вздохами и кряхтеньем распрямляли посеревшие за ночь стены, чистились,
подкрашивались, жадно втягивали сегодняшний воздух, сегодняшние свет,
звуки, запахи, сортировали их, отделяли энергию от информации, изумленно
распахивались или, наоборот, суровели и обтягивались кирпично-красной
металлической бахромой - в зависимости от реакции обитателей на
неожиданное сообщение, которым позволил себе обеспокоить жителей Сантареса
доблестный гарнизон СКАФ.
- Облава! Облава!
Бездействующие вот уже шесть лет столбы-волмеры, или "гвозди", на
старом сленге, бесшумно выросли на тротуарах, на площадях, в подвесных
скверах, обезобразили стадионы и закраснели разом, и слабо зашипели. В
небо один за другим взмывали пауки с заспанными скафами, на улицах стало
тесно от синих фургонов для перевозки, импатов, эфир наполнился
хрипловатыми голосами - взволнованный галдеж, в котором трудно было
разобрать что-нибудь, кроме общей растерянности и волнения. Давно, очень
давно не знал Сантарес тотального поиска, и хотя болезнь до сих пор
уносила ежедневно десятки жизней, к ней успели приноровиться, она уже не
так пугала. А теперь кошмар, казалось бы, прочно забытый, вернулся снова.
Люди вслушивались в голос диктора, погибшего от импатосудороги в последний
год Карантина, и говорили друг другу:
- Облава?
Высветляли окна и смотрели вниз на опустевшие улицы и видели "гвозди"
(само слово не сразу приходило на ум, а дети спрашивали возбужденно:
"Где гвозди, где, покажи!"); кто-то бежал по траве сломя голову, а кто-то,
возвращаясь с утренней прогулки, задирал к небу голову и невольно ускорял
шаги; казалось, даже листва потемнела, потеряла свой праздничный колер; а
потом над домами зависал паук, и все смотрели на него и ждали: вот взвоет
гвоздь, и паук опустится, и скафы, одетые, как средневековые рыцари,
выйдут на мостовую и целеустремленно направятся к твоему дому; а гвоздь и
в самом деле взвывал, и скафы действительно бежали, и хорошо, когда не к
тебе, а к другому, и в большинстве случаев оказывалось, что тревога
ложная, потому что гвозди эти, эти чертовы волмеры, вопят почем зря, но,
знаете ли, уж лучше пусть они повопят впустую, чем промолчат, когда надо
вопить, а ведь и такое случалось.
В Сантаресе к тому времени находилось шестьсот пятьдесят пять
необнаруженных импатов, большей частью с нулевой и первой стадией; вторая
была у сорока человек, третья - у двоих. Только эти сорок два
по-настоящему требовали изоляции или даже уничтожения, и лишь двое были
стопроцентно обречены.
ДАВИН
...Кон Давин (двадцать два года, третья стадия) скрывался на втором
подземном горизонте Сантареса, где располагались заводы текстиля и
продуктов питания - здесь практически никогда не появляются люди.
Тотальный поиск застал его вдали от вентиляционной камеры, где он
отсиживался последние двое суток. Голод и жажда выгнали его из убежища.
Четвертый пищевой завод, куда он сейчас направлялся, был недалеко, импат
уже попал в тоннель, по которому ползла лента с пустыми упаковками.
Тоннель неожиданно кончился большим залом со множеством ниш и входов в
другие коридоры, а конвейер с упаковками (и в этом заключалось самое
спазматическое, как сказал себе Кон) ушел вдруг в пол, в узкую холодную
щель, через которую не мог бы протиснуться и ребенок.
Кон заметался, пытаясь определить, какой именно из тоннелей приведет
его к Четвертому заводу. Он постанывал от голода. В одной из труб журчала
вода.
Внезапно труба закашлялась, и в тот же миг шуршание конвейера смолкло.
Стихли и другие шумы, отдаленные и смутные.
- Что-о?! - закричал Кон. - Что такое?!
Входы стали бесшумно закрываться чуть подрагивающими металлическими
плитами. Кона бросило в дрожь. Он ничего не понимал, все эти приготовления
пугали его. Потом в центре зала с легким хлопком что-то разорвалось, и на
полу, словно фантастический болотный росток, вырос пыльно-красного цвета
гвоздь, теплый кошмар из детства.
Гвоздь вспыхнул ярко-красным цветом, поворчав, взвыла сирена. Кон
отскочил от гвоздя, и вой стал тише. Потом с лязгом и скрежетом
(запланированным!) раскрылся вход в один из тоннелей, и Кон, чувствуя, как
забурлили в нем ярость и страх, ринулся туда. Но там тоже полыхал гвоздь,
и снова пришлось зажмуриться. Грохоча, плита опустилась за ним. Снова
сирена, теперь уже впереди.
- Ведут меня! Ведут! - кричал Кон.
МАЛЬБЕЙЕР
...снова подобрел.
- Ах, дорогой друг гофмайор, - вещал он. - Не обижайтесь вы на меня. Вы
должны быть счастливы, я создал для вас такую ситуацию.
А Свантхречи уже не находил слов для негодования. Оказывается, это был
очень неуравновешенный человек. Чем больше он неистовствовал, тем больше
успокаивался Мальбейер, тем больше обретал самоуверенность и наглость -
наглость не внутреннюю, не ту, что была с ним всегда и только прикрывалась
рогожкой лебезения, а и внешнюю тоже, замешанную на доброй улыбке, но
нахрапистую, прорисованную в каждой черточке лица, в каждом изгибе тела, в
каждом движении.
- Да вы успокойтесь, друг Свантхречи (ах, как коробило гофмайора такое
обращение!). Вот я вам сейчас все объясню. Предположим, как вы говорите,
импата мы не поймаем. Что, как вы сами утверждаете, не так уж невероятно.
- Не так уж невероятно! Да почти наверняка так! Скафов на тотальный
поиск не хватает, половина необучена... Да полиция нас просто съест!
- Значит, нам надо съесть ее раньше.
- Как вы это себе представляете? - с презрением бросил Свантхречи.
- Мы будем задавать вопросы. Кто ополовинил состав СКАФа, кто лишает
нас власти, кто требует от нас подчинения, кто, наконец, восстанавливает
против нас город? Причем атаковать сейчас, во время облавы. Принудить их к
содействию. Чтобы не они нами командовали, а мы ими. И тогда с их помощью
мы ловим импата. С большим, заметьте, трудом. Причем не столько благодаря,
сколько несмотря на.
- А если не поймаем?
- Полиции неизвестно, какого импата мы ловим. Их в городе не меньше
сотни.
- Но ведь эти импаты не в предсудороге!
- А уж это мы будем определять. Полиции придется поверить на слово.
Свантхречи задумчиво прошелся по кабинету.
- Значит, подлог? - сказал он, не то спрашивая, не то утверждая.
- Увы! - Мальбейер юмористически развел руками.
ДЕЛАВАР
Если бы Джеллаган Делавар, тайный импат-нулевик со стажем в два года,
хоть раз попался в руки к скафам, то был бы тут же отпущен - слишком уж
незначительной была степень его болезни. Но Джеллаган был старик в высшей
степени недоверчивый, тем более что ходили слухи, будто сейчас импато
нулевой стадии излечивается, а как раз этого он и не хотел, так как
болезнь приносила ему много радостей.
У него был домик в три комнаты и даже собственный двор. Всю жизнь
Джеллаган мечтал о такой роскоши, и только под старость, когда не мечтать
положено, а вспоминать, он благодаря самой страшной в мире болезни добился
исполнения своей мечты.
Ничего не дало ему нулевое импато - ни дара предвидения, ни телепатии,
ни прочих сверхспособностей, которыми щеголяют смертники, - ничего, кроме
тихой постоянной радости и по-детски обостренного восприятия. Добрый
сказочник дедушка Делавар - разве есть ребенок, который его не читал?
Радость моросящими струйками омывала его дряхлое тело, ни на секунду не
оставляла его.
Она не исчезла и тогда, когда прозвучал сигнал тревоги. Правда,
вспыхнул страх на секунду, но не скафов боялся старик, - его испугало вот
что: вдруг, вместе с сигналом появилось перед его глазами неясное видение,
что-то плохое, с ним бывшее в будущем. Он подумал, что подступает-таки к
нему следующая стадия, а значит, надо со счастьем прощаться. Но потом
радость снова взяла свое, и он опустился на колени перед травой, которую
сконструировал кто-то и рассадил в восточной части города, травой упругой,
чистейшая зелень которой так радовала глаза. Запах земли опьянил его,
холодно-влажное прикосновение лаковых стебельков бросило в дрожь, колени
удобно тонули в грядке, и он не заметил, как над улицей закружил паук,
как, шипя, перед его домом вырос внезапно гвоздь, словно призрак ужасный
бородача с алебардой, и как вспыхнул малиново и взревел (старик поднял
голову к небу и вместо скафов увидел лишь горизонт, то, чего уже больше не
было в истерзанном домами пространстве Сантареса - тонкую синеющую
полоску).
Когда скафы подошли к нему, он улыбался под вуалеткой. Они были
болезненно прекрасны в своих средневековых нарядах. Один из них наклонился
и сказал:
- Простите. Но рядом с вами датчик Волмера зафиксировал излучение.
- Но ведь это ложная тревога. Он всегда ревел в эпидемию. Его даже
отключать собирались. Я все очень хорошо помню. Меня зовут Джеллаган
Делавар.
- О! - сказал другой скаф. - Мой... я хочу сказать, сын моего знакомого
очень хвалил ваши сказки.
И поглядел на напарника. Тот дотронулся, наконец, до плеча Джеллагана.
- Вы, наверное, правы. Но нам нужно проверить. Работа!
Старик распрямился, отряхивая колени. Это очень странное смешение
чувств - радость и панический страх от того, что ты способен по этому
поводу испытывать радость.
- Конечно, конечно. Э-э-э, пройдемте. Я покажу вам дом.
- Но... мы бы хотели сначала...
- Да-да?
- Удостовериться, что...
Второй скаф крикнул вдруг с раздражением:
- Да снимите же вы, наконец, свою вуалетку!
ТОМЕШ
...носился по ярко раскрашенным пустым улицам, стараясь не попадаться
на пути паукам. Однако потом это стало невозможным, скафы были уже везде,
и он не выдержал, бежал от машины, от всего, укрылся в ближайшем найденном
тайнике, поблизости от памятника Первым.
ХАЯНИ
Паук Дайры плыл на высоте пятисот метров. Внизу игрушечным макетом
застыл город, с пустыми улицами, с разноцветными дисками парков, с домами,
один из которых являлся частью замысловатого орнамента, очень
неоднородного, иногда просто безвкусного (даже сумасшествие способно на
глупости и штампы, на штампы - особенно) и даже для привычного взгляда
очень странного: был в этом орнаменте словно бы стержень, графическая
основа, только она никак не улавливалась, а лишь намекала на свое
существование. Никто сейчас уже и не помнил, что первоначально план
Сантареса представлял собой квадрат с координатной сеткой улиц - рой
безумия в клетке здравого смысла. Узоры Сантареса отличались друг от друга
и цветами и формой: то вдруг попадется ярко-синий квадрат с небрежно
вписанным треугольником, а то видишь замысловатый росчерк
грязно-непонятной окраски, которую и цветом-то назвать противно. Тут же
квартал зеркальной архитектуры, нестерпимое сверкание стен, чуть поодаль -
темно-зеленая с разводами клякса жилого сада.
Откинувшись в кресле, Ниордан глядел перед собой полузакрытыми глазами
и нервно барабанил пальцами по рулю. Дайра непрерывно бормотал что-то в
микрофон. Свободной рукой он машинально потирал плечо, ушибленное при
падении во время захвата. Сентаури не отрываясь смотрел на город, напрягал
глаза, шевелил губами, время от времени смаргивал и встряхивал головой
так, что походило на нервный тик. Хаяни рисовал в блокноте кинжалы и
автоматы, временами задумчиво глядел вниз, и вид у него был бы
непринужденный, если бы не подрагивала нижняя губа.
- Ты ведь знал Баррона, Хаяни? - спросил Сентаури.
- Как сказать? Здоровался.
- У него наверняка ведь был кто-то?
- По-моему, нет.
- Был. Никак по-другому не объяснишь. Такой непробиваемый. Голыми
руками импатов брал. А этот его как последнего пиджака. Наверняка
какой-нибудь родственничек имелся.
- Помолчите, - прошипел Дайра. - Мешаете.
На заднем сиденье переглянулись.
- Ты бы отдохнул, командир, - после паузы буркнул Сентаури.
Дайра вдруг согласно кивнул и уже откидываясь в кресле, приказал Ди
Марко временно принять операцию.
- Пару минут, - сказал он. - Ф-фу, устал. Сумасшедший дом.
- Как вы думаете, командир, - обратился к нему Хаяни. Он как-то
особенно вежливо, особенно бережно наклонился к нему, и тон его был
вежливый, и глаза, и даже затылок. - Ну, предположим, убьют последнего
импата...
- Почему именно убьют?
- Хорошо. Вылечат. Сколько, по-вашему, времени пройдет, пока люди
перестанут чувствовать себя голыми без вуалеток.
- С такими пиджаками доберешься, пожалуй, до последнего-то, - сказал
Сентаури.
- И, кстати, что тогда будем делать мы, скафы?
- Помрем, - ответил Дайра.
- Вымрем, - хихикнул Ниордан, и все с удивлением на него посмотрели.
- Командир, я серьезно. Импатов становится все меньше, и скафов,
боевиков, в общем-то, тоже. А система растет. Традиции, привычки, эта
неприкасаемость, всякие новые службы, без которых раньше прекрасно
обходились, а теперь, оказывается, никак нельзя. Так-таки все и ухнет в
один день?
- Ты мне лучше вот что ответь, - Дайра плотно сжал веки, лицо
бесстрастно, непроницаемо, бородатый пергамент. - Кто сказал Мальбейеру,
что у меня есть сын? Знали только вы трое. Ну?
Вежливо улыбаясь, Хаяни смотрел на Дайру и все никак не мог открыть
рот. Потом Сентаури, не отрываясь от созерцания городской панорамы, тихо
сказал:
- С чего это? Разве он знает?
- А ты будто не слышал, как он про вечеринку спросил. Зачем это он в
гости набивался? Меня вот главным назначил. Он что-нибудь спроста делает?
- Мальбейер глуп, - заговорил, наконец, Хаяни. - Он намекает на то,
чего сам не знает - это его манера. Безмозглый комбинатор. Он тут как-то
распинался передо мной, теорию свою объяснял. Взаимная компенсация ошибок.
Мечтает создать такую ситуацию, когда ошибка, ну, недосмотр в интриге,
исправляется другой ошибкой, а та, в свою очередь, третьей. И так до
бесконечности. И он чтобы на пульте. Для него важно не то, кто выиграет от
интриги, а то, что она постоянно растет, постоянно все вокруг себя
переиначивает.
- Ты? Ну, признавайся! - с силой сказал Дайра, поворачиваясь к нему. -
Ты сказал? Ведь некому больше! Ведь не Сент же, не Ниордан!
Удивительно, до чего Хаяни следил за своей фотогеничностью. Словно все
время смотрелся в зеркало.
- Да нет, с чего ты взял, командир, почему он сказал? Да и не знает
Мальбейер ничего. Показалось тебе, - виновато начал Сентаури.
- Ты? Ведь ты, Хаяни?
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг