Но его вызвали сейчас же в местком и там заявили, что это недопустимо
- профсоюз не позволит самодурствовать.
- А чего ж они будут делать? - спросил Шмаков, - им дела у нас нет!
- А пускай копаются, - сказал профсоюзник, - дай им старые архивы
листовать, тебе-то што?
- А зачем их листовать? - допытывался Шмаков.
- А чтоб для истории материал в систематическом порядке лежал! -
пояснил профработник.
- Верно ведь! - согласился Шмаков и успокоился, но все же донес по
начальству, чтобы на душе покойнее было.
- Эх ты, жамка! - сказал впоследствии Шмакову его начальник, -
профтрепача послушал - ты работай, как гепеус, вот где умные люди!
Раз подходит к Шмакову секретарь управления и угощает его рассыпными
папиросами.
- Покушайте, Иван Федотович! Новые: пять копеек сорок штук -
градовского производства. Под названием "Красный Инок", - вот на
мундштучке значится - инвалиды делают!
Шмаков взял папиросу, хотя почти не курил из экономии, только
дарственным табаком баловался.
Секретарь приник к Шмакову и пошептал вопрос:
- Вот вы из Москвы, Иван Федотович! Правда, что туда сорок вагонов в
день мацы приходит, и то будто не хватает? Нюжли верно?
- Нет, Гаврил Гаврилович, - успокоил его Шмаков, - должно быть,
меньше. Маца не питательна - еврей любит жирную пишу, а мацу он в
наказанье ест.
- Вот именно, я ж и говорю, Иван Федотович, а они не верят!
- Кто не верит?
- Да никто: ни Степан Ермилович, ни Петр Петрович, ни Алексей Палыч -
никто не верит!
4
А меж тем сквозь время настигла Градов печальная мягкая зима.
Сослуживцы сходились по вечерам пить чай, но беседы их не отходили от
обсуждения служебных обязанностей: даже на частной квартире, вдали от
начальства, они чувствовали себя служащими государства и обсуждали
казенные дела. Попав раз на такой чай, Иван Федотыч с удовольствием
установил непрерывный и сердечный интерес к делопроизводству у всех
сотрудников земельного управления.
Желчь дешевого табака, шелест бумаги, запечатлевшей истину, покойный
ход очередных дел, шествующих в общем порядке, - эти явления заменяли
сослуживцам воздух природы.
Канцелярия стала их милым ландшафтом. Серый покой тихой комнаты,
наполненной умственными тружениками, был для них уютней девственной
натуры. За огорожами стен они чувствовали себя в безопасности от диких
стихий неупорядоченного мира и, множа писчие документы, сознавали, что
множат порядок и гармонию в нелепом, неудостоверенном мире.
Ни солнца, ни любви, ни иного порочного явления они не признавали,
предпочитая письменные факты. Кроме того, ни любовь, ни учет деятельности
солнца - в прямой круг делопроизводства не входили.
Однажды в темный вечер, когда капала неурочная вода - был уже декабрь
- и хлопал мокрый снег, по улицам Градова спешил возбужденный Шмаков.
Предназначалась сегодня пирушка - по три рубля с души - в честь
двадцатипятилетия службы Бормотова в госорганах.
Шмаков кипел благородством невысказанных открытий. Он хотел выступить
перед Бормотовым и прочими на свою сокровенную тему "Советизация как
начало гармонизации вселенной". Именно так он хотел переименовать свои
"Записки государственного человека".
Градов еще не спал, потому что шел восьмой час вечера. Злились от
скуки собаки на каждом дворе. Замечательно - потому что он был один -
горел вдалеке электрический фонарь. Небо было так низко, тьма так густа, а
город столь тих, невелик и явно благонравен, - что почти не имелось
никакой природы на первый взгляд, да и нужды в ней не было.
Проходя мимо пожарной каланчи, Шмаков слышал, как вздыхал наверху
одинокий пожарный, томясь созерцанием.
"А все-таки он не спит, - с удовольствием гражданина подумал Иван
Федотыч, - значит, долг есть! Хотя пожаров тут быть не может: все люди
осторожны и порядочны!"
На вечер, в условный дом вдовы Жамовой, сдавшей помещение за два
рубля, Шмаков пришел первым. Вдова его встретила без приветливости, как
будто Шмаков был самый голодный и пришел захватить еду.
Иван Федотыч сел и затих. Отношений к людям, кроме служебных, он не
знал. Если бы он женился, его жена стала бы несчастным человеком. Но
Шмаков уклонялся от брака и не усложнял историю потомством. Шмаков не
чувствовал в женщинах никакой прелести, как настоящий мыслитель, в котором
циркулирует голый долг. Воли в себе он не знал, ощущая лишь повиновение -
радостное, как сладострастие; он любил служебное дело настолько, что
дорожил даже крошками неизвестного происхождения, затерянными в ящиках
своего письменного стола, как неким царством покорности и тщетности.
Вторым явился Степан Ермилович Бормотов. Он держался не как
именинник, а как распорядитель.
- Марфуша, - обратился он к Жамовой, - ты бы половичок в передней
постелила! Ноги могут быть нечисты, калоши людям не по бюджету, а у тебя
все-таки горница, а не кабак!
- Сейчас, Степан Ермилыч, сейчас постелю! А вы проходите - я вам
престольное место приготовила. Выше вас чина ведь не будет?
- Да не должно быть, Марфа Егоровна, не должно! - И Степан Ермилович
сел в лучшее кресло старинного устройства.
Чуя, что Степан Ермилович уже на месте, быстро стали подходить другие
гости.
Пришли четыре деловода, три счетовода, два заведующих личными
столами, два бухгалтера, три заведующих подотделами, машинистка Соня и
заведующий местной черепичной мастерской - старинный приятель Бормотова по
земской службе - гражданин Родных. Этими людьми мир Бормотова замкнулся в
своих горизонтах и плановых перспективах, и началось чаепитие.
Чай пили молча и с удовольствием, разогревая им настроение. Марфа
Жамова стояла за спиной Бормотова и меняла ему пустые стаканы, сластя чай
желтым экономическим песком, купленным в кооперативе как брак.
Степан Ермилович Бормотов сидел с сознанием чести. Почтительный
разговор не выходил из круга служебных тем. Поминались лихие случаи
задержки распоряжений губисполкома - и в голове говорившего чувствовался
страх и скрытая радость избавления от ответственности.
Выплыло событие об исчезновении Градовской губернии. Центр вдруг
перестал присылать циркуляры. Тогда Бормотов добровольно поехал дешевым
поездом в Москву выяснять положение. Денег ему дали мало - не пришли из
Москвы кредиты, а отпустили пышек из инвалидной пекарни и выписали
удостоверение о командировке. В Москве Бормотов узнал, что Градов хотят
передать в область и в областной же город передали поэтому все градовские
кредиты.
А областной город отказывался от Градова.
- Город не пролетарский, - говорят, - на черт он нам сдался!
Так и повис Градов без государственного причалу. После своего
возвращения Бормотов собрал на своей квартире старожилов и хотел объявить
в Градовской губернии автономную национальную республику, потому что в
губернии жили пятьсот татар и штук сто евреев.
- Не республика мне была нужна, - объяснял Бормотов, - я не
нацменьшой, а непрерывное государственное начало и сохранение
преемственности в делопроизводстве.
Шмаков тлел возбуждением и шумел переполненным сердцем, но молчал до
поры и тер свои писцовые руки.
Много еще случаев помянули присутствующие. История текла над их
головами, а они сидели в родном городе, прижукнувшись, и наблюдали,
усмехаясь, за тем, что течет. Усмехались они потому, что были уверены, что
то, что течет, потечет-потечет и - остановится. Еще давно Бормотов сказал,
что в мире не только все течет, но и все останавливается. И тогда, быть
может, вновь зазвонят колокола. Бормотов, как считающий себя советским
человеком, да и другие не желали, конечно, звона колоколов, но для порядка
и внушения массам единого идеологического начала и колокола не плохи. А
звон в государственной глуши, несомненно, хорош, хотя бы с поэтической
точки зрения, ибо в хорошем государстве и поэзия лежит на предназначенном
ей месте, а не поет бесполезные песни.
Незаметно чай кончился, самовар заглох. Марфа осунулась и села в
уголок, устав угождать. Тогда за чай заступилась русская горькая.
- Вот, граждане, - сказал счетовод Смачнев, - я откровенно скажу, что
одно у меня угощенье - водка!.. Ничто меня не берет - ни музыка, ни пение,
ни вера, - а водка меня берет! Значит, душа у меня такая твердая, только
ядовитое вещество она одобряет... Ничего духовного я не признаю, то -
буржуазный обман...
Смачнев, несомненно, был пессимист и, в общем и целом, перегнул
палку.
Но действительно, что только водка разморозила сознание
присутствующих и дала теплую энергию их сердцам.
Первым, по положению, встал Бормотов.
- Граждане! Служил я в разных местах. Я пережил восемнадцать
председателей губисполкома, двадцать шесть секретарей и двенадцать
начальников земуправлений. Одних управделами ГИКа при мне сменилось десять
человек! А чиновников особых поручений, - как их, личных секретарей,
председателей, - целых тридцать штук прошло... Я страдалец, друзья, душа
моя горька, и ничто ее не растрогает... Всю жизнь я спасал Градовскую
губернию. Один председатель хотел превратить сухую территорию губернии в
море, а хлебопашцев в рыбаков. Другой задумал пробить глубокую дырку в
земле, чтобы оттуда жидкое золото наружу вылилось, и техника заставлял
меня сыскать для такого дела. А третий все автомобили покупал, для того
чтобы подходящую систему для губернии навеки установить. Видали, что
значит служба? И я должен всему благожелательно улыбаться, терзая свой
здравый смысл, а также истребляя порядок, установленный существом дела! И
более того - ремесленная управа, то есть губпрофсовет, однажды исключила
меня из союза рабземлеса за то, что я назвал членские взносы налогом в
пользу служащих профессиональных союзов. Но, однако, членом союза я
остался - иначе и быть не могло! Ремесленной управе невыгодно лишаться
плательщика налога, а об остальном постаралось мое начальство - без меня
ему бы делать нечего было!
Бормотов хлебнул пивца для голоса, оглядел подведомственное собрание
и спросил:
- А? Не слышу?
Собрание молчало, истребляя корм.
- Ваня! - обратился Бормотов к человеку, мешавшему пиво с водкой. -
Ваня! Закрой, дружок, форточку! Время еще раннее, всякий народ мимо
шляется... Так вот, я и говорю, что такое губком? А я вам скажу: секретарь
- это архиерей, а губком - епархия! Верно ведь? И епархия мудрая и
серьезная, потому что религия пошла новая и посерьезней православной.
Теперь на собрание - ко всенощной - попробуй не сходи! Давайте, скажут,
ваш билетик, мы отметочку там сделаем! Отметочки четыре будет, тебя в
язычники зачислят. А язычник у нас хлеба не найдет! Так-то! А я про себя
скажу: кто в епархии делопроизводство поставил? Я! Кто контрольную палату
- РКИ, скажем, или казначейство - губфо наше - на ноги поставил и людей
там делом занял? Кто? А кто всякие карточки, НОТы и прочую антисанитарию
истребил в канцеляриях? Ну, кто?..
- Без Бормотова, друзья, - сказал Степан Ермилович со слезами на
глазах, - не было бы в Градове учреждений и канцелярий, не уцелела бы
советская власть и не сохранилось бы деловой родственности от старого
времени, без чего нельзя нам жить! Я первый, кто сел за стол и взял
казенную вставочку, не сказав ни одной речи.
Бормотов умиленно подождал и закончил веско:
- Вот, милые мои, где держится центр власти и милость разума! Мне бы
царем быть на всемирной территории, а не заведовать охраной материнства и
младенчества своих машинисток или опекать лень деловодов!..
Тут Бормотов захлестнулся своими словами и сел, уставившись в пищу на
столе. Собрание шумело одобрением и питалось колбасой, сдерживая ею стихию
благородных чувств. Водка расходовалась медленно и планомерно, в круговую
и в общем порядке, оттого и настроение участников ползло вверх не
скачками, а прочно, по гармонической кривой, как на диаграмме.
Наконец встал счетовод Пехов и спел, поверх разговоров, песнь о диком
кургане. Счетоводство - нация артистов, и нет ни одного счетовода или
бухгалтера, который бы не смотрел на свою профессию как на временное и
бросовое дело, почитая своим исконным призванием искусство - пение, а
изредка - скрипку или гитару. Менее благородный инструмент счетоводы не
терпели.
За Пеховым, так же молча и без предупреждения, встал бухгалтер
Десущий и пропел какой-то отрывок из какой-то оперы, какой - никто не
понял. Десущий славился своей корректностью и культурностью в областях
искусства и полным запустением своих бухгалтерских дел.
Наконец, приподнялся и постучал вилкой о необходимости молчания
заведующий подотделом землеустройства Рванников.
- Любимые братья в революции! - начал раздобревший от горькой
Рванников. - Что привело вас сюда, не щадя ночи? Что собрало нас, не
сожалея симпатий? Он - Степан Ермилович Бормотов - слава и
административный мозг нашего учреждения, революционный наставник порядка и
государственности великой неземлеустроенной территории нашей губернии!
И пусть он не кивает там мудрой головой, а пьет рябиновую златыми
устами, если я скажу, что нет ему равных среди людского остальца после
революции! Вот действительно человек дореволюционного качества!
Граждане советские служащие! - проревел в заключение Рванников. -
Приглашаю вас выпить за двадцатипятилетие Степана Ермиловича Бормотова,
истинного зиждителя территории нашей губернии, еще подлежащей быть
устроенной такими людьми, как наш славный и премудрый юбиляр!..
Все вскочили с места и пошли с рюмками к Бормотову.
Плача и торжествуя, Бормотов всех перецеловал - этого момента он
только и ждал весь вечер, сладко томя честолюбие.
Тогда не выдержал Шмаков и, встав на стул, произнес животрепещущую
речь - длинную цитату из своих "Записок государственного человека":
- Граждане! Разрешите поговорить на злобу дня!
- Разрешаем! - сказало коллективно собрание. - Говори, Шмаков! Только
режь экономию: кратко и не голословно, а по кровному существу!
- Граждане, - обнаглел Шмаков, - сейчас идет так называемая война с
бюрократами. А кто такой Степан Ермилович Бормотов? Бюрократ или нет?
Бюрократ положительно! И да будет то ему в честь, а не в хулу или
осуждение! Без бюрократии, уважаемые ратники государства, не удержаться бы
Советскому государству и часа - к этому я дошел долгою мыслью... Кроме
того... (Шмаков начал путаться, голова его сразу вся выпотрошилась - куда
что девалось?) Кроме того, дорогие соратники...
- Мы не ратники, - прогудел кто-то, - мы рыцари!
- Рыцари умственного поля! - схватил лозунг Шмаков. - Я вам сейчас
открою тайну нашего века!
- Ну-ну! - одобрило собрание. - Открой его, черта!
- А вот сейчас, - обрадовался Шмаков. - Кто мы такие? Мы
за-ме-ст-и-те-л-и пролетариев! Стало быть, к примеру, я есть заместитель
революционера и хозяина! Чувствуете мудрость? Все замещено! Все стало
подложным! Все не настоящее, а суррогат! Были сливки, а стал маргарин:
вкусен, а не питателен! Чувствуете, граждане?.. Поэтому-то так называемый,
всеми злоумышленниками и глупцами поносимый бюрократ есть как раз зодчий
грядущего членораздельного социалистического мира.
Шмаков сел и достойно выпил пива - среднего непорочного напитка;
высшей крепости он не пил.
Но тут встал Обрубаев... Его заело; он озлобился и приготовился быть
на посту. Пост его был видный - кандидат ВКП; но такое состояние Обрубаева
службе не помогало, он был и остался делопроизводителем с окладом в
двадцать восемь рублей ежемесячно, по шестому разряду тарифной сетки при
соотношении 1:8.
- Уважаемые товарищи и сослуживцы! - сказал Обрубаев, доев что-то. -
Я не понимаю ни товарища Бормотова, ни товарища Шмакова! Каким образом это
допустимо! Налицо определенная директива ЦКК - борьба с бюрократизмом.
Налицо - наименования советских учреждений девятилетней давности. А тут
говорят, что бюрократ - как его? - зодчий и вроде кормилец. Тут говорят,
что губком - епархия, что губпрофсовет - ремесленная управа и так далее.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг