С искалеченным фюзеляжем...
Поглядишь, и тоска возьмет,
Смертный камень на сердце ляжет.
Не подняться ему вовек
В синеву, как не раз бывало.
На кресте распят человек -
Пригвожден обломком штурвала,
Он с крыла, спеша, не шагнет,
Не затянется самокруткой...
Разомкни же каменный рот,
Отзовись на подначку шуткой!
Пропоет в листве соловей
О стремглав промелькнувшей жизни,
И друзья всплакнут на твоей
По-военному скудной тризне.
А скорее не будет слез,
Много ль проку в соленой влаге?
Летчик небу жертву принес.
Был он верен своей отваге!
Лежа на пожухлой траве аэродрома, плакал Алеша Плотников.
Много лет минуло, а он все вспоминал незабываемое - войну, госпиталь,
бомбежки, рассказы раненых, свой первый парашютный прыжок, когда не видишь
земли и лишь динамический удар раскрывшегося парашюта выводит из
оцепенения... И на этом фоне - как нечто обобщающее - безусое лицо Толи
Алексеева.
* * *
"Поедем туда, где бьется сердце... Поедем туда, где бьется сердце..."
- до чего же нелепа эта неизвестно откуда взявшаяся фраза! Он повторял ее
бездумно, не вникая в смысл, словно отсчитывал секунды.
Внизу распласталась неестественно плоская земля. Была она как
выцветшая от времени акварель под пыльным стеклом. Казалось, стекло
вот-вот разобьется: оно кренилось из стороны в сторону, вставало на ребро,
переворачивалось, исчезало из глаз и снова возникало в поле зрения.
Воздух был упруг, переполнял легкие, затрудняя дыхание. Его струи
пронизали тело, точно рентгеновские лучи.
Земля приближалась.
"Поедем туда, где бьется сердце..."
Еще несколько минут назад воздушный стрелок старший сержант Сергей
Соловьев, восемнадцати лет, отстреливался от "мессершмиттов". Штурмовик
Ил-2 с надписью на фюзеляже "Н И В А. Сибирские колхозники фронту",
возвращаясь на аэродром, у самой передовой был атакован шестеркой
истребителей.
И сейчас Сергей доживал свои последние секунды.
- Давай, давай! - кричал старшина Приходько, мешая русские слова с
украинскими. - Бей гадов! Бачьте, сбил, едрена корень, фрица!
На глазах у солдат один из "мессершмиттов", жирно чадя, пошел к
земле.
- Не отобьются, ей-богу, не отобьются... - вздохнул Тимофей Дубов,
воевавший с немцами еще в первую мировую.
- Типун тебе на язык, старый! Як тильки можна... - возмутился
Приходько. - На том "ильюше" лихие, знать, хлопцы. И литак на все сто. Не
зря его фрицы черною смертью кличут. Брони на нем, що твий танк, так
просто не порушишь!
- Не сглазь! - огрызнулся Дубов.
- Братцы, да что ж это? - послышался растерянный возглас. - Он
стрелять перестал!
- Погано дило... - сплюнул Приходько. - Боеприпасы закинчились. А
можлыво, стрелка вбылы...
- Подожгли, гады...
- Почему не бреющим летели?
- Выходыть, що так потрибно було... Сигайте, хлопцы, сигайте же!
От горящего самолета отделилась точка. Над нею отцветшим одуванчиком
засеребрился купол парашюта. И тотчас сдуло одуванчик пушечдой очередью.
Черная точка, быстро увеличиваясь, заскользила по невидимому отвесу до
самой земли.
- Хорошо хоть не к фрицам, - сказал Дубов. - Свои земле предадут.
Вдали взметнулось пламя, затем донесся звук взрыва.
- А второй так и не выпрыгнул...
- Видать, мертвый был.
На месте падения летчика солдаты увидели воронку, словно от только
что разорвавшегося крупнокалиберного снаряда. Со скатов на дно воронки еще
струилась земля.
- От це удар... Ничого соби!
- Был человек, и следа не осталось...
Солдаты засыпали воронку и возвели холмик. Дубов нацарапал на доске
огрызком карандаша: "Неизвестный герой-летчик" - и воткнул ее в землю.
- И никто не узнает, где могилка моя... - негромко пропел один из
солдат.
- Ничего! После войны здесь памятник поставят. Каменный. И фамилию
выбьют, все как есть. Не забудут.
- Пишлы, браты! - сказал Приходько, надевая пилотку.
Он чувствовал себя так, будто отходил от тяжелого наркоза. Сознание
раздвоилось: одна его половина силилась разобраться в том, что происходит,
а вторая безучастно, со стороны, наблюдала за первой. Происходящее же
напоминало сумбурный сон из лишенных логических связей обрывков вперемежку
с провалами, когда отсутствует даже подобие сознания и время
приостанавливает бег. Но это был не сон, а странно деформированная,
смещенная бог знает в какую плоскость, но несомненная явь.
Вот он в летном комбинезоне, шлемофоне и с парашютом, только что из
боя, посреди нарядной толпы. От него пахнет потом и бензином. Он чувствует
себя неловко, но не может, да и не хочет уйти. Здесь весело, а он так
редко веселился в последние годы...
С ним женщина в сиреневом платье. Ветер разметал ее длинные,
соломенного цвета волосы. Женщина лукаво подмигивает и говорит низким
голосом:
- Поедем туда, где бьется сердце!
Они в кабине "Нивы", спинами друг к другу - женщина сзади, на его
месте, а сам он в кресле пилота ("Где же командир?" - мелькнула мысль).
Перед ним приборный щиток. Но что с указателем скорости? На шкале
тысячи километров в секунду, и стрелка приближается к отметке "300".
Скорость света?
Он пытается убрать газ, но женщина кричит:
- Быстрее! Быстрее!
Стрелка уже перевалила за триста и движется к краю шкалы, словно к
пропасти, а женщина не унимается:
- Быстрее! Быстрее!
Навстречу несутся звезды, как огни посадочной полосы.
Он слышит собственный голос:
- Идем на посадку!
И кто-то отвечает ему:
- С прибытием, со счастливым прибытием!
- И все же, какие слова он произнес, придя в себя? - настаивал Эрнст.
- Это же очень интересно, услышать первые слова воскресшего через два
тысячелетия!
Анна поправила густые, соломенного цвета волосы - на сиреневом фоне
они смотрелись особенно эффектно.
- Никто не воскресает, сколько раз вам говорить! Мы не боги, а
гомоархеологи. С прошлого века, когда отменили закон, запрещавший
экспедиции в прошлое...
- Вы составили коллекцию предков начиная с Рюрика, не правда ли? -
рассмеялся Эрнст.
- Да ну вас, старый насмешник, - притворно рассердилась Анна. - Нет
никакой коллекции. Есть люди, извлеченные из прошлого для нужд науки.
Археологи судили о прошлом по предметам, найденным во время раскопок. Мы,
гомоархеологи, их наследники, судим по живым людям, это намного
информативнее!
- Знаете, Анна, вы напомнили мне Чичикова из "Мертвых душ" великого
писателя древности Гоголя.
- В чем-то вы правы. Я тоже охочусь за мертвыми душами. Вернее за
теми, кто здоров, полон сил, но спустя мгновенье должен умереть. Изъяв в
последний миг перед бренностью такого человека из прошлого, мы не рискуем
повлиять на ход исторического процесса. Ведь наш объект все равно что
мертв, для окружающих так оно и есть. Оттого, что он попадет к нам, а не в
могилу, ничто в мире не изменится.
- У вас нелегкая профессия, - посочувствовал Эрнст.
- Это так, - подтвердила Анна. - Вы не представляете, сколько
душевных сил она требует. Мы наблюдаем жестокость и несправедливость,
немыслимые в наше время. Наблюдаем с болью и слезами, а вмещаться не
можем, не имеем права. Зато как радостно избавить от смерти обреченного!
- И на сей раз вы получили особенное удовлетворение, так ведь?
- Как вам не стыдно, - вспыхнула Анна. - Он мог бы быть моим
пра-пра-пра...
- Хватит, - улыбнулся Эрнст. - Все равно собьетесь со счета! К тому
же сейчас важен не исторический возраст, а биологический.
- Хотите сказать, что я гожусь ему в матери? Да, он юноша, но его
мужеству...
- Стоит позавидовать? Пожалуй, мы действительно в какой-то мере
утратили это качество... Или нет, скорее оно приняло иные формы. Но вы так
и не...
- Признаюсь, я не поняла смысла его слов, - пожала плечами Анна. -
Особенно одного слова: "нива". Оно означает "хлебное поле" - тогда хлеб
еще не синтезировали, а выращивали на полях. Так вот, это слово не вяжется
с контекстом.
- Скажите же наконец, что он произнес? - взмолился Эрнст. - Вы
видите, я сгораю от любопытства!
- Буквально следующее: "Нива не любит таких скоростей!" Однако при
чем здесь хлебное поле?
Плотников написал эту новеллу задолго до встречи со Стрельцовым,
Перечитав ее заново, он подумал, что как фантаст вступил в противоречие с
самим собой - ученым. Вот порадовался бы "Перпетуум-мобиле" игре
профессорского воображения! Нет, скорее с глаз долой, поглубже в ящик
письменного стола...
СТАРИКИ
Были на третьем курсе трое воистину неразлучных друзей. Двое из них -
гордость факультета. Не по летам степенные, важные неимоверно. Активные
общественники, отличники высшей пробы, персональные стипендиаты.
А третий, по общему мнению, был шалопай из ряда вон: перебивался с
двойки на тройку, частенько посещал отнюдь не Третьяковскую галерею или
Большой театр, а Тишинский рынок - самую экзотическую по тому времени
московскую толкучку.
Терпели его в институте единственно благодаря заступничеству именитых
друзей. С одним из них, Евгением Осиповичем Розовым, Плотников встретился
через многие годы, причем от важности того не осталось и следа:
- Старик, для тебя я просто Женя, - сказал он.
Розов стал доктором наук лет через пять после окончания института
(бывает и такое!). Даже оппонировал на защитах своих бывших
преподавателей. Его добропорядочный друг сделался профессором десятью
годами позже, почти в одно время с Плотниковым.
- Но и он выше институтской кафедры не шагнул, - шутливо посетовал
Розов, - как и мы с тобой.
- А этот ваш... Кстати, я так и не знаю, что вы в нем тогда нашли.
- Колька-то? Ну, это я тебе скажу, мужик... Да ты что, о нем не
слышал?
- Что-нибудь натворил?
- В самом деле ничего не знаешь? Так вот, Колька, пардон, Николай
Парфенович, страшно сказать, ныне академик, лауреат, удостоен самых
высоких наград и постов. Неужто тебе ничего не говорит фамилия...
И он назвал громкое, много раз слышанное Плотниковым имя.
- Не может быть! Так это он... - ахнул Алексей Федорович. - А его же
с третьего курса чуть не выперли!
- На волоске висел, раз в неделю прорабатывали. А я к нему недавно на
прием еле записался. Все-таки принял... Стал прошлое вспоминать. "Хорошее,
- говорит, - было время. Помнишь, как по девочкам бегали?" - "Что вы,
Николай Парфенович, - отвечаю. - Я их тогда как огня боялся, сейчас
наверстываю".
- А тебя в институте Святошей звали, - засмеялся Плотников.
Алексей Федорович часто потом вспоминал эту удивительную историю и
задумывался над вопросом: чем можно объяснить невероятную метаморфозу?
Обыкновенный, весьма посредственный паренек становится одним из крупнейших
академиков. Как это произошло?
В годы их студенчества не существовало так называемых кураторов, а
проще говоря - нянек, призванных опекать великовозрастных младенцев. Еще
не придумали навязшую в ушах фразу: "Нет плохих студентов, есть плохие
преподаватели". И преподаватели не боялись попасть под сокращение штатов,
наставив двоек "сверх меры". Спрос со студентов был намного выше, но и
доверяли им больше.
Плотников считал кураторство малоэффективной, если не вредной,
затеей. Человек получил все права гражданства, может избирать и быть
избранным в Верховный Совет, но в вузе остается дитятей, которого нужно
все время "воспитывать" и "организовывать"!
Скажи об этом с трибуны и услышишь в ответ:
"Как, вы против воспитательной работы?"
И попробуй докажи, что воспитательная работа, если проводить ее
формально, для галочки, неизбежно превратится в свою противоположность.
Что такая, с позволения сказать, "работа" отбивает охоту к
самостоятельности, лишает чувства ответственности, порождает
инфантильность, плодит циников... И все это из благих намерений, которыми,
как известно, вымощена дорога в ад!
"Мы привыкли говорить о воспитании как о работе, - думал Плотников. -
А оно - искусство. Самое высокое из искусств. Какой же профанации мы его
иногда подвергаем!"
Однажды Иванчик, будучи куратором одной из групп, побывал в
общежитии.
- Полюбуйтесь, Алексей Федорович, - показал он на следующий день
пестрые обрывки бумаги, - эта порнография висела на стенах! Ну, я им и
показал!
- По-вашему, девушки в купальниках - порнография? - удивился
Плотников.
- А что же еще? Начинается с таких картинок, а кончается...
"Кем я останусь в памяти учеников? - не раз думал Плотников. - Таким
вот "борцом с порнографией"? Не приведи бог!"
Тогда кем?
В его собственной памяти жили давно ушедшие люди, которые помогли ему
стать человеком...
* * *
Два старика были в моей жизни. Обычно так говорят о женщинах. А я вот
о стариках... Мне приходилось общаться со многими, переступившими рубеж
старости. С некоторыми долгое время. Родные, соседи, знакомые... Я помню
их лица, об одних думаю с симпатией, другие вызывают у меня неприязнь,
кое-кто безразличен. Эти же двое занимают в моем сознании особое место.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг