жить!
Голос Джонамо был бесстрастен. Но за этим внешним бесстрастием
угадывалась с трудом сдерживаемая нестерпимая боль.
"Уж лучше бы она расплакалась", - подумал Председатель. Но он знал, что
Джонамо не расслабится, не зарыдает, а так и останется в сверхчеловеческом
напряжении, пока... Каким окажется это "пока", Председатель не представлял.
И тем не менее, когда он заговорил, голос его был тверд и спокоен.
- Не будем спешить с решениями. То, что произошло в Сеговии-Бест, -
единичный случай, аномалия. Послушайте... - вдруг осенило его. - Вам надо
выступить по глобовидению!
- Мне? После того, как... Да я же не смогу играть!
- Кто сказал, что вы должны играть? Объясните тем, кто разрушил
компьютериал, какой они нанесли вред нашему общему делу.
Послышался зуммер информ-компьютера.
- Простите, Джонамо, я сейчас... - поспешно проговорил Председатель и
протянул руку к сенсору.
- Получены результаты логико-вероятностного анализа. С вероятностью
ноль девяносто девять преступление совершено детьми.
- Не может быть! - воскликнул Председатель. - Вы слышали, Джонамо, это
были дета! Детская проделка, но сколько новых задач ставит она перед нами!
19
Восстание
Когда Стром предложил дать убежище гемянам, люди на Утопии еще жили
по-старому, замкнуто. Сообщение о трагедии Гемы нарушило эту замкнутость.
Утопийцы, каждый из которых переживал собственную драму, с энтузиазмом
поддержали Строма. Они не имели ни малейшего представления о тех, кому
предстояло оказать гостеприимство. Сколько их? Какие они? Все эти и подобные
им вопросы отступили на задний план перед благородным порывом протянуть руку
помощи братьям по разуму, попавшим в беду.
Не было ни возражений, ни споров. Никто не требовал подробностей, не
высказывал опасений. Вопрос решали в принципе - да или нет.
Все сошлись на том, что надо без раздумий прийти на помощь. Гемянам?
Безусловно! А почему и не друг другу? Ведь каждый из них нуждался в участии,
поддержке.
И Утопия восстала. В отличие от прежних социальных взрывов, сотрясавших
систему Мира, это восстание было бескровным и ненасильственным. Оно
совершалось под лозунгами: "Не желаем больше тунеядствовать!", "Хотим
приносить пользу обществу!", "Хватит быть нахлебниками!".
Игин и Стром возглавили восстание - не как вожди, а скорее как
зачинщики. Их настроения разделяли большинство утопийцев. Одних явно, других
подсознательно тяготило унизительное состояние вынужденного безделья.
Одиночество, на которое они добровольно обрекли себя, скрывая от окружающих
собственные переживания, замыкаясь в скорлупу домашнего мирка, было
невыносимо для всех.
Начали создаваться всевозможные кружки, объединения по интересам,
клубы. Они становились центрами взаимного притяжения людей. Возродился
интерес к творчеству. Разрабатывались и заинтересованно обсуждались поистине
утопические проекты. Большая их часть так или иначе касалась спасательной
экспедиции на Гему. Был образован штаб Гемы. Руководящую роль в нем играл
Стром.
О переменах сразу же известили Мир. Отныне Утопия перестала быть
планетой-потребителем...
А ведь ее иждивенческое положение долгое время казалось естественным.
Забыли, что труд - непременный компонент человеческой жизни. Потому и
придумали Утопию. Применительно к ее целям, какими они изначально
представлялись, само слово "труд" заменили, словно эквивалентом, словом
"отдых".
В истории Мира были времена, когда люди отстаивали право на труд,
потому что оно отождествлялось с правом на существование. Тогда труд был
жестокой необходимостью. И эта необходимость заслонила вторую сторону -
потребность трудиться.
Утопийцы, обеспеченные не только самым необходимым, но и малейшими
мелочами, тем не менее остро ее ощущали. Конечно, при желании всегда можно
найти объект труда. Так и пытались сделать многие утопийцы. Однако труд
должен быть осмысленным и целеустремленным, только в этом случае он способен
приносить удовлетворение. Выращивать овощи, чтобы не умереть с голоду, -
труд, преисполненный глубокого смысла. Делать то же самое в условиях, когда
промышленное производство пищи свело на нет представление о голоде, -
нелепость.
И обитатели Утопии утвердили свое право на общественно полезный труд.
Теперь уже звездолеты доставляли непривычный груз: станочные комплексы,
полчища промышленных роботов, компьютеры всех уровней, многопрофильную
аппаратуру. Получателем был Совет специалистов во главе с Игиным. А вокруг
Строма сплотился своего рода мозговой центр - физики, математики,
футурологи. Его почетным председателем стал великий Борг.
Старик преобразился. Его сухонькая фигура приобрела былую осанку, глаза
прояснились. Мыслил он по-прежнему остро и въедливо, то и дело ставя в тупик
своих высокообразованных коллег, которых продолжал считать учениками и
независимо от возраста называл не иначе как юношами.
Мозговой центр разрабатывал альтернативный вариант помощи гемянам, в
основу которого была положена идея мыслепортации, высказанная Боргом при его
первой встрече со Стромом и Игиным. Казавшаяся вначале абсурдной, она
увлекла ученых-утопийцев, послужила поводом для яростных дискуссий и вот
теперь претендовала на практическое воплощение.
Сам Борг не участвовал в спорах. Он лишь хмурил кудлатые брови, когда
кто-либо подвергал идею нападкам, или одобрительно сверкал глазами, шепча
себе под нос:
- Браво, юноша! Вот это по-моему... мгм...
Но когда, запутавшись в аргументах, спорщики обращались к его
авторитету, Борг несколькими фразами, иногда серьезными, чаще насмешливыми,
вносил в предмет спора абсолютную ясность.
Пришел день, и дискуссии иссякли, теория приобрела законченность, и
встал вопрос о решающем эксперименте. Его главная участница была давно уже
определена, хотя пока еще не догадывалась об уготовленной ей роли. Посвящать
ее в задуманное мозговым центром рискованное предприятие не спешили, потому
что знали: ради спасения людей Джонамо не пожалеет жизни. К тому же
обсуждать столь важный вопрос по радио считали неудобным.
Наконец Борг начал проявлять нетерпение.
- Вам нужно лететь на Мир, - торопил он Строма.
- Пусть летит кто-нибудь другой.
- У всех нас есть мгм... амбиции. Подымитесь над ними, говорю я вам!
- При чем здесь амбиции? - возмущался футуролог, однако в душе
сознавал, что старик прав.
Стром никак не мог преодолеть психологический барьер: он до сих пор
испытывал болезненное чувство, вспоминая о том, что пережил на Мире.
Рассудок убеждал, что времена изменились, его теория восторжествовала и ему
воздадут по заслугам, но стыд за себя, за свое поведение в разговоре с
Председателем оказался сильнее.
Лететь на Мир неожиданно вызвался Игин.
- Соскучился, сил моих нет, - багровея от смущения, признался он
Строму.
Последние месяцы Игин буквально расцвел. Работа в Совете специалистов
увлекла его. Пожалуй, ее масштабы были внушительнее, чем на Мире, где он
отвечал за единственный, пусть и очень важный, индустриал.
Здесь же предстояло создать промышленный потенциал целой планеты!
В этом деле нашлось немало знающих и энергичных помощников. Игин диву
давался, каких резервов, ничуть не жалеючи, лишил себя Мир. Почему человек
оказался там в каком-то ущербном, зависимом положении? Казалось бы, все
делалось для его блага, он был центром вращения многочисленных колесиков,
каждое из которых служило ему верой и правдой, однако сооруженный им
механизм связал своего создателя по рукам и ногам, подчинил собственному
ритму, отбил вкус к инициативе.
И вот Мир вслед за Утопией выходит из оцепенения, и сердце Игина рвется
к нему, встающему с сонного ложа...
- Смотрите, не останьтесь там, - с ревнивой подозрительностью
предупредил Стром. - Это было бы предательством по отношению к Утопии, ко
всем нам!
- Сто лет мечтал остаться! - вознегодовал Игин, еще более багровея при
мысли, что футуролог распознал самое заветное его желание.
Игин улетел с первым же звездолетом, замучив напоследок помощников
множеством инструкций и сам получив не меньше от мозгового центра.
20
Возрождение
На фоне громадного, сияющего черным лаком рояля Тикет казался
мотыльком, порхающим по клавишам. Ноги в репленовых рейтузах не доставали до
педалей.
- Не тряси рукой, - терпеливо повторяла Джонамо. - И не прогибай
пальцы. Ладонь должна быть такой, будто ты держишь мячик. Вот, смотри...
- Надоело играть гаммы! - взмолился Тикет. - Меня заставляете, а сами
никогда...
- Ты ошибаешься. Когда я училась, то играла гаммы и этюды целыми днями.
Без этого невозможно развить технику.
- Я не понял, что развить?
- Технику игры. Ты ведь мечтаешь стать музыкантом, правда?
- Конечно, мечтаю. Я же сам пришел, после того как мы с Бангом... Ну,
вы знаете, о чем я говорю.
- У тебя отличные способности. Талант... А вот у Банга, к сожалению, не
оказалось музыкального слуха. Жаль, он славный мальчик.
- Он будет звездолетчиком, не верите?
- Верю, - улыбнулась Джонамо. - Только сначала вам обоим надо вырасти.
А пока... помнишь наше условие?
- Помню. Стараться и... как это?
- Совершенствоваться.
- Я стараюсь... - вздохнул Тикет. - Но почему-то не получается...
- Обязательно получится. Нужно лишь работать. Много и упорно.
Джонамо переживала, что ей пришлось отказать Бангу. Она считала, что
каждый, независимо от степени таланта, имеет право заниматься музыкой, хотя
бы для себя, для удовлетворения душевной потребности, самосовершенствования.
И так будет. Но пока приходится отбирать самых одаренных учеников, иначе ей
не справиться с первоочередной задачей.
Теперь у нее не было недостатка в последователях. Они горячо
пропагандировали ее искусство, которое было адресовано не интеллектуалам от
музыки, не гурманам, смакующим изысканные созвучия, а всем людям и
преследовало благородную цель: привить им всеобщую любовь к прекрасному,
взломать состояние сытого довольства, вернуть интерес к переменам, жажду
свершений.
Но искусство не может быть односторонним. И как бы ни была хороша
музыка, она не в состоянии заполнить эстетический вакуум. И вот - впервые за
много лет! - появились поэты. Взяли давно забытые кисти художники.
Еще недавно поэзию считали чей-то вроде извращения: зачем втискивать
живую речь в искусственные рамки, рифмовать ее? Разве в жизни кто-нибудь
говорит стихами?!
Люди не понимали, что поэзия - это не размеры и не рифмы, а умение
выразить словами движения души, недоступные даже для самых чувствительных
электронных датчиков. Сущность поэзии подменяли ее внешней стороной...
А живопись вообще представлялась воплощенной нелепицей. Какой смысл
малевать увиденное со свойственной человеческому восприятию
приблизительностью, если существуют абсолютные способы запечатлеть
действительность, и не на плоскости, а в объеме, и не с помощью нестойких
красок, а посредством цифрового кода в памяти компьютеров, с гарантированным
сохранением неискаженной цветовой гаммы!
Так рассуждали рациональные современники Джонамо, пока она не взорвала
своим поразительным искусством, казалось бы, несокрушимую цитадель их
представлений. И, как часто бывает, обращенные в новую для них веру, они
стали ее апологетами.
На Мире началась эпоха Возрождения, и ее первозвестницей была Джонамо.
- Вот видишь, родная, у меня уже есть и последователи, и ученики, -
могла она с полным основанием сказать матери. - Хорошо-то как! Я такая
счастливая...
Джонамо и впрямь впервые за многие годы чувствовала себя по-настоящему
счастливой. И причина заключалась не только в том, что торжествовало дело ее
жизни. Ктор исподволь, незаметно стал самым дорогим и близким ей после
матери человеком.
Она знала, что Ктор любит ее, хотя он ни разу не заговорил о своих
чувствах. Деликатный от природы, он боялся оскорбить Джонамо признанием:
понимал, как много значит для нее покойный муж.
Его опасения были напрасны. Муж уже давно стал частицей души Джонамо,
полноправно вошел в ее "я". Он жил и будет жить, пока жива она. И новое,
вспыхнувшее в ней чувство не имеет ничего общего с предательством. Нет, это
не измена памяти о человеке, когда-то давшем ей полноту счастья!
Джонамо не подозревала, что существует еще одна причина, объяснявшая
нерешительность Ктора: потерпев неудачу в первой любви, он не хотел снова
встретить отказ. Будучи гордым и уязвимым человеком, Председатель не мог бы
тогда видеться с Джонамо, а это было выше его сил.
А сейчас он пользовался любой возможностью повидаться с ней: иногда,
злоупотребляя председательским правом, приглашал ее к себе, но чаще приходил
сам. Они подолгу разговаривали. Ктор постепенно привык советоваться с
Джонамо, как советовался с компьютерами.
Кстати, в своем отношении к компьютерам он не ударился в другую
крайность. Просто ничего из их советов не принимал на веру. Свод
компьютерных программ охранялся законом. Своей властью Председатель не мог
вносить в него изменения. Но он выносил поправки на референдум, и в
большинстве случаев их утверждали. И "психология" компьютеров понемногу
менялась...
В обществе тем более происходили разительные перемены. Тысячекратно
возросла дисперсия личностных мнений и соответственно упал показатель
общественной стабильности. Раньше Председатель начал бы энергично
стабилизировать положение всеми средствами компьютерной иерархии. Теперь же
испытывал радость: по предложению Строма ввели показатель общественной
активности - мерило душевного здоровья общества, и он увеличивался с каждым
днем.
Прежде миряне проявляли единодушие, основанное не на идейной общности,
а на привычке бездумно передоверять дела компьютерам. Зачем ломать голову
над проблемами, которые и так найдут оптимальное разрешение благодаря
компьютерной мудрости? - убаюкивали они себя. - Разве нам не хорошо? Разве
нам не безбедно?
А ныне люди смотрели друг на друга с изумлением: как могли мы впасть в
такую пассивность?
Кое-кто начал искать виноватого. Им, конечно же, оказался Председатель.
- Теперь бы меня не назначили на этот пост, - с грустной улыбкой
говорил он Джонамо. - Отдали бы предпочтение более решительному,
инициативному. И были бы правы.
- Боюсь, что компьютерам пришлось бы туго. Дисперсия личностных мнений
о том, каким должен быть Председатель, оказалась бы огромной. Как тут
угодить всем? Пожалуй, компьютеры снова назвали бы вас.
- Как среднее арифметическое? - угрюмо пошутил Ктор.
- Не обижайтесь, но именно так, - с обычной прямотой произнесла
Джонамо, однако увидев тень на лице Председателя, поспешила добавить: - Не
вижу в этом ничего плохого. При всем разнообразии личностных мнений всегда
будет золотая середина, оптимум.
- Компьютеры были бы благодарны вам за разъяснение.
- Не сердитесь, дорогой мой. Для меня вы самый лучший.
- Это правда? - не поверил своим ушам Ктор.
- Я никогда не обманываю, вы же знаете!
- Знаю. Джонамо, милая, как бы я жил без вас? Впрочем, вам это...
Словом, простите мне минутную слабость. Мы, мужчины, иногда бываем...
нуждаемся...
- Вы, как ребенок, Ктор. Большой, умный, чуточку избалованный ребенок.
- И этот ребенок любит вас, Джонамо!
- Я тоже полюбила вас, Ктор. Возможно, все началось в Оультонском
заповеднике. Каким уверенным в себе, сильным, умелым показались вы мне
тогда. Оставайтесь таким! Ах, Ктор, родной мой, если бы мы принадлежали
только себе!
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг