не будет
пороков, останутся недостатки, которые можно учесть, которых все одинаково
не хотят.
Он расставлял руки и кричал изо всех сил:
- Три!
- Три! - повторяли следом за ним.
Первое мгновение, мгновение именно того счастья, которое
предчувствовалось, именно так, как хотелось. Правда, почти счастье. Все
понимают меня, я понимаю всех вокруг себя. Целиком.
- Будет плохо, - так всегда говорил Черный. - Первое время вам будет
плохо, но это уйдет, ведь вам нечего скрывать, в сущности-то! Никто ничего
не может сделать такого, чего бы уже не знали раньше другие. Зачем? Блажь.
Он говорил:
- Это непоправимо.
Некоторые спорили с ним:
- То, что вы предлагаете, это ужасно.
Он возражал:
- Я предлагаю только одно - не врать.
- Но вот это-то и ужасно!
По счету "три" люди замирали, словно принюхивались, поначалу они слепли
и глохли, так ново было чувство, ими испытанное. Невозможно было в тот
первый момент выделить особо чью-нибудь отдельную мысль, чье-нибудь
отдельное чувство. Общий фон давил, бешеные перегрузки, информационные
каналы мозга не выдерживали, отключались один за другим, поле восприятия
суживалось и, наконец, внимание обращалось на кого-то, кто близок.
Боль. Возмущение. Иногда - бегство.
- Это пройдет, - уговаривал Черный, переживая их боль как свою. - Нет
больше понятий "правильно" и "неправильно". Вы - одно!
- Мысли людей станут для вас таким же непременным окружением, как звук,
свет или запах. Не будет тщеславия, зависти, подлость спрячется и со
временем исчезнет вообще.
Его трудно было найти и трудно было на него не наткнуться. Почти
одновременно видели его то на Преображенке, то в центре, то где-нибудь в
Медведкове, слышали его простуженный голос. За ним охотились и органы, и
структуры, и Бог знает кто, его охраняли, его жизнь была украшена сотнями
легенд, невероятных даже в наше невероятное время. Он нажил себе массу
врагов, отказывая в посвящении то одному, то другому.
- Вам нельзя. Вам - в последнюю очередь.
Это был совершенно неистовый человек.
Люди, прошедшие посвящение, с трудом возвращались к нормальной жизни.
Постепенно способность ощущать чужие мысли исчезала, но от этого становилось
еще хуже, и люди потерянно бродили по городу в надежде встретить его, а,
встретив, получали заряд, которого хватало на куда большее время. Некоторые
сходили с ума, многие попадали в больницу с нервным расстройством, кое-кто
ни в чем своих привычек не изменял. Жизнь города была нарушена, потому что
многое построено на обмане.
- Переход будет мучительным, но так нужно. Дальше пойдет хорошо, - об
этом он с самого начала предупреждал.
Их сразу можно было узнать по взгляду, чуть сумасшедшему. Измученные,
задавленные, гордые донельзя - вот какими они были, эти "новые люди",
которых он создавал. Они сторонились других, тянулись к таким же, как и они,
уходили в метро и на верхние этажи зданий, собирались там кучками и
страшновато молчали.
В метро у них появились излюбленные вагоны, куда они набивались плотной
массой; там они стояли, прижавшись друг к другу - мужчины, женщины и дети. И
старики. И никто больше эти вагоны не занимал.
Участились случаи самоубийств - странно.
А Черный носился по городу, бедно одетый, худой, всегда окруженный
толпой жадных и добрых, несмелых и трусливых, храбрых и подлых, благородных
и так себе, обманутых и обманщиков - каждый искал у него защиты от того, что
когда-то произошло или еще только должно случиться.
Однажды в дом, где он ночевал, пришла женщина и предложила свою любовь.
Ему вообще не давали покоя. Похоже, он и не спал никогда. Похоже, он и
вообще-то человеком не был, он... все это очень странно, если вдуматься.
Это была ночь, сентябрь, первый этаж, под окном шаги, разговоры. В
комнате было темно, однако Черный не спал. Он лежал на кровати одетый, свет
с улицы не разбавлял тьмы, а как бы раздвигал ее пятнами.
Как только женщина вошла, Черный пробормотал:
- Фрагменты, фрагменты...
Он иногда совершенно не заботился о том, чтобы его слова были поняты.
Это была его слабость как оратора, она принесла ему незаслуженную славу
провидца.
А женщине он сказал:
- Вы первая, кому моя внешность понравилась сама по себе. Дурной вкус,
наверное.
Женщина была почти невменяема.
- Люблю. Хочу быть рядом.
Он отказался, конечно.
- Мне нельзя.
А она все тянула свое, ничего другого ни слышать, ни говорить не могла.
Солидная женщина, ни много ни мало сорок лет, сухая кожа, двое детей,
старшему скоро в армию, даже удивительно, что пришла она так, с
бухты-барахты, не думая, не рассчитывая, ну казалось бы, с чего?
А Черный неожиданно для себя вдруг почувствовал, что именно этого ему
не хватало, и сказал:
- Этого только мне не хватало.
Он стал говорить себе - это жалость, ей плохо, ей просто на- до помочь,
ее надо попытаться понять. И пристально посмотрел на нее.
- Не понимаю. Устал. Все мешается. Подождите. Хотите стать посвященной?
Женщина утвердительно сглотнула.
- Словами, словами, пожалуйста. Мысли потом. Хотите? Нет?
- Да.
- Так. Вслушивайтесь в меня. Сильнее, пожалуйста.
(Тысячи, миллионы людей считали его дешевым шарлатаном, презирали его,
высмеивали его сентенции. Неохристос, подумайте! Полный профан, жулик,
аматер, сумасшедший!)
И в какой-то момент, словно зудение, проявились в ней его мысли, даже
не мысли, нет, его то самое - душа, суть, я не знаю, я плохо разбираюсь в
терминологии. Душа эта дробно стучала, искаженная, чужая, она все больше и
больше входила в женщину, пока та не поняла его полностью, так, как не дано
понять никого, в первую очередь себя.
Вокруг творилось непредставимое. Люди сталкивались как машины на
повороте.
Он сказал:
- Вы же видите, мне нельзя.
Женщина стояла перед ним и глядела себе под ноги.
- Не могу без тебя.
- Я верю. Хотя причем тут "верю"? Знаю. И ты тоже знаешь про меня все.
Нельзя мне.
Не знаю. Глупости. Почему?
Но ты же все видишь. Все понимаешь.
Нет.
Просто не хочешь понять.
И не хочу тоже.
У меня нет ни на что времени. Каждую минуту меня могут убить. Мне...
Я тебя люблю. И ты сам хочешь, чтобы я любила тебя. Ты сам уже любишь
меня.
Всех понимать, кроме себя самого.
Она ощутила себя тигрицей, она радовалась этому ощущению, она шла на
Черного и он боялся ее, но в последний момент закричал отчаянно и в комнату
вбежали чужие люди. Они тоже все понимали и не смели мешать. И так стояли
они, окруженные другими сознаниями, он - мужчина, она - женщина.
Мне нельзя.
С тех пор эта женщина везде сопровождала его. В сорок лет нервы ее были
измотаны и глаза злы, потому что она бросила детей, одному скоро в армию, а
другой в армию не пойдет, потому что плохое зрение. Первый, как всегда,
самый любимый и самый битый. Иногда они приходили на посвящения, каждый раз
неожиданно, и в те дни Черному становилось плохо от присутствия женщины, без
которой он уже не мог обойтись, но которая была ему в тягость.
Сыновья, когда приходили, становились поодаль, оба невероятно длинные,
тот, что помладше, тощий, нескладный, под очками огромные бледные глаза, а
старший хоть куда парень, широкоплечий, напористый, из заводил. Всегда
стояли угрюмые, непонятно было, зачем они сюда приходили. Мать виновато
приближалась к ним и от нее разило неправдой, она знала, что Черный
чувствует это и морщится, знала и пыталась с собой бороться, найти в себе
правдивую нотку, однако ничего из этого не получалось. Черный так и не мог
понять, тянет ее к детям или не тянет. Но ведь не могло ж не тянуть! А дети
отчужденно цедили ничего не значащие слова, она оглядывалась и Черный
сбивался, терял нить. Они никогда не присоединялись к толпе слушающих.
Просто смотрели.
Однажды, это было в какой-то гостинице, главный администратор которой
только-только прошел посвящение, к ним в номер вошел ее муж.
Горел ночник. Черный, как всегда, лежал на кровати одетый и в его мысли
невозможно было пробиться, а женщина, вдвойне одинокая, сидела у окна и
злилась на проходящих. Без стука открылась дверь и в номер вошел ее муж,
полный, даже, если можно так выразиться, пышный мужчина, глуповатый, наивный
во всех своих движениях, очень серьезный и очень несчастный.
- Пришел, - сказала женщина.
- Вижу, - отозвался Черный, не открывая глаз.
Муж неуверенно кашлянул.
- Здравствуй, Вера, - сказал он, глядя только на женщину, ни в коем
случае не на постель.
- Хлопоты, хлопоты! Ну их! От одних хлопот помереть можно. - произнеся
эту фразу, Черный приподнялся и остро взглянул на гостя.
- Ты зачем? - спросила женщина мужа.
- Вера! - торжественно и грозно начал тот, но осекся, почувствовал
неуместность тона, сник. - Нет, я все понимаю, но дети-то, дети! Им мать
нужна.
- Они уже большие. Проживут без меня.
- Да. Ну да, конечно. Послушайте! - обратился он к Черному, - Вы бы
вышли на минутку. Нам тут с женой...
- Никуда он не пойдет. Говори, - лицо женщины было в тени и голос
абсолютно спокоен. Холоден, мертв.
- Я бы ни за что, Вера, но ведь двадцать один все-таки год! Двадцать
один!
- Все?
- Вернись, Вера.
- Все?
- Вера?!
- Он сейчас заплачет, - сказал Черный.
- Слушайте, вы! - ее муж густо покраснел, даже в темноте заметно было.
- Я, конечно, желаю вам полного счастья - и с женой моей, и в этих ваших
великих начинаниях, я, так сказать, всей душой за, но по мне, лучше б вы
сдохли!
Очень ударное вышло у него "сдохли".
- Шура, пожалуйста, - скучно сказала женщина. - Я тебя прошу. Я
виновата перед тобой, но... ну и все. Иди, Шура.
- Вера, - горько просил тот. - Я тебя люблю, мы все тебя любим, это у
тебя просто период такой, это пройдет, мало ли что в жизни бывает, никто
тебе ни слова... Верочка! Ведь дети, нельзя такого!
- А о детях он врет, - вдруг сказал Черный, сказал громко и сразу стало
ясно, что до этого они говорили очень тихими голосами. - Он и о любви врет.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг