от него возникало ощущение нелепости, которое по мере
приближения усиливалось. Оно-то и побудило меня свернуть с
дороги и направиться к белеющему уже близкому пятну - форма
его прояснялась, становилась все жестче, приближаясь к
очертаниям пирамиды.
Я подошел вплотную - предмет оказался не только
диковинным, но, пожалуй, и невероятным. На ступенчатом
постаменте белого камня, чуть выше моего роста, на массивной
плите из мрамора, или может, известняка, покоилось что-то
темное. Насколько угадывалась его форма, это было изваяние
животного, оно еле заметно мерцало, отражая полировкой слабый
свет звездного неба. Я обошел постамент кругом, пока не нашел
точку, откуда мог разглядеть силуэт фигуры - какой-то большой
зверь спокойно лежал, вытянув, словно сфинкс, передние лапы.
Контур был странен - изящен и почти раздражающе текуч - то ли
пантера, то ли гигантская кошка.
Слово "сфинкс" появилось в мыслях само собой, и теперь от
него невозможно было избавиться: в очертаниях головы я видел
нечто неуловимое, но достоверно человеческое. Лица видно не
было, оно пряталось в сплошной черноте, и все же на его месте
мерещилось, словно плавало в воздухе, ускользающее от взгляда,
сотканное из ночного тумана, задумчивое лицо сфинкса,
безучастно глядящее вдаль женское лицо.
Не в силах сдержать любопытства, я зажег спичку. Ее слабый
огонь выхватил из темноты голову изваяния - она была
изуродована ударами, верхняя часть отбита, лицо покрыто
выбоинами. Голова, как будто, была кошачья, но впечатление
присутствия человеческих черт не проходило.
Когда догорела спичка, я почувствовал, что есть в этом
месте какая-то жуть, словно умные и недобрые глаза ощупывали
меня взглядом. Жути не было в самом сфинксе, и в белизне
тесаных плит тоже; и все-таки она тут скрывалась - скорее
всего, в широких черных щелях меж камней постамента.
На меня навалилась усталость и задерживаться здесь не
хотелось - как можно скорее я пошел прочь.
Когда я добрался до гостиницы, небо уже посветлело. Дверь
была отперта, и кто-то внес мой чемодан внутрь; за стойкой
сидела женщина с озабоченным усталым лицом. Она изучила мой
паспорт и долго писала в конторских книгах, а я терпеливо ждал,
опасаясь неосторожным движением спугнуть ее и вызвать задержку,
и потом, когда она шла показать мне номер, старался не
отставать от нее ни на шаг.
2
Проснулся я от шума прибоя, он становился все громче,
будил неотвязно и неумолимо. Волны его, красноватые и горячие,
набегали из темноты, обдавали жаром и рассыпались клубами искр,
которые медленно гасли и оседали на землю. Судорожным усилием я
скинул одеяло, сел и открыл глаза.
Никакого прибоя не было, а было лишь нестерпимо душно и
жарко. Сквозь занавеску пробивалось солнце, лучи его падали на
пол почти отвесно. С улицы доносились приглушенные голоса. Я
добрался до окна и открыл его - тогда-то и хлынул в комнату
настоящий зной, будто он давно поджидал, когда же его, наконец,
сюда впустят. Оставалось одно спасение: душ.
Он оказалсся тепловатым и вялым, но все равно это было
поразительно приятно: струйки воды уносили кошмар духоты,
уносили остатки сна, казалось, вода во мне растворяет все, что
способно испытывать тяжесть и беспокойство.
Когда я вышел из ванной, все еще в состоянии блаженного
небытия, в кресле у стола сидел человек. Не проснувшись как
следует, я не поверил в его реальность, но разглядел
добросовестно. Загорелая, бритая наголо голова, белая тенниска,
явно сшитая на заказ, четкая складка белых, чуть сероватых брюк
- непонятно зачем, я про себя перечислил приметы видения.
Он улыбался - улыбались глаза, улыбались щеки, улыбался
нос, губы и подбородок, и лица его я не мог разглядеть, как
нельзя уловить форму слишком ярко блестящей вещи. Здесь была не
одна, а целая сотня улыбок, приветливых и веселых, радостных,
ласковых и еще бог знает каких. Он похож был на человека,
который надел на одну сорочку сразу дюжину галстуков, и я
удивился, что это не было противно. Немного забавно, немного
любопытно, немного утомительно, но не противно.
Он терпеливо ждал, когда я признаю его существование, а
пока что руками старательно мял спортивного покроя кепи, словно
извиняясь за то, что он весь такой холеный и глаженый.
- Нет, я не снюсь вам, поверьте, - сказал он просительно
и как-то по-новому заиграл своими улыбками, - я действительно
существую, поверьте пожалуйста!
Был на нем отпечаток неуязвимости, казалось - упади он с
самой высокой горы, прокатись по самым зазубренным скалам - и
тогда с ним ничего не случится, не появится ни пылинки, ни
пятнышка. Но и это не было противно.
Он отчаялся, видимо, доказать свою материальность, на
мгновение его улыбка сползла куда-то к ушам, и в глазах
мелькнула беспомощность.
- Вронский! - он поднялся и шагнул мне навстречу. -
Сценарист, Юлий Вронский!
- Здравствуйте, я догадался, - соврал я в виде ответной
любезности, - как вы узнали, что я приехал?
- В этом городе новости порхают по воздуху, оттого здесь
все про всех вс" знают, - тут он внезапно напустил на себя
серьезность, то есть оставил одну только дежурную приветливую
улыбку. - Но сначала обсудим дела: мне отвели целый дом - я
хочу вам уступить половину. Вид на море, собственный вход и
никаких консьержек.
Обсуждать было, собственно, нечего. Я застегнул чемодан и
взялся за ручку, но мой новый знакомый остановил меня:
- Зачем вам носить тяжести? Отправим за ними кого-нибудь.
- Гм... - только и нашелся я, но послушался.
Мы вышли на улицу. Город, пыльный и серый, залитый
беспощадным солнцем, выглядел скучно и не имел ничего общего с
карнавальным городом вчерашней ночи.
Пока мы шли через центр, мой спутник все больше меня
забавлял. Прохожих почти не было, и все же он дважды
поздоровался с кем-то. Он показал мне почту, редакцию местной
газеты, городской совет и райком. Помахал рукой кому-то в окне
больницы и довольно приятельски поздоровался с седым и важным
шофером "газика", дремавшим за рулем у райкома, которого тут же
и послал за моим чемоданом.
- Вы давно здесь? - спросил я, как мог, осторожнее.
- Почти неделю, - он улыбнулся самой виноватой из своих
улыбок.
Наш дом оказался вблизи от берега, предпоследним на
пыльной, полого спускающейся к морю улице. Глинобитный,
прохладный внутри, он был окружен акациями, за перила веранды
цеплялся усиками одичалый виноград. У крыльца стояла скамейка с
литыми чугунными ножками - из тех, что бывают в городских
скверах.
Мне на долю пришлась комната со скрипучим крашеным полом,
соломенными плетеными креслами и необъятной деревянной
кроватью, в одном из окон виднелась, сквозь резные ветки
акации, узкая полоска черно-синего моря.
Когда мы подходили к калитке, на балконе соседнего дома
показалась пышная миловидная дама в голубом; на перилах, от нее
слева и справа, сидели две раскормленные белые кошки. Вронский
сорвал с головы кепи и отвесил глубокий поклон:
- Амалия Фердинандовна! Вот ваш новый сосед.
- Я почтмейстерша, - объявила она, голос ее был
неожиданно высоким и мелодичным, - по утрам я пою и играю на
рояле, вам придется это терпеть!.. Хотите иметь очаровательную
сожительницу? - она положила руку на спину правой кошки, та
при этом нахально зевнула и облизнулась.
- Нам не справиться с ней! - быстро ответил Вронский.
- Ну конечно, как же вы можете справиться! - она одарила
нас трелью серебристого смеха и, протянувши к подоконнику руку,
сорвала и кинула нам цветок. Он слетел к нам оранжевой бабочкой
- это была настурция. Не знаю, в кого она метила, но попала во
Вронского. Он секунду подержал цветок на ладони и бережно вдел
в петлицу.
По вступлении в дом Вронский сделался деловит. Он провел
меня по всем комнатам, показал чердак и заставил взойти по
наружной лестнице в крохотный мезонин, где была лишь
продавленная кушетка и в углу кипы старых газет. Завершилась
экскурсия в кухне осмотром водопровода и умыванием, чтобы идти
в ресторан обедать. Настурция Вронского успела завять, он вынул
ее из петлицы и аккуратно опустил в мусорное ведро.
В ресторане, на втором этаже безобразного бетонного куба,
каким-то троительным чудом оказалось прохладно. Понятно, что
Вронского тут знали все, от директора до швейцара. Его энергия
была неистощимой: не успели мы заказать обед, как он потащил
меня в бар, знакомиться с барменшей. Она показалась мне очень
красивой, длинная черная коса и провинциально-добродетельный
вид плохо вязались с ее званием. Вокруг нее громоздились
бутылки, она же читала книжку, вертя в руке штопор, которым
довольно лихо при нас перелистнула страницу.
- Елена, познакомьтесь пожалуйста, - Вронский осыпал ее
целым ворохом галантных улыбок, но ответная улыбка при этом
была достаточно сдержанной, так что она, надо думать, знала
цену своим улыбкам, - это Константин, профессор из Ленинграда!
- Лена, - назвалась она, соблюдая собственный ритуал
знакомства, и протянула мне руку через высокую стойку.
- Очень приятно, - сказал я, - только я не профессор.
- У себя он называется научным сотрудником, - пояснил
Вронский, - но для простых людей, вроде нас с вами, это одно и
то же. Он изучает море и знает все, что о нем можно знать.
Она посмотрела на меня чуть внимательнее, в ее взгляде мне
почудилась настороженность:
- Какая у вас... неспокойная профессия.
- Юлий Николаич! - донесся из зала низкий голос
официантки. - Идите, а то остынет!
Болтая о всякой всячине, мы успели приняться уже за вторую
бутылку рислинга, когда Юлий оставил вдруг свой фужер. На лице
его изобразилось радушие, и правая рука, приготовленная к
рукопожатию с кем-то, мне не видимым, поднялась к плечу, и
внезапно он стал похож на разбитного телевизионного
комментатора:
- Рад приветствовать хранителя города!
За моей спиной приближались тяжелые шаги, и голос, тоже
тяжелый и чуть хрипловатый, ответил:
- Здравствуй, Юлий.
Шаги подошли вплотную, и теперь их источник был в поле
моего зрения. Он сел рядом с Вронским, напротив меня, и судя по
тому, с какой тщательностью обходил стол, был уже порядком
пьян. На нем был темносерый пиджак и белая накрахмаленная
рубашка с расстегнутой верхней пуговицей. Глаза,
серовато-голубые, безразлично смотрели в разные стороны;
подбородок, граненый и резко очерченный, жил самостоятельной
жизнью, он шевелился все время, иногда на секунду задерживаясь,
не то осматривая, не то ощупывая что-нибудь. Казалось, его
глаза с подбородком составляют особый рассматривающий механизм,
он сейчас неналажен и пьян, но в другое время, наверное,
ощущение не из приятных - быть объектом его изучения.
- Майор Владислав Крестовский! - церемонно произнес
Юлий.
Майор специальным усилием навел на меня глаза, взгляд был
мутноват и нетверд.
- Здравствуйте, профессор, - подбородок его тем временем
успел проследить за скользнувшей мимо официанткой.
- Я не профессор, - сказал я вяло.
Глаза его на мгновение разбежались по сторонам и тотчас
вернулись на место, их взгляд стал ясней и тверже, как будто
там, в механизме, что-то подрегулировали. Он сунул руку в
карман и вытащил сложенную газету, беловатым массивным ногтем
подчеркнул нужное место, прорвав при этом бумагу, и протянул
газету мне.
Подчеркнут был заголовок "Содружество кино и науки".
"Как сообщалось, наш город скоро станет съемочной
площадкой нового фильма об ученых-исследователях морских
глубин. Неделю назад... автор сценария Ю.Вронский... сегодня...
научный консультант фильма профессор К.Козловский...
руководить... наблюдать..."
- Теперь вас можно называть "пан профессор"?
- Ни в коем случае! Ведь вам не понравится, если я буду
вас величать полицмейстером?.. К примеру.
- Отчего же, пан профессор? Вы меня - полицмейстером, а
я вас - профессором... - у него закружилась, видимо, голова,
он откинулся в кресле и закрыл глаза, - безобиднейшая игра...
пан профессор... - пробормотал он с трудом, - а всем
другим... запретим... слышишь, Юлий?
Через минуту он выпрямился и поманил пальцем первую
попавшуюся официантку, длинноногую девицу в весьма короткой
юбке и с фиолетовым маникюром.
- Фу, какой стыд, Лариса! Чем ты поишь столичных
гостей?.. Водки, и очень холодной! - от его пьяной угрюмости
ничего не осталось, и в речи была лишь начальственная
непринужденность.
Спустя тридцать пять секунд, как одобрительно объявил
девице майор, на столе стояла запотевшая бутылка.
- Ваше здоровье, пан профессор! - он тут же опять налил
рюмки, и последовал тост за здоровье Юлия, а затем и самого
майора. Это было невероятно, но от водки он трезвел на глазах и
сделался вскоре весел и оживлен в разговоре.
- Кстати, профессор, вы рано отложили газету: тут еще
кое-что любопытное... Вот, извольте... Хотя, я лучше прочту,
все подряд слишком длинно... вот! Юные следопыты... в
окресностях города... памятник животному кошачьей породы...
обратились к старейшему жителю нашего города, - не прерывая
чтения, он бросил на меня короткий взгляд, совершенно трезвый и
точный, как щелчок фотографического затвора, - и вот что
рассказал детям почтенный старец... Давно, давно это было, мы
воевали, и был страшный голод, а мы не сдавались... нет, не
сдавались... Потом к нам прибило шхуну без парусов и без мачт,
и все трюмы были полны продовольствием... да, до самого
верха... И тут из продуктов, прямо из кучи выпрыгнул большой
кот с колбасой в зубах, он ее растерзал, упал и забился в
судорогах! Все продукты оказались отравлены, мы их есть не
стали... нет, не стали... А коту поставили памятник - он и
стоит до сих пор.
- Вам повезло, - ухмыльнулся Юлий, - ваш редактор
большой шутник, это редкость в провинциальной газете.
- А вы, пан профессор, тоже так думаете?
- Не знаю, не знаю... Но вы-то ночью - следили за мной,
что ли?
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг