- Где здесь наука, спрашиваю?
- Стану я за пятерку...
Философиня едва успевала подносить бутылки. Она была счастлива: вечер
удался на славу!
У Плотникова разболелась голова.
- Наш Володька во мужик! - ударил в ухо жаркий шепот соседки. А
затем...
- Как вы сказали? - машинально переспросил Алексей Федорович, не веря
ушам.
Дама-доцент (она, кстати, читала публичные лекции по этике и
эстетике, а также по вопросам морали) со вкусом, отчетливо, чуть ли не по
слогам повторила непечатное выражение, коим закончила дифирамб "Володьке".
Плотников оторопел.
"Что это, бравада? Издержки эмансипации? - размышлял он, вслепую
орудуя вилкой. - Вряд ли... Бог мой, все ясно! Хождение в народ!"
Поднялся с бокалом профессор Володя. Он проникновенно и обстоятельно
говорил о священном долге интеллигенции, об исторических традициях русских
интеллигентов, о высокой миссии тех, кто посвятил себя пропаганде научных
знаний среди широких слоев населения.
Ему внимали с благоговением. Философиня сияла.
Выпили за русскую интеллигенцию. Заговорили о кино, которое, увы, не
всегда выполняет моральную функцию.
Особенно горячился черноволосый человек с рыхлым лицом.
- Ученый секретарь нашего ученого совета, - шепнула дама-доцент.
Черноволосый возмущался тем вопиющим фактом, что центральное
телевидение вот уж который Новый год показывает безыдейный фильм "Ирония
судьбы, или С легким паром", а может быть, наоборот - "С легким паром, или
Ирония судьбы". Но так либо иначе, а вредная дрянь.
- По-моему, хорошая картина, - не согласился Плотников.
Черноволосого словно током ударило.
- Хорошая? - взвился он. - Где же в ней общественное звучание? Где,
спрашиваю? К чему она зовет? Вот фильм... - черноволосый назвал
трагическую ленту о минувшей войне, - разве может с ним сравниться
какая-то пошлая комедия?
- Почему пошлая?
- Интеллигентный человек напивается, его засовывают в самолет, хотя
всем известно, что пьяного туда не пропустят. Другой интеллигент, не
снимая шубы, принимает душ. Нонсенс!
- Вы зря сравниваете эти два фильма, - сказал Плотников, сдерживая
раздражение. - Они совершенно разные по жанру. А насчет преувеличений... В
комедии такой прием допустим, на то она и комедия. Без юмора...
Но черноволосый и слушать не хотел.
- Мы, интеллигенты, должны быть непримиримыми к чуждым явлениям в
искусстве. Наш долг...
И Алексей Федорович неожиданно для самого себя взорвался. Обычно
выручала ирония, дававшая мирный выход закипавшим эмоциям. Диалог со
вторым "я" позволял сформулировать иногда резкую, но обычно уравновешенную
оценку всему происходящему. Здесь же оба "я" объединились в бурном
протесте.
- Какие вы, к черту, интеллигенты?! Пижоны, шабашники! Кто дал вам
право говорить от имени интеллигенции? Произносите высокие слова с
лекторской трибуны, а потом слюнявите рубли?
Вмиг разлилась тишина. Философиня, как стояла с бутылкой в руке, так
и превратилась в изваяние.
- А знаете, братцы, - раздумчиво проговорил профессор Володя. - В
этом что-то есть... Похоже на сермяжную правду!
Притихшие просветители начали откланиваться.
- Вы испортили чудесный вечер, - сказала философиня Плотникову.
Придя домой, Алексей Федорович долго не мог успокоиться. Мерил шагами
комнату, ворчал себе под нос:
- Тоже мне "странствующие рыцари"! А ведь уверены, что сеют разумное,
доброе, вечное...
Затем вынул из книжного шкафа том Сервантеса и полночи читал...
* * *
- Вам привет от Дон Кихота.
- От кого? - не расслышал Леверрье.
- От Дон Кихота Ламанчского, рыцаря печального образа, - повторил
Милютин. - Я рассказывал ему о вас. Мы вместе странствовали. Поразительно
учтивый человек!
"Дабы вы уразумели, Милютин, - сказал он мне при первой встрече, -
сколь благодетельно учреждение, странствующим рыцарством именуемое, я хочу
посадить вас рядом с собой, и мы будем с вами как равный с равным, будем
есть с одной тарелки и пить из одного сосуда, ибо о странствующем
рыцарстве можно сказать то же, что обыкновенно говорят о любви: оно все на
свете уравнивает".
- Вы сошли с ума, Милютин, - заявил Леверрье убежденно. - Я был
уверен, что этим кончится.
- То же самое думают о Дон Кихоте! Скажите, я похож на него?
- Скорее на Мефистофеля, - проворчал Леверрье.
- А между тем, - с сожалением молвил Милютин, - мое призвание -
воевать с ветряными мельницами.
- Вот как?
- Завидую вашей основательности, Луи. Вы не ведаете сомнений, уверены
в своей системе ценностей. Ваша Вселенная стационарна...
- Не нужно мне льстить, Милютин. Впрочем, ваши комплименты весьма
сомнительны. Их подтекст: "Ну и ограниченный же вы человек, Луи!"
- Я говорю искренне. Что же касается Дон Кихота и Мефистофеля, то для
вас они два противоположных полюса, а для меня - две проекции одной и той
же точки. В этом, как в фокусе, вся разница между нами. Но неважно...
Перед расставанием Дон Кихот сказал мне...
- Ваша шутка зашла слишком далеко, - рассердился Леверрье.
- Это не шутка, - возразил Милютин. - Уезжая из Барселоны, Дон Кихот
обернулся и воскликнул:
"Здесь была моя Троя! Здесь моя недоля похитила добытую мною славу,
здесь Фортуна показала мне, сколь она изменчива, здесь помрачился блеск
моих подвигов, одним словом, здесь закатилась моя счастливая звезда и
никогда уже более не воссияет!"
Вы бы слышали, Луи, каким тоном он произнес это "никогда"!
- Я всего лишь инженер, - устало проговорил Леверрье. - У меня голова
пухнет от вашей эквилибристики. Догадываюсь, что вы придумали нечто
сногсшибательное. Но вместо того, чтобы раскрыть суть, сочиняете небылицы.
- Знаете, Луи, чем старше я становлюсь, тем чаще ловлю себя на этом
самом "никогда". Никогда не повторится прожитый день, не взойдет вчерашнее
солнце. Никогда не стану моложе ни на секунду...
- Вы говорите банальности.
- Ну и пусть! Я возненавидел слово "никогда", оно заключает в себе
всю безысходность, всю боль, весь страх, переполнившие мир.
- Глупости, - усмехнулся Леверрье. - Вы пессимист, Милютин. "Никогда
не слышал этого анекдота", - какая здесь безысходность?
- Сигареты кончились, вот беда, - огорчился Милютин. - Ну, да ладно!
Понимаете, Луи, всякий раз, приезжая в Париж, я воспринимаю его заново, с
непреходящей остротой. Парадные площади и проспекты, торжественные
ансамбли, эспланады, бульвары рождают во мне робость и вместе с тем
настраивают на восторженный лад. А уютные, совсем домашние улички, скверы
и набережные вселяют в сердце покой, безмятежность. Представляю, сколь
дорог Париж вам, Луи. Ведь это ваш родной город!
- Я грежу им, - признался Леверрье растроганно.
- Тогда скажите себе: "Никогда больше не увижу Парижа!"
Леверрье вздрогнул.
- Вы что, рехнулись, Милютин?
- Ну вот... Вам стало жутко. И причина в слове "никогда".
- Удивительный вы человек... Наверное, таким был ваш классик Антон
Чехов. Говорят, он мог сочинить рассказ о любой, самой заурядной вещи.
Например, о чернильнице. Вот и вы, берете слово, обыкновенное, тысячу раз
слышанное и произнесенное, и вкладываете в него некий подспудный смысл. И
он уже кажется исконным, едва ли не главным.
- Древний скульптор уверял, что не создает свои произведения, а
высвобождает их из камня. Чтобы постичь глубинный смысл слова, тоже нужно
отсечь все лишнее.
- Вы умеете убеждать, Милютин. Допустим, я согласен. Слово "никогда",
действительно жуткое слово. Но зачем вам понадобилось приплетать к нему
Дон Кихота?
- Меня взволновала судьба Сервантеса. Перед смертью он писал:
"Простите, радости! Простите, забавы! Простите, веселые друзья! Я
умираю в надежде на скорую и радостную встречу в мире ином!"
Увы, его надежда никогда не осуществится... Подумав так, я
почувствовал потребность хотя бы раз поступить вопреки проклятому
"никогда". И я решил встретиться с Дон Кихотом в ином мире.
- То есть в загробном?! Мистика! Рецидив спиритизма! - вскипел
Леверрье.
- Да ничего подобного! Я имел в виду мир, синтезированный
компьютером.
- Тогда отчего же вы не назначили рандеву Сервантесу? - недоверчиво
спросил Леверрье.
- Потому что душа Сервантеса в Дон Кихоте. Вас интересуют детали? Но
так ли уж важна технология? Главное, что это мне удалось. Поверьте, Луи,
компьютерный мир не менее реален, чем тот, в котором мы существуем. Я
вынес из него память о своих странствиях с Дон Кихотом в поисках добра,
красоты и справедливости.
- Скажите, Милютин, это действительно... ну...
- Мудрейший и благороднейший человек. Таких обычно и обвиняют в
сумасшествии. А между тем настоящие сумасшедшие зачастую выглядят более
чем респектабельно... Скажу вам по секрету, Луи... - по лицу Милютина
скользнула несвойственная ему застенчивая улыбка. - Дон Кихот посвятил
меня в странствующие рыцари.
В РАЗНЫХ ВСЕЛЕННЫХ
Пришло письмо от сына. Он писал изредка и скупо. Проблема отцов и
детей не миновала Плотникова. Алексей Федорович, втайне гордившийся
умением находить общий язык с молодежью, на равных со студентами
танцевавший под музыку "диско", в обществе сына чувствовал себя скованно.
Известно, что в соответствии с принципом "сапожник без сапог" у
педагогов нередко случаются трудные сыновья. К сыну Алексея Федоровича это
нисколько не относилось. Но в силу жизненных обстоятельств Плотников не
уделил достаточно времени его воспитанию, не приблизил к себе, не дал ему
отцовского тепла. И теперь пожинал плоды...
Сын вырос самостоятельным, независимым и отчужденным. Окончил
институт - не тот, где работал отец, поступив без протекции, никто
профессорского сынка не "курировал". Мог получить "красный" диплом, но не
пожелал пересдать единственную тройку. Работал системным программистом в
проектно-конструкторском институте.
Об аспирантуре пока не думал. Зато к своей профессии программиста,
одной из самых современнейших, относился серьезно, гордился ею, строил
довольно туманные планы на будущее, избегал обсуждать их с отцом,
ограничиваясь намеками. Но не скрывал, что на хорошем счету и вот-вот
станет бригадиром.
Зарабатывал хорошо, не как начинающий инженер, а скорее как
квалифицированный рабочий. Считал, что выбрал хорошее ремесло.
Сын избежал "вещизма". Одевался просто, даже небрежно, не гонялся за
модой. Женился на милой и скромной девушке, учительнице младших классов. В
ожидании квартиры снимал комнату.
Вместе с женой увлекался туризмом, а еще - альпинизмом и марафонским
бегом. Играл на гитаре, сочинял и пел песни. На взгляд Плотникова, голос у
него был далеко не певческий (сказывалась наследственность), но в
слушателях у сына недостатка не замечалось: видно, сверстники исходили из
иных критериев, чем отец.
Жили они в разных городах, виделись от случая к случаю. При встречах
говорили о вещах малозначительных, словно условившись раз и навсегда не
касаться щекотливых проблем.
Плотников догадывался, что сын не испытывает к нему особой любви, и
принимал это как нечто закономерное. На другое он и не рассчитывал.
Несколько утешало сыновнее уважение, правда, скорее к ученому, чем к отцу.
И еще Алексей Федорович видел - не мог не видеть, - что сын пытается
по-своему равняться на него, возможно, рассчитывает (дай-то бог!)
превзойти, но хочет добиться всего сам, без отцовской подсказки. Чувствуя
это, Плотников не навязывал сыну советов. Он искренне желал ему счастья,
сознавая, остро и порой болезненно, свою непричастность к его дальнейшей
судьбе.
- Их разделяли не тысячи километров, - тысячи световых лет. И они,
словно звезды в расширяющейся Вселенной, уходили друг от друга все дальше.
* * *
Капсула с матрицей скользнула в приемное гнездо компьютера. На экране
появилось лицо Федра.
- Ну, здравствуй, сын, - сказал Олед.
Федр сдержанно кивнул.
- Здравствуй, отец. И прости, что не отвечаю на твои письма. Не вижу
смысла в столь архаичном способе общения. Корпеть над бумагой, втискивая
мысль в буквенные символы, нелепо!
Олед покачал головой.
- Существуют традиции, освященные веками. Когда я пишу тебе письмо,
то сам этот процесс...
- Доставляет тебе удовольствие? Но разве не приятнее побеседовать
так, как это делаем мы сейчас? - с легкой иронией произнес Федр.
- Я разговариваю не с тобой, - грустно улыбнулся Олед, - а всего лишь
с компьютером. Тебе же даже невдомек о чем. И занят ты сейчас другим.
Возможно, ужинаешь...
- У нас утро, - поправил Федр, - хотя дело не в этом. Да, ты
разговариваешь с компьютером. Но он запрограммирован моими личностными
параметрами и воспроизводит меня таким, каким я был месяц назад. Все, что
ты слышишь от него, ты услышал бы и от меня. А если бы я сам в это время
беседовал с таким же компьютером, но воплотившим в себе твою личность, то
услышал бы от него сказанное тобой. Какая же разница? Вот почему я считаю
писание писем пустой тратой времени. Письменность вообще изжила себя.
Зачем учить алфавит, грамматику, синтаксис...
- Таблицу умножения...
- Вот именно, и таблицу умножения, если есть гораздо более изящный и
эффективный путь. Ведь никому не придет в голову штудировать мертвый язык
- латынь, как это делали когда-то?
- Послушай, сын:
Создал памятник я, бронзы литой прочней,
Царственных пирамид выше поднявшийся.
Ни снедающий дождь, ни Аквилон лихой
Не разрушит его, не сокрушит и ряд
Нескончаемых лет, время бегущее.
Нет, не весь я умру, лучшая часть меня
Избежит похорон.
Это перевод с латыни Квинт Гораций Флакк, первый век до новой эры. Но
если бы ты читал подлинник...
- Ты сентиментален, отец, - сказал Федр. - Я вообще не понимаю, как
можно обижаться из-за таких пустяков. Подумаешь, не пишу писем... Мы с
тобой достаточно близки, чтобы прощать друг другу мелочи. Ведь умение
прощать, - ты сам говорил, - черта духовно больших людей. Кстати, я же не
упрекаю тебя за то, что ты, мой отец, почти ничего не дал мне именно в
духовном отношении. С тех пор, как вы с матерью разошлись...
- Это так, - признал Олед. - Если не считать того, что ты пошел по
моему пути...
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг