Тот фотогенично потупил глаза, фотогенично сглотнул, фотогенично кивнул
и наифотогеничнейшим образом улыбнулся.
- Я, командир. Вы уж простите, сам не знаю, как получилось. И не хотел
говорить, а... Можете меня выгнать.
- А я так и сделаю, - пообещал Дайра. - Будь уверен.
Суперчерезинтеллигент.
Он отвернулся и взял микрофон.
- Да посиди ты без своей операции! - подал голос Сентаури. - Давай хоть
минут на двадцать спустимся, сами половим. Невозможно без дела. А,
командир?
И опять согласился Дайра. Он через плечо глянул на Сентаури.
- Я, кстати, спасибо тебе не сказал.
- За что это? - о, как странно улыбнулся Сентаури!
- Жизнь спас. Спасибо. Если б не ты...
- Спуститься бы лучше во-о-он к тому памятнику, - сказал Ниордан.
- Не вижу я, где там прятаться, - неуверенно заметил Сентаури.
- А вы никто ничего не видите. Никогда. Там что-нибудь может и найтись.
У меня чутье. Верно.
- Давай, - согласился Дайра, и они вцепились в подлокотники, готовясь к
спуску.
КИНСТЕР
Укрытием Томешу служил бездействующий силовой колодец, один из тех, что
ограничивали памятник Первым. Как и во всех фантомных памятниках, в нем,
конечно, присутствовала сумасшедшинка, но, пожалуй, преобладала глупость.
Глупая выдумка, глупая компоновка, глупая трата средств. Но, как ни
странно, очень многие сантаресцы любили его, даже скульпторы часто
приходили сюда. Первый Импат против Первого Скафа. Скаф - на постаменте
среди сквера, Импат - всегда сбоку, в кустах. Собственно, Памятник Первому
Импату был из блуждающих - он перемещался по площади чуть ли не в двести
квадратных метров, меняя цвет, размер, даже форму меняя. Лишь одно
оставалось неизменным - он не спускал Глаз с Первого Скафа, неподвижного
фантома со случайной мимикой. Если взгляд Импата всегда излучал ненависть,
вернее, тот сложный и неизменный набор эмоций, который присущ третьей
стадии болезни, и за бедностью терминологии называется яростью, то Скаф
относился к своему врагу куда более неоднозначно. Лицо его выражало то
любовь, то жестокость, то каменело монументально, а иногда прорывалась как
бы насмешка. Скаф был более человечен, более ясен, а та непонятность,
которую придал ему художник, была куда ближе людям, чем загадочная,
химерическая, неестественная закаменелость черт вечно убегающего и вечно
возвращающегося Импата.
- Тут и спрятаться-то негде, - сказал Сентаури.
- Внимательнее надо, - отозвался Ниордан. - Они любят...
..."Я действую на него, и он притягивается ко мне. Вон какой страшный,
разбухшие руки, горб, весь потемнел, неужели и я такой же, я помню, так
бывало перед дождем, дробный шепчущий холод, капельный холод, мзгла.
Хорошо, что у нас нет детей, хорошо. Жаркое небо, еще темней от него,
пронизывает, последний раз вижу. Страшно и темно вокруг и тени злобные
ходят и люди с металлическими руками, не вникающие и не желающие вникать.
Непонятные правила, даже мне, тем более мне. Не помню, не помню, не помню
собственного лица! Мерзкий, отвратительный город..."
- ...Не люблю этот памятник. До чего ж противный, - проворчал Дайра.
- Почему, - сказал Ниордан. - Чушки как чушки.
- Все помешались на сумасшествии. Хватит, Ниордан. Пошли дальше. Ничего
здесь нет.
"...не заметили меня, рожи, крестоносцы, главное было не думать о них,
плавно как лодка (вид снизу), вот оно, вот оно, ах-х-х-х ты, что-то здесь,
я боялся, не знаю, может быть, я и вправду боялся. Бой, в котором я
заран... Он двинулся, он двинулся на меня, неподвижен! Замереть,
распластаться, мимикрировать, не дышать, не излучать, жить, смотрят вниз,
и тот, кто висел, и тот, кто стрелял в мою дорогую жену, всегда
подсознательно не хотел знать ничего. Оказывается, правильно..."
...Хаяни не верил в случайную встречу с импатом. Тот затаился, конечно,
и теперь много дней пройдет, прежде чем вскроют его убежище.
Бессмысленность. Он затосковал было, но поймал себя на мысли о том, что
тоскует слишком фотогенично, для собственного удовольствия, и резко,
залихватски мотнул головой. Некоторое время он примерял к лицу самые
различные выражения - бесшабашность, обиду, хмурость, даже подлость
примерил, отчаянную такую подлость, но под конец остановился на ленивом
барском равнодушии. Он небрежно глянул вниз, на уплывающий памятник, тонко
улыбнулся, приподнял брови, и сморщив длинный нос, подумал, что в этой
паре скульптур, несмотря на убогость замысла, есть все же "что-то".
Какая-то искаженность, диспропорция, иллюзия жизни. Вот именно в
отсутствии замысла, в намеке...
- Сколько раз смотрю на эту парочку, - сказал он Дайре, - никак не
надоедает. Ведь правда, красиво?
- ...Кр-р-р-р-а-а-с-с-с-крассиво! - ответил Томеш.
МАЛЬБЕЙЕР
...ликовал. Разговор был напряженнейший и отвлекаться на посторонние
мысли ни в коем случае не следовало, но он сказал себе все же, я знаю
ключ, в каждом под ролью скрыт ребенок, я даже разочарован, до чего люди
просты, и этот тоже, и чем больше он пыжится, тем больше он ребенок, ведь
он сейчас просто боится меня, мистически боится, как несмышленыш строгого
учителя, а ведь я знаю, я знаю не больше, чем он, вот чудеса.
- Вы что, заснули, Мальбейер?
Опять в его голосе появился приказ.
- Простите, задумался. Привычка.
- Недавно вас обсуждали... в связи с одним вопросом...
- Да-да? - Мальбейер изобразил вежливое внимание.
- Говорили там про вас, что вы интриган, что... но я не верил, я
считал, что вы только играете роль интригана, ведь вам лично (да и кому
угодно) все эти ваши комбинации практически ничего не дают. И вся ваша
незаменимость, вся ваша власть - для чего она?
- Как? Для новых комбинаций, конечно, дорогой друг гофмайор.
- Не понимаю вас. Вы блефуете, я уверен.
- Потому что вы не знаете, что такое интрига. Вы привыкли думать о ней,
как о чем-то низком и недостойном. На самом же деле искусство настоящей
интриги утеряно много веков назад. Все заняты, никто не томится от
безделья. А ведь настоящая, классическая интрига предполагает полную
незанятость комбинатора, полную бесцельность действий. Правда, такие
условия в те времена выполнялись крайне редко. Лишь тогда ясна цель, когда
нет впереди настоящей цели, вы понимаете?
- Продолжайте.
- Я использую только один вид интриги, - или, говоря мягче, комбинации,
- Мальбейер буквально пел. - Комбинация на предельное усложнение ситуации,
когда невозможно все учесть, а значит - и не надо. Ошибка исправляется
другой ошибкой, с виду бессмысленной, грубой, но это способствует
усложнению, а следовательно, есть необходимый шаг. Цепная реакция, взрыв.
Сложность только одна. Ситуации, как живые существа, рождаются и умирают.
И бывают бесплодны. Мне кажется, сегодня первый раз события сложились
достойным образом. Что будет, что будет, Свантхречи!
- Будет то, что я вас арестую, а облаву остановлю.
- А-а-а-а-а-а, значит, вы поверили мне? Поняли наконец-то, Свантхречи?
- Потрудитесь обращаться в уставном порядке! - загремел Свантхречи, но
высокий фальцет Мальбейера перекрыл его рев.
- Мальчишка, щенок, ты ничего уже не сможешь сделать! Через час меня
выпустят, а тебя прогонят, только пальцем шевельни против меня!
Свантхречи потерял дар речи и рухнул в кресло. Над ним навис Мальбейер.
Он вдруг напрягся, побагровел, закрутил головой и завизжал что было сил:
- Запорю подлеца!
Бедный гофмайор после этих слов ощутил невесомость. Он испугался,
причем не какого-нибудь там Мальбейера, нет, ему просто представилось, что
вот он, слабый малыш с мягким тельцем, лежит на спине, а кто-то большой,
грозный и непонятный собирается сделать с ним что-то ужасное. Детские
страхи.
- Кто... кто... - просипел Свантхречи.
- Это я, все я, ваш друг Мальбейер, грандкапитан Мальбейер, друг
гофмайор, - Мальбейер стал снова умилен, словно ничего не произошло, уже
пятился подобострастно. - Жду ваших распоряжений.
- Идите... идите... - замахал руками Свантхречи.
В дверях Мальбейер остановился.
- Так вы замолвите словечко за Дайру? Теперь-то, надеюсь, нет других
кандидатов?
- Что?! - крикнул Свантхречи, но грандкапитан уже захлопнул за собой
дверь.
КИНСТЕР
Долгой веренице жизней Томеша Кинстера предстояло вскоре прерваться. Он
знал, когда это произойдет, и даже - что произойдет после. Именно это
"после" и заставляло его яриться.
Опустившийся, оборванный, мутный, насквозь пропитанный липкими
запахами, он будет проживать в это время жизнь за жизнью в бесцельных
блужданиях по Сантаресу, жители которого обожают проявлять любопытство на
расстоянии, желательно из-за металлизированного окна собственной комнаты.
Они давно отказались понять хоть что-нибудь в происходящем, они легко
поддаются убеждению и, в большинстве своем, видят смысл жизни в том, чтобы
прожить подольше и повкуснее, и сами же себя за то презирают, хотя и
подозревают время от времени, что презрение их кое в чем безосновательно,
но все же лучше как-нибудь по-иному, если б вот только не лень.
Те жители города, которые по браваде, легкомыслию, убеждению или, что
чаще, по необыкновенному равнодушию пропустили мимо ушей сообщение о
тотальном поиске, оторопело останавливались теперь, завидя импата,
всматривались, как летит он или, скорее, ползет с неожиданной скоростью,
запрокинув голову, вытянув руки вперед, словно ныряльщик... а затем
срывались и убегали в панике. Некоторые, раскинув руки, выходили ему
навстречу, но спроси их в ту минуту кто-нибудь, что именно хотели они
сделать, вряд ли можно было ожидать от них вразумительного ответа. Тут
было все: и восторг перед самоубийством, и усталость от вечного
подспудного страха (с самого детства, страха изнурительного, унижающего,
иногда ничем реальным не подкрепленного), и презрение, омерзение даже к
существу, которое заражает улицы, весь город, которое немыслимо здесь, и
торжество необыкновенное, что вот он - предел совершенства, а все-таки
ниже, все-таки изгоняем, все-таки обречен. Томеш обходил их, он не
испытывал к ним достаточно ярости.
ДАВИН, ДЕЛАВАР И ДРУГИЕ
Горизонт общественного транспорта или, как его называли сантаресцы,
Новое Метро, замер в момент сигнала облавы. Застыли многополосные
тоннели-конвейеры, забитые людьми, остановились двухместные экипажи,
управляемые с унипульта. Только что они носились под городом на
двухсотмильных скоростях; визжали на крутых поворотах, ухали при переходе
с одного горизонта на другой, врывались в темные тоннели, выскакивали на
подземные площади, где в полном хаосе, казалось бы, чудом не сталкиваясь,
мчались их точные копии, одинаково желтые - мимо причудливых, быстро
промелькивающих скульптур, которые мало кому удавалось разглядеть толком,
мимо бесконечных лифтов, стоянок и эскалаторов; багровый свет, вой,
сверкание, мгновенная тьма, спящие лица, чей-то хохот у телевизора, ряды
свободных экипажей, люди, вещи, спешка. И вдруг - тонкий фарфоровый звон,
ре диез, фа, голос диктора, рефлекторный мороз по коже. Остановилась одна
машина, другая, вот уже все стоят, кто-то не понимает, что случилось, не в
порядке громкая связь, он пытается выбраться из машины, но дверь надежно
заклинена, и сплющив нос об окно, он завороженно вглядывается в
неожиданное и страшное спокойствие, которое воцарилось вокруг.
Вот проросли гвозди-волмеры, один из них надсадно взревел, и вот,
лавируя между умершими экипажами, пробирается к тому месту паук с багровым
крестом.
...О, как бился Кон в руках скафов, как расшвыривал их, какая это была
радость, какое счастье и как бесконечно долго все тянулось, за время
одного удара можно было придумать симфонию, но почему-то именно симфонии в
голову не приходили.
И скафы, поймавшие его, и водитель фургона, все они были новичками,
только поэтому они нарушили один из важных пунктов Инструкции по захвату -
ни в коем случае не помещать вместе импата высокой стадии с нулевиком.
Иногда вторичное излучение вызывает у них ураганный всплеск болезни, тогда
они сразу перескакивают на высшие стадии и становятся "судорожно опасны".
Джеллаган и Кон оказались в одной машине. Кон сказал:
- Сволочи. Сучьи сволочи.
Джеллаган ответил:
- И пришло лето, и на поверхность вышли слуги дракона Асафа и поклялись
отомстить за него.
- Псих! - крикнул Кон. - Уйди, псих!
- И птицы, мохнатыми крылами мотая, круглыми глазами следили за ними -
резко слуги выделялись на фоне зеленого леса, желтыми крылами маша
неестественно.
У старика дрожал подбородок, старика переполняла особая радость.
- И-ди-о-о-о-от! - заорал Кон. - Нас сейчас уничтожат, а он сказочки!
Джеллаган смотрел на Кона и его глаза блестели от дикого волнения.
ДЕЛАВАР
- Что же ты наделал? Зачем к нулевику посадил этого? - сказал Круазье
водителю фургона.
Кон лежал на полу машины. Один глаз был закрыт, другого не было.
Огромная дыра в кабину, искалеченный мотор - чудом, вот уж истинно, чудом
увернулся водитель от верной смерти.
Джеллаган переживал временный спад, предвестие судороги. Скафы стояли
вокруг него с укрепленными шлемвуалами, пальцы на курках.
- О, дьяволы ночные, пришедшие в солнечный луч, - сказал Джеллаган, -
о, плененные девы. О, скафы, каким сияют ваши мужеством плечи!
- Не довезем, - тихо пробормотал Круазье, поднимая "оккам". - Ничего не
поделаешь. Здесь.
- Вот моя грудь! Я люблю вас! Я счастлив! Если бы вы только...
И Круазье торопливо выстрелил.
КИНСТЕР
Северный порт находился в пятнадцати милях от города и в район
тотального поиска не входил. Во времена эпидемий он, неизвестно из каких
соображений, был огорожен высокой стеной. Ее давно пора было бы снести и
разговоры такие шли, но то ли руки не доходили, то ли еще что - одним
словом, стена оставалась, уродливая и мрачная.
Помимо множества служебных калиток, в стене имелся, конечно, и главный
вход, - богато изукрашенные ворота под дерево. Проходя в них, человек
сразу попадал на пропускной пункт, оснащенный датчиком Волмера. Охрана
формировалась из местных полицейских и несла службу лишь по традиции - вот
уже семь лет ни один импат не пытался проникнуть на территорию порта.
Причиной тому была психология импатов, а главное - то, что им крайне редко
удавалось покинуть город.
Теперь, когда Томеш знал совершенно точно, где и как настигнет его
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг