Коперник хохотнул и сказал:
- И ждут, как я подозреваю, с очень напряженной программой.
- Вот именно.
Честно сказать, разговор в магистрате меня беспокоил. Я знал, как его
вести, но не знал, сумею ли сделать все так, как нужно. Не силен я в
разговорах. Я думал о магистрате, и до тревог Коперника мне не было
никакого дела.
По дороге в магистрат мы немного поглазели на Эсперанцу. Ее уже
коснулась цветастость, и я подумал, что совсем не такой мы представляли
человеческую колонию на Галлине, когда делали ей новую биосферу. Что
меняются времена и мы постепенно от них отстаем и все труднее нам с ними
соглашаться.
Во-первых, жители. Вместо сангвиников, любителей хорошего обеда,
хорошего секса и хорошего трепа, какие должны были бы населять подобную
Галлине планету, нам навстречу спешили люди с деловыми лицами и опасливыми
походками. В большом количестве встречались цветастые самых разных мастей
- нам они, после космопортовской встречи, показались нормальными из
нормальных. Неухоженные бездельники сидели на парапетах и разовых креслах
- они имели тупые лица, вялые толстые ладони и ничего не делали, даже не
слушали ничего, ни на что не смотрели и не разговаривали совсем. Поразила
одна старуха. Было ей, наверное, далеко за сто, голова тряслась, ноги не
слушались и с осанкой не ладилось, но смотри-ка - цветастый наряд с одной
обнаженной грудью, и грудь прямо девичья, только желтая, а другой груди
под одеждой что-то не обнаруживалось. За старухой на веревочке семенило
пупырчатое чудовище размером с человеческую голову. Я даже не сразу
вспомнил, что это такое, пока наконец чудовище не сказало четко, как
профессиональный диктор: "Клоке, клоке". Клоке - галлинская древесная
лягушка, которой вообще-то не место в земноподобной структуре, нет здесь
для нее ниши. Я обрадовался, увидев клокса. И довольно потер руки.
Дважды встретились нам по пути вооруженные фикс-ружьями пожилые ребята.
Обе группы были сильно возбуждены. Проходя мимо, мы невольно прислушались
к их разговорам и поняли, что они направляются к "валу" - той невидимой и
размытой границе, отделяющей геоподобную биоструктуру от аборигенальной.
Говорили они, естественно, о ведмедях и собирались этих ведмедей
отстреливать.
Если честно, то Галлину я не узнал. Когда-то я строил для нее природу и
прекрасно помню, какой она была до пробора, какой стала после. Я был одним
из последних куаферов, покидавших ее после сдачи, и очень неплохо
разбирался в ее предполагаемом будущем - в том, как преобразится ее облик
после отъезда градопостроителей, как изменится флора и фауна внутри зоны и
в ее окрестностях, как будут выглядеть улицы - я разглядывал их на экране
интеллекторной и с высоты птичьего полета, и с уровня пешехода, матшеф
улыбался в полутьме, поднимал кверху ладонь в уверяющем жесте и говорил
нам: "Ребята, все будет так, как на этих картинках".
А даже и близко не было так. То есть не то чтобы совсем плохо, но
машины наши явно чего-то недоучли, что странно. Я видел пустые, без
единого дерева улицы, сплошь покрытые разноцветными кляксами тентов, я
видел постройки, которых не было, могу поклясться, ни в одном проекте:
дурацкие какие-то кубики, приземистые, с вычурными крышами,
домики-однодневки, громадные полуживые билдинги, не рекомендуемые для
передачи на поселения. Убогие заборчики отделяли владения магистрата от
частных владений охотничьего президиума - эклектика цвета, формы,
аморфность функций, полное отсутствие вкуса.
Здание магистрата мы нашли с трудом. Это был трехэтажный помпезный
тортик с псевдобревенчатыми колоннами и пластиковыми рюшами вокруг окон. В
одном окне сидела дама с наружностью и пила из длинной металлической
рюмки. Завидев нас, она встрепенулась и крикнула вглубь:
- Ма-а-аркус! Инспекция!
Дверь отворилась, выскочил мальчик во всем черном и провел нас в
мрачный чулан, именуемый кабинетом (Коперник по пути сонно оглядывался и
все трогал руками), толстенный магистр извлек себя из кресла, с которым,
наверное, давно уже сросся, выдавил из себя сип, означающий вежливое
приветствие, и представил своего заместителя Маркуса - невероятно
подвижного, невероятно бестолкового и в меру хамоватого юного интенданта,
по виду - иисусика со старинных картин. Маркус усадил нас на подоконник,
снабдил рюмками того типа, какой мы видели в руке у дамы с наружностью - в
них был местный кофе, довольно сносный напиток, если воспринимать его
отдельно от названия, - и принялся посвящать нас в проблемы города,
аранжируя речь ужимками и многозначительными гримасами.
Говорил он долго, сумбурно и крайне неосторожно. Я все записывал, но он
об этом не знал. Коперник с отсутствующим видом разглядывал аппаратуру,
мебель, картинки на стенах и магистра. Магистр, по-моему, спал. А я
помалкивал, время от времени направляя разговор в нужное мне русло. Потом,
когда заместитель иссяк и стал суетиться по поводу новой порции кофе,
Коперник соскочил с подоконника и сказал:
- Что-то не очень я понимаю.
- Чего? - не переставая суетиться, услужливо спросил иисусик,
предупредительно моргнув глазами.
- Голова у меня болит, вот чего.
Иисусик кинулся было за гиппократором, но Коперник махнул рукой - не
надо, мол. А я тем временем попросил вместо кофе некоторые бумаги. Части
из них не нашлось, чего и следовало ожидать, но кое-что, самое главное,
имело несчастье наличествовать: еще одно следствие неосторожности
сотрудников магистрата и его полной неподготовленности к инспекции.
Просмотрев бумаги и пересняв их, я сказал уже начавшему кое-что
понимать иисусику (магистр же так и не проснулся):
- Я не знаю, чем вам помочь. Здесь уже не куаферам разбираться.
Коперник вопросительно поднял брови, разглядывая пенку на своем кофе, а
заместитель карикатурно всполошился:
- То есть как, простите? За все неполадки в биоструктуре отвечает ваша
команда. Так написано...
- Написано, написано, - успокоил я. - Там много чего написано.
Например, об ограничениях на застройки, на материалы, на промышленные
отходы...
- Но простите, любезный! Все это должно саморегулироваться. Биосфера
сама должна нивелировать, как же. Приспосабливаться должна (Маркус брызгал
слюной, он очень сердился, он уже догадывался, что сейчас его облапошат, и
даже магистр открыл блеклые глазки). Есть, в конце концов, положение о
передаче планеты!
- А вы его читали?
- Да я... Да я его наизусть помню!
- Сомневаюсь. - Я картинно встал и с ложной, но эффектной
многозначительностью положил на подоконник пустую рюмку. Она покатилась к
краю - мы следили за ней все - и мелодично звякнула, упав на пол. Я
удовлетворенно кивнул. Коперник тоже.
- Сомневаюсь, - повторил я и сделал вид, что иду к двери. - Если бы вы
читали положение более внимательно, вы послали бы нам совсем другое
письмо, с просьбами, а не требованиями. И мы бы не стали затевать
инспекцию, мы бы или вообще никого сюда не прислали, или, что вероятнее,
появилась бы здесь, вследствие нашего к вам сочувствия и самого искреннего
расположения, бригада молодых, здоровых и неиспорченных бездельем ребят -
тех самых куаферов, промахи которых вы так безудержно только что
проклинали. И вполне вероятно, что всех бы вас потеснили в самый центр
города, заперли бы вас аварийным биоэкраном и с полгода никуда бы не
выпускали. Через полгода, может быть, через год вы получили бы свою
планету обратно, только это была бы уже совсем другая планета.
На протяжении всей моей речи иисусик пронзал меня убийственным
взглядом, а когда я замолчал, он вдруг всполошился самым паническим
образом:
- Да-как-вы... Как так?! Но почему? Почему другая? Да вы хоть
понимаете...
- Потому что эту вы изгадили окончательно.
А магистр не спал, очень даже не спал, крайне раздраженный, он уткнулся
в экранчик своего карманного вокса. Мудрый человек, он знал всю игру
наперед, он великолепно понимал, что произойдет дальше. Думаю, что на его
веку уже была хотя бы одна инспекция. Иисусик поглядел на магистра и
звучно зашлепнул рот. Я продолжил:
- На досуге, любезный, не сочтите за труд еще разок просмотреть
положение, а если знаете его наизусть...
- Но погодите!
- А если знаете его наизусть, то повторите по памяти, желательно тот
раздел, где говорится про ограничения на деятельность поселения,
управляемую, если не ошибаюсь, вашим уважаемым магистратом. Там разные
есть пункты. И если вы найдете хоть один...
- Да подождите же вы!
- И если вы найдете там хоть один ненарушенный, сообщите мне. Как бы я
ни был занят, я прилечу лично, извинюсь перед вами и на ваших глазах съем
ту громадную вонючую лягушку, которая в реестрах фауны именуется клоксом.
- Это легко сделать, - вдруг перебил меня Коперник. - Вон у вас и
приборчик для мнемосвязи имеется. - Он указал пальцем туда, где прямо над
магистром, на стене, висела страхолюдная мнемомаска. - Она, кстати,
работает?
- Впрочем, - продолжил я, поскольку ответа на вопрос не последовало, -
я сомневаюсь, что у вас можно найти клокса. Ведь, сколько я понимаю, пункт
об ограничении собак, а также индиговых у вас тоже нарушался неоднократно?
- Почему же нет клоксов? Есть клоксы, их в домах старухи разводят.
Магистр недовольно поморщился:
- Вот видите? А ведь им место только на девственных территориях.
Седьмое дополнение, пункт четвертый, параграф одиннадцать, смотри сноску.
- Нет, ну вы слишком! - пошел на попятную иисусик. - Вы просто-напросто
придираетесь. Мы же ни в чем не обвиняем куаферов.
- Разве? Впрочем, вам и не в чем нас обвинять. Вы сами сделали планету
такой, какой мы ее видим сегодня. И если удивителен чем-то пугающий рост
численности бовицефалов, то только тем, что на самом деле они давно уже
должны были вымереть. А вот то, что мы сделали с вашей планетой - я лишний
раз в этом убеждаюсь, - прекрасная, профессиональная, детально продуманная
работа...
- Но я же...
- ...детально продуманная работа. И только сейчас я понимаю, насколько
она хороша. Где вы найдете биоструктуру с таким высоким антиантропогенным
порогом, какая еще выдержит такие откровенные над собой надругательства?
(Иисусик полностью сник, и повязка на его голове, дань молодости и
умеренной цветистости, стала походить на терновый венок.) Ни одного
ненарушенного пункта! Да что вы, любезные вы мои!
В полной тишине магистр выразительно крякнул, а Коперник не менее
выразительно замычал что-то себе под нос. Он к тому времени уже перебрался
за спину магистра и с увлечением инспектировал мнемомаску.
- И аппаратура у вас... - сказал он. - Прекрасная, можно сказать,
аппаратура, а так все плохо делаете, а? И мнемосвязь собственная имеется.
Работает?
Он снял со стены мнемомаску, приладил к лицу.
- Вчера работала, - сказал иисусик. - Что же делать?
Коперник снял маску с разочарованным видом.
- А сейчас не работает. Вот ведь как.
- Что же делать теперь? - повторил Иисусик.
- Что делать. Прощаться, что делать. Я ничем не могу вам помочь.
Посоветуемся, выберем время, изыщем возможности, найдем свободных людей и
- новый пробор.
- Ой! - сдавленно ойкнул иисусик. - Нас же съедят за это! Неужели
ничего нельзя сделать, кроме пробора? Вы сгущаете краски.
Я действительно их сгущал. Все пункты ограничений действительно были
нарушены, но фокус заключался в том, что антиантропогенный порог даже
близко достигнут не был. Все эти ограничения - рогатки осторожных героев
кресла, совсем другие надо ставить на самом деле ограничения. Но если их
обнародовать, то они тотчас же будут нарушены. Вот тогда и впрямь возможны
самые непредсказуемые катастрофы. Что произошло с бовицефалами и как
вообще могло с ними хоть что-нибудь произойти, я пока не знал.
- Не знаю, не знаю, - протянул я самым бюрократическим тоном. - Я,
конечно, понимаю, что значит для вас новый пробор. (Для них лично он
ничего приятного не сулил). Но что делать? Я совершенно не представляю,
как можно другим способом... Я, конечно, посмотрю еще, похожу... Но
обещать ничего не могу.
- У нас не будет никаких претензий к вашему Управлению, - с неожиданно
четкой артикуляцией заявил магистр и твердо, многозначительно посмотрел
мне в глаза. - Кхм! Никаких.
Коперник ободряюще похлопал его по плечу, что вызвало новый приступ
откашливания.
- Кроме, естественно, благодарностей, - вставил иисусик.
- Кроме, естественно, благодарностей.
И на том мы расстались.
На улице Коперник, чем-то явно встревоженный, пробубнил:
- Видишь как? Не работает у них мнемомаска. И у меня связь тоже что-то.
И голова болит.
- Надеюсь, к нашей службе вы не имеете по этому поводу никаких
претензий, - самым хамским, самым официальным тоном осведомился я.
Он с уважительным одобрением взял меня за локоть.
- Неужели ты и в самом деле никогда не делал инспекций?
Мы засмеялись.
Мы так хорошо, так свободно смеялись, мне кажется, что никогда - ни до,
ни после - не было мне так весело и прекрасно. Я смеялся с закрытым ртом,
а Коперник с открытым, от смеха у него колыхались плечи, и мне очень
нравилось смотреть на него. Черт его знает, почему мы тогда смеялись. Это
была не истерика, нет, откуда? Просто у обоих было чудесное настроение, и
разговор в магистрате прошел нормально, и впереди не ожидалось никаких
неприятностей, кроме головных болей, легко снимаемых, и отсутствия
ненужной мне мнемосвязи, и Галлина не казалась чужой и нелепой до
крайности, и городе неоригинальным именем Эсперанца не вызывал больше
неприятных эмоций, а через несколько часов, к вечеру, метрах в сорока от
гостиницы, на моих глазах - я как раз смотрел в окно из своего номера -
невзрачный, жиденький паренек лет восемнадцати удавил одного из лучших
космополовцев, боевика суперкласса, моего друга Виктора Коперника
проволочной петлей.
Он шел в магистрат, сказал, что дела, что хочет разобраться со своей
головной болью, что, возможно, кто-то блокирует мнемосвязь (хотя это
практически невозможно) и что все это более чем подозрительно. А я
подумал: космопол он и есть космопол. Коперник вышел из гостиницы, я видел
его спину, он слегка размахивал руками, а тут этот мальчишка со своей
проволокой. Ну ведь смешно же, позорно просто для такого аса, как мой
Коперник, дать себя удавить какому-то сопливому щенку, до сих пор понять
не могу, как это он так опростоволосился.
Я заорал и прыгнул сквозь окно - каких-то пятнадцать метров, - но пока
я падал, паренек успел наставить на меня указательный палец и громко
крикнул:
- Ба-бах!
В этот момент я упал и одновременно понял, что в меня стреляли из
фикс-ружья, у меня уже был такой печальный опыт на одном из проборов. Мне
бы совсем плохо пришлось, может, даже и приземлиться бы не сумел, попади
он точно, но он, наверное, только в удушении был профессионалом, потому
что снял меня хоть и быстро, но до крайности неприцельно. Луч фикса
заморозил только часть левой половины туловища. В тебя когда-нибудь из
фикса стреляли? Ты превращаешься в холодный, каменный и очень больной зуб.
Боль... ее описать невозможно, да и не нужно ее описывать, тем более что я
ее пересилил и способности соображать в тот момент не потерял. Я замер,
будто бы зафиксировали меня целиком. Я упал в скульптурной позе, и
здоровая нога сразу заныла.
Но вот что я еще помню и до сих пор не могу понять, было ли это просто
галлюцинацией, или я потом себе все навоображал да задним числом
"вспомнил", а может, приснилось когда, а может, и в самом деле что-то
такое тогда со мной приключилось. Ведь действительно, очень странный был
выстрел пальцем. Я помню еще один выстрел, после приземления, почти сразу,
когда я только-только стал скульптуру из себя изображать. Я помню: сбоку,
из-за угла, кто-то в черном плаще с блестками и в черной с блестками шляпе
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг