Русская фантастика / Книжная полка WIN | KOI | DOS | LAT
Предыдущая                         Части                         Следующая
     - Можно и помягче.  Только это же сплошная безграмотность.  Взгляните
сами.
     - Черт те что! - возмутился профессор. - Корову через "ять" пишет!
     И  над подписью Иванова поставил свою подпись.  Спустя несколько дней
он, не глядя в глаза Стрельцову, вернул рукопись.


                                    4

     Еще  лет десять назад Браницкий был заядлым путешественником.  Как-то
он  вместе  с  главным  инженером Памирского автотранспортного объединения
Дарвишем Абдулалиевым и  водителем Джеролом возвращался в Ош из поездки по
высотному Памирскому тракту.  Позади  остался последний со  стороны Хорога
перевал Чиерчик.  Вечерело.  Антон Феликсович и  Дарвиш дремали на  заднем
сиденье "Волги". Вдруг Джерол закричал:
     - Смотрите, что это?!
     Прямо  перед  ними  слева  направо над  горизонтом плавно двигался со
скоростью примерно один  угловой  градус  в  секунду  вертикальный эллипс,
словно оттиснутый серебром на  сумеречном небе.  Был он раза в  два меньше
полной луны.
     За  эллипсом тянулся расходящийся пучок серебристых полосок -  лучей,
отдаленно похожий  на  фотографический треножник.  Концы  лучей  испускали
жемчужное сияние. Переливался перламутром и сам эллипс.
     Спустя  пятнадцать -  двадцать секунд эллипс окутался мраком,  словно
выплеснул облако  плотного черного  тумана.  Когда  еще  через  три-четыре
секунды мрак рассеялся,  треножник остался на  месте,  постепенно тускнея,
растворяясь в  темнеющем  небе,  а  эллипс  продолжал двигаться в  том  же
направлении и  с прежней скоростью.  Вот он скрылся за грядой гор,  выплыл
из-за нее и снова исчез из поля зрения - навсегда.
     Браницкий испытал поразительное чувство -  какой-то  мистический ужас
пополам с эйфорией, словно повстречался на его пути "Летучий голландец".
     Антон  Феликсович не  строил догадок.  Он  сознавал,  что  никогда не
постигнет тайны,  потому  что  издали созерцал лишь  внешнюю ее  оболочку.
Жар-птица  промелькнула  перед  глазами,   не   оставив  после  себя  даже
крошечного перышка...
     Но  Браницкий не  огорчался.  Будучи ученым,  он  знал,  что наука не
всесильна,   что   даже  те   законы  природы,   которые  сегодня  кажутся
незыблемыми, завтра предстанут в ином - возможно, кощунственном с нынешней
точки зрения - толковании...
     Проще всего было  сказать:  я  видел своими глазами быстро движущийся
мерцающий объект.  Кое-кто так бы и сделал.  Но Браницкий думал иначе: мне
посчастливилось наблюдать нечто, пока еще не поддающееся определению.
     "Летучий голландец" затаился в глубине памяти, время от времени давая
о себе знать...
     Сухо  простившись  со  Стрельцовым,   Антон  Феликсович  почувствовал
беспокойство.
     "А вдруг я ошибся?  - подумал профессор. - Просмотрел что-то большое,
настоящее,  прошел мимо,  упустил жар-птицу?  - И тут же привычно успокоил
себя:   -   Ну  что  нового  предложил  Стрельцов?  Это  же,  в  сущности,
микровариант,   микроповорот  давно   разработанных  в   фантастике  идей,
парадоксов вмешательства по временную причинно-следственную связь..."
     В молодости  Браницкий  всерьез  увлекался  фантастикой  и  даже  сам
написал  роман  "Крушение  Брекленда".  Это  было  отнюдь  не  талантливое
подражание  Беляеву:  полубезумный  ученый,  мечтающий о власти над миром,
глуповатый мультимиллионер,  отважный астронавт,  единолично  расстроивший
происки   человеконенавистника-профессора...  Роман  приняли  в  одном  из
периферийных издательств,  даже выплатили часть гонорара,  но, слава богу,
не напечатали...
     Как бы то ни было,  но тяга к  фантастике у Браницкого сохранилась на
всю жизнь, хотя он и не любил в этом признаваться.
     "Интересно,  если  бы  Стрельцов переделал свой  опус...  Сочинил  бы
повесть,  что ли...  Талантливую, по всем литературным канонам. Напечатали
бы?  Нет! Для фантастики это вчерашний день. А для науки? Вызов незыблемым
законам? Тем самым, которые завтра..."
     Он  вдруг отчетливо,  словно в  реальности,  увидел серебряный силуэт
"Летучего голландца"...
     - Да  что  это я,  в  самом деле!  -  прикрикнул на  себя Браницкий и
решительно развернул рукопись из "Радиофизики".


                                    5

     И ему снова приснился сон. Кошмарный сон.
     ...Главный  бухгалтер  института Антон  Феликсович Браницкий позвонил
профессору Трифонову.
     - Нехорошо получается,  Савва Саввич!  - сказал он, морщась и потирая
щеку. - По отраслевой - перерасход. Вынужден доложить ректору.
     Браницкий недолюбливал Трифонова.  Вот и сейчас осмысленно представил
гладкую,  блестящую,  яйцевидной формы голову профессора,  вечно обиженное
выражение подслеповатых глаз, и ему стало тошно.
     - Ну и доложите,  - послышался в трубке надтреснутый голос Трифонова.
- Ректору причина перерасхода известна.
     В дверь постучали...


                                    6

     Антон Феликсович    Браницкий    считал    себя     д о б р о т н ы м
профессором.  Эта,  никогда не  высказываемая  вслух,  самооценка  была  и
верной, и меткой - не в бровь, а в глаз.
     Половину  своей  жизни  -  тридцать лет  из  шестидесяти -  Браницкий
возглавлял кафедру.  Докторскую он  защитил рано,  правда,  не в  двадцать
семь,  как академик Форов,  а в тридцать восемь,  но -  для недругов - все
равно непозволительно,  неприлично рано.  Год  или  два  Браницкий ходил в
выскочках,  но инерция профессуры,  некогда затруднявшая его продвижение к
сияющим вершинам,  теперь,  когда  он  вышел  на  орбиту,  соответствующую
высокому ученому званию,  подхватила,  понесла вперед и вперед, требуя уже
не  усилий  в  преодолении  преград,  а  скрупулезного соблюдения  законов
небесной механики,  обязательных для любого светила, на каком бы небосводе
оно ни вспыхнуло.
     А  вот до академика Браницкий так и не дотянул.  Не пытался дотянуть,
трезво  сознавая  масштабы  своего  дарования -  немалые  даже  для  иного
членкора,  но недостаточные (он был убежден в этом),  чтобы занять место в
академии по праву.
     Впрочем,    Антон    Феликсович   отнюдь   не    страдал   комплексом
неполноценности.
     Во  время одного из анкетных опросов половина студентов в  графе "Что
вам  не  нравится  в  лекторе?"  написала:  "Самоуверенность",  другая  же
половина на вопрос "Что вам нравится в лекторе?" ответила:  "Уверенность в
себе".   А  какой-то  шутник  вывел  в  этой  графе  номер  профессорского
автомобиля, чем привел Браницкого в веселое расположение духа.
     Пару  раз  Антона  Феликсовича искушали карьерой,  но  он,  сам  себе
удивляясь,  отверг наилестнейшие предложения.  "Кто знает,  кем бы я  стал
теперь,  если  бы..."  -  думал  он  иногда,  ничуть  не  сожалея об  этом
несостоявшемся "если бы".
     В   контрастном   характере   Браницкого   сочетались:   великолепная
произвольная память (он читал лекции не  по  бумажке,  доклады составлял в
уме)  и  никуда  не  годная непроизвольная (мог,  несколько раз  побывав в
гостях,  не  вспомнить  потом,  где  живут  хозяева);  верность  принципам
("Говорите, хороший парнишка и папа у него полезный человек? Ну вот, пусть
подготовится,  а  затем и приходит") и беспринципность ("Меня не касается,
ну и  ладно!");  способность работать до одури и  ленивая созерцательность
Обломова;  покладистость и  упрямство;  доброта и умение одним насмешливым
словом уничтожить провинившегося,  по  его не  всегда объективному мнению,
сотрудника.
     Научная деятельность Браницкого четко разделялась на  три этапа.  Для
первого,  до защиты докторской,  был характерен принцип: сам руковожу, сам
исполняю.   Счастливое  время:  Браницкий  засиживался  в  лаборатории  за
полночь,  собственноручно паял и налаживал экспериментальные схемы, снимал
показания приборов,  фотографировал осциллограммы, а в иные дни не выходил
из-за письменного стола, выводя формулу за формулой.
     Второй,  последиссертационный,  этап  проходил  под  девизом:  ставлю
задачу,  руковожу ее выполнением.  Браницкому удалось сплотить вокруг себя
прочное ядро учеников, ловивших на лету каждое слово шефа.
     Это  был  тоже  интересный,  насыщенный творческий период.  Браницкий
чувствовал  себя  генератором идей,  он  щедро  одаривал  ими  аспирантов,
намечал программы исследований и сам управлял их осуществлением.  Статьи с
результатами публиковались за  подписями всех  участников,  если  же  идея
принадлежала аспиранту, Браницкий отказывался от соавторства.
     Третий  этап  начался  вскоре  после  пятидесяти.   К  этому  времени
Браницкий  выпустил  десятка  два  книг,  переведенных  на  многие  языки,
подготовил столько же кандидатов наук. В сотнях отечественных и зарубежных
публикаций,  в  энциклопедиях и обзорах можно было встретить ссылки на его
труды и изобретения. Он стал признанным авторитетом в своей области, но...
потерял вкус к научной работе.
     Антон Феликсович по-прежнему извергал поток  идей,  однако,  сверкнув
оригинальностью мышления,  тотчас утрачивал интерес к мгновенно найденному
решению и с ленивым великодушием отказывался в чью-то пользу от  авторских
прав.  Теперь  он  лишь  давал  первоначальный толчок новым исследованиям,
несколькими мастерскими штрихами намечая контуры здания,  а строительством
занимались сотрудники практически без его участия.
     Браницкий ставил  подпись на  титульных листах отчетов,  не  вникая в
содержание,  потому что  доверял исполнителям:  как-никак  его  школа!  Из
творца он незаметно превратился в так называемого организатора науки.
     Впрочем,  одна из  сущностей его дарования продолжала крепнуть:  он и
раньше принадлежал к редкой в наши дни категории ученых-энциклопедистов, а
к  шестидесяти осмыслил науку как единое целое,  не  только в  философском
плане,  но и в методологическом.  И своим знаменитым "пусковым импульсом",
выводившим молодых ученых из заторможенного (иногда на годы!)  состояния и
содержащим в  себе не  только начальную координату и  направление научного
поиска, но и его алгоритм, мог всколыхнуть самые разнородные сферы. Мысли,
высказанные Браницким походя,  подхватывались,  давали начало теориям.  Их
связывали не с  его именем,  а  с именами ученых,  доведших дело до конца.
Браницкий  пожимал  плечами.   Не  то  чтобы  это  его  не  задевало,  но,
подосадовав минуту,  он  говорил себе:  "С  меня хватит сделанного!"  -  и
выбрасывал из головы неприятную мелочь.
     На него как бы снизошла созерцательная -  не действенная! - мудрость,
которая была столь присуща античным мыслителям.  Но  вдохновлялась она  не
прошлым,  хотя  настольной  книгой  Браницкого  был  фолиант  Витрувия,  а
отдаленным - на столетия! - будущим.
     Поговаривали,  что  для Антона Феликсовича Браницкого наступил период
угасания. Так ли? Часто ученую степень доктора наук отождествляют с ученым
званием профессора.  На  самом же деле это разные понятия,  хотя носителем
степени и  звания в большинстве случаев оказывается один и тот же человек.
Так вот Браницкий как действующий доктор наук и  впрямь сдал позиции (он и
не стремился удержать их), зато как профессор продолжал прогрессировать.
     "Дайте мне точку опоры, и я переверну мир!" - эта гордая фраза одного
из  величайших ученых  древности  звучала  в  душе  Браницкого,  когда  он
раскрывал двери аудитории. И любовь, которую, вопреки его требовательности
и язвительному характеру,  питали к нему студенты,  была той самой,  столь
необходимой каждому из нас, точкой опоры...
     На лекции Антон Феликсович преображался, даже молодел. Он не щадил ни
себя,   ни   своих  слушателей,   импровизировал,   заставлял  не   просто
конспектировать, а осмысливать каждое слово.
     - Не  бойтесь задать вопрос,  даже  если  он  покажется или  окажется
глупым,  -  подчеркивал Браницкий.  - В глупое положение попадете не вы, а
тот,  кто,  не поняв,  постесняется спросить, промолчит. Поступив так раз,
другой,  третий,  он  выработает условный рефлекс непонимания,  заглушит в
себе саму потребность понимать и всю жизнь будет заучивать,  а потом слепо
воспроизводить чужие мысли, слова, движения...
     Особенно   любили   студенты   лирические   отступления   профессора,
казавшиеся  им  спонтанными,  а  в  действительности служившие  испытанным
средством против их усталости.  После такого короткого эмоционального душа
самый трудный материал воспринимался с обостренным вниманием.
     А профессору было что вспомнить...


                                    7

     Под  старость Браницкий все чаще задумывался над вопросом:  что такое
гениальность? И не находил ответа.
     Поразительное  явление   -   человеческий   гений!   Пожалуй,   более
поразительное,   чем  расширяющаяся  Вселенная  и  "черные  дыры".   Какое
невероятное сочетание случайного и  закономерного приводит к  появлению на
свет гениального человека!  Да и само понятие "гениальность" неоднозначно,
неоднородно,  порой парадоксально.  Показателями,  баллами, коэффициентами
его не выразить.  Какую роль играют гении -  движущей силы,  катализатора?
Где граница между гением и  п р о с т о  талантом?
     "Назови человека интеллектуалом,  - размышлял Браницкий, - и он будет
польщен.  А назови умником - обидится. Похоже, что мы стесняемся ума, зато
гордимся интеллектом!  Самое смешное, что ум и интеллект синонимы. Или уже
нет?  Может быть,  ум был и остается качественной категорией, а интеллект,
обособившись,   превращается  в   количественную?   Неизбежное   следствие
научно-технической революции.  Прогресс  точных  наук  убедил  человека  в
преимуществе количественных оценок перед  качественными,  интеллекта перед
умом! Количество помыкает качеством!"
     Четверть    века     назад    Браницкому    довелось    побывать    у
художника-абстракциониста.   Абстрактная   живопись   пользовалась   тогда
скандальной известностью ("Ну  как  же,  премию  на  выставке,  разумеется
зарубежной,  получил шедевр,  созданный ослом, к хвосту которого привязали
кисть!").
     Абстракционист ничем не напоминал осла, это был симпатичный человек с
искусствоведческим  образованием.   Работал   он   научным  сотрудником  в
картинной галерее.
     Браницкий заканчивал докторскую,  бациллы созерцательной мудрости еще
не  проникли в  его жаждущий деятельности организм.  Обо всем на  свете он
судил с  бескомпромиссностью классической физики:  черное есть  черное,  а
белое -  белое,  и никак иначе. К абстракционисту он шел с предубеждением,
и,   почувствовав  это,   тот  начал  показ  с  портретов,  выполненных  в
реалистической манере. Портреты свидетельствовали о мастерстве и таланте.
     - Но это не мое амплуа, - сказал художник.
     Они перешли к  акварелям.  Их  было много.  Линии извивались,  краски
буйствовали.  Картины притягивали фантастичностью, нарочитой изощренностью
замысла. Браницкий вспомнил застрявшие в памяти стихи Василия Каменского:

                          Чаятся чайки.
                          Воронятся вороны.
                          Солнится солнце,
                          Заятся зайки.
                          По воде на солнцепути
                          Веселится душа,
                          И разгульнодень
                          Деннится невтерпеж.

     - Как называется вот эта... картина?
     - А какое название дали бы вы?
     - Ну... "Восход Солнца на Венере", - в шутку сказал Браницкий.
     - Так оно и есть, - кивнул художник.
     - Вы это серьезно?
     - Разумеется,  кто-то  другой  даст  картине  свое  название,  скажем
"Кипящие страсти" или "Туман над Ориноко".  Ну  и  что?  Когда вы слушаете
симфонию, то вкладываете в нее свое "я" и музыка звучит для вас иначе, чем
для вашего соседа и  для самого композитора.  У вас свои ассоциации,  свой
строй мыслей,  словом,  свой неповторимый ум. Абстракция дает ему пищу для
творчества...
     - А как же с объективным отображением реальности?

Предыдущая Части Следующая


Купить фантастическую книгу тем, кто живет за границей.
(США, Европа $3 за первую и 0.5$ за последующие книги.)
Всего в магазине - более 7500 книг.

Русская фантастика >> Книжная полка | Премии | Новости (Oldnews Курьер) | Писатели | Фэндом | Голосования | Календарь | Ссылки | Фотографии | Форумы | Рисунки | Интервью | XIX | Журналы => Если | Звездная Дорога | Книжное обозрение Конференции => Интерпресскон (Премия) | Звездный мост | Странник

Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг