было склонно к бесцельному мятежу. Таким образом, мир внутренний и мир
внешний означал для Рима безвременную кончину, чего ради римляне боялись
сколько-нибудь продолжительного замирения пуще разгромов, голода и чумы.
Четвертый Рим, несмотря на всемирность своей идеи, был обречен почти
исключительно на внутреннюю войну по скудости материальных возможностей,
глухой периферийности и чисто русскому домоседству. Причем война эта
обещала быть непрерывной, или перманентной, как выражался Троцкий,
единственный из вождей, кто ее откровенно пропагандировал и манил с
настойчивостью прямо маниакальной, и, в сущности, убрали его не только за
то, что он угрожал самодержавию Сталина, но и за то, что для большевика он
был непозволительно откровенен. К сожалению, логика социалистического
строительства такова, что переход от естественного строя жизни к
искусственному строю жизни, основанному на мечте, действительно требует
предельной концентрации власти, а та, в свою очередь, требует сильной
личности, не обремененной понятиями о нравственности и праве, а эта, в
свою очередь, вынуждена развязать нескончаемую войну за искоренение
здравомыслящего человека, поскольку она неизбежно делает ставку на
"воодушевленного дурака", которого нетрудно убедить в том, что полное и
окончательное счастье не за горами, что так называемая классовая борьба
есть нормальный способ существования и что ради исполнения завета двух
немецких сочинителей многомиллионному русскому народу следует основательно
пострадать. Следовательно, это не так и странно, что огромные массы
простых людей, чуждых тщеславию и вообще какому бы то ни было сложному
интересу, охотно поменяли мирное житие на осадное положение, которое
повлек за собой большевистский эксперимент. С профессиональных борцов
взятки, как говорится, гладки, эта публика, мыслящая сугубо религиозно,
способна была удовлетвориться жертвой во имя любого этического или
общественно-политического учения, поскольку они генетически были
мучениками ради мученичества, какие у нас во множестве развелись со времен
Аввакума Петрова, доказавшего, что мученичество ради мученичества может
быть смыслом жизни, - а простой народ не щадил своей плоти, видно, по той
причине, что просто так оно веселей. Ведь первый римский диктатор Сулла
оставил в народе благодарные воспоминания, потому что он взбаламутил
жизнь, пощипал состоятельные слои и потому что при нем римляне стали жить
преимущественно бесплатной раздачей хлеба, а кроме того, блажному,
неуравновешенному человеку, равно способному на благодеяние и злодейство,
обычно кажется заманчивой строгая регламентация жизни, избавляющая от
случайностей и невзгод, на какой, кстати заметить, держался восточный Рим;
наконец, для марксистского посева трудно было отыскать более пригодную
почву, чем российская глухомань, населенная бедовым и весьма странным
народом, который ни во что не ставил материальные блага, традиционно
исповедовал малоземные, отвлеченные идеалы и всегда был готов за
что-нибудь пострадать. Да еще нужно принять в расчет такое обидное
обстоятельство: почти во всем отставая от Запада как минимум на столетие,
мы и в нравственном развитии значительно поотстали, правда, по-хорошему
некоторым образом поотстали, то есть в то время как гражданин Европы давно
выродился в скучную, мелкую, ограниченную, меркантильную личность, мы все
еще находились в том нравственном состоянии, которое было характерно для
европейца эпохи религиозных войн, когда итальянцы шли на костер за свои
астрономические убеждения, французские писатели договаривались компанией
утопиться, потому что их терзало людское несовершенство, а пэров Англии
находили в стельку пьяными на лондонской мостовой; таким образом, русский
народ пострадал за то, что он еще был слишком хорош для своей эпохи -
недаром, устремившись вперед, мы в конце концов оказались на задах
исторического процесса. Да еще прибавим сюда веселящее чувство
избранничества, чувство счастливчика-пионера, прокладывающего новые
социально-экономические пути в пику бесправию и нищете остального мира, и,
в общем, станет понятно, отчего русские люди соблазнились немецким учением
о мечте.
Другое дело, что никакая человеческая теория, идущая вразрез с законами
эволюции, не может быть осуществлена без того, чтобы не дать результата
прямо противоположного тому, который предполагался. В нашем, российском
случае это недоразумение объясняется тем, что Октябрьская революция стала
итогом отнюдь не экономического, не общественного, а личностного развития,
давшего отечеству несколько тысяч пламенных юношей и взбалмошных девиц,
которые изначально пренебрегали синицей в руке ради журавля в небе, ложу
темных идеалистов, нацелившихся года так за два, за три воспитать
гражданина Неба из первобытного дикаря, конгрегацию неврастеников, не
желающих знать того, что существуют учения, похожие на великую литературу
и рассчитанные на то, чтобы так учением и остаться, которые просто светят
людям, как звезды, из которых, ясное дело, ни дома построить, ни яичницы
не сжарить. Поэтому-то закономерным итогом великого Октября стало не
общество свободных и равных людей, всячески обихоженных государством, а
самый банальный лагерь, где верная пайка компенсирует неволю и рабский
труд.
Между тем социалистический идеал в принципе достижим, и даже без
особенной мороки достижим, жертв, обмана и безобразий; в нашем, российском
случае для этого потребовалось бы сто пятьдесят лет кондового капитализма,
которые накопили бы критическое количество, чреватое новым политическим
качеством, вывели бы культурного работника, умеющего трудиться не за
страх, а за совесть, культурного организатора, тонко знающего свое дело, и
культурного потребителя, который обойдется двумя пальто, но поскольку в
первой половине текущего века такие специалисты у нас были наперечет, то,
разумеется, только симпатичные дети русской национальности могли
совершенно поверить в то, что социалистическое счастье не за горами. И
даже принимая в расчет, что герой на политическом поприще - фигура в
высшей степени вредная, что среднестатистический человек - в той или иной
степени идиот, желательно, чтобы борцы ставили перед собой какие-нибудь
злобные, негуманистические задачи, авось и тут у них все выйдет наоборот.
В том-то все и дело, что мир заданно ориентирован в единственно
возможном и посему в единственно правильном направлении, так что
разворачивать его по своему бренному усмотрению - это выйдет себе дороже.
В том-то все и дело, что природа вещей намного сильнее нас - большевики
вон религию отменили, а все равно люди в подавляющем большинстве жили
по-божески, добродетельно и невредно, и поставили-таки Достоевскому
запятую - следовательно, как ни мудруй человек над природой вещей, все
непременно вернется на круги своя, к тому роковому пункту, где наивный
человек принялся мудровать; и Кромвеля природа вещей поставила, как
говорится, на место, и Робеспьера, и даже Ульянова-Ленина, когда в
двадцатом году он вынужден был вернуться к товарно-денежным отношениям,
преступным с точки зрения правоверного коммуниста, как совращение
малолетних.
Но поскольку что произошло, то произошло, невольно приходит на мысль:
человечеству нужно изведать все; как ребенку, чтобы усовершенствоваться в
деле жизни, нужно и воды в пруду нахлебаться, и с дерева упасть, и пару
хороших трепок снести, как настоящему мужчине нужно познать много хорошего
и дурного, чтобы иметь право сказать: "Я жил", - так и человечеству нужно
было пройти через большевистский эксперимент, чтобы окончательно
убедиться: синица в руке куда предпочтительней журавля в небе, как бы он
наше воображение ни манил.
13
Когда Ваня Праздников воротился к ребятам, которые покорно его ждали в
начале Сретенского бульвара, он был неразговорчив и сильно хмур.
Сонька-Гидроплан, выждав немного, его спросила:
- Ну что, видел ты вредительскую старушку?
- Нет, - лениво ответил Ваня.
- Все равно надо что-то делать, - сказал Сашка Завизион, - нельзя
пускать эту старуху на самотек.
- Ничего не надо делать, - печально возразил Ваня.
- Вообще ничего?
- Вообще ничего.
- Может быть, ты хочешь сказать, что не нужно выявлять вредителей и
шпионов? Или, может быть, ты даже хочешь сказать, что не нужно бороться
против эксплуатации трудящихся капиталом?
- Я вот что, ребята, хочу сказать: эксплуатация трудящихся капиталом -
это, конечно, плохо, но ведь и когда люди болеют - тоже нехорошо, однако
было бы глупо уморить все человечество для того, чтобы раз и навсегда
избавиться от болезней.
- Кстати, насчет болезней!.. - вдруг загорелся Сашка Завизион. - В
здоровом социалистическом обществе больным не должно быть места, как в
здоровой советской семье нет места уголовному элементу. Но вот что
практически делать с больными, которые своим видом размагничивают партийно
мыслящие слои, - это пока для меня секрет. Может быть, их, собак, тоже
собирать в какие-нибудь специальные санатории, как говорится, с глаз
долой, чтобы они не портили нам картину?..
- Ах, не умничай, пожалуйста! - возмутилась Соня Понарошкина. -
Надоело!
- Во всяком случае, - сказал Сашка Завизион, - надо с кем-нибудь
посоветоваться, провентилировать вопрос насчет контрреволюционной
старушки, а то потом скажут, что мы дали уйти классовому врагу. А лучше
всего обратиться к Павлу Сергеевичу, который на этих гадах собаку съел.
Соня отнеслась к этому предложению с пониманием, Ваня Праздников
безразлично, видимо, исходя из того, что не надо ничего делать, даже
протестовать, и через некоторое время ребята уже звонили в свиридоновскую
квартиру.
Впустил их какой-то маленький мужичок с глупо-смешливой физиономией,
похожий на старорежимного куплетиста; пройдя примерно до середины узкого и
чрезвычайно высокого коридора, едва освещенного одной лампочкой, троица
остановилась напротив директорской двери, почему-то полуоткрытой, и Ваня
Праздников уважительно постучал. Никто не отозвался на стук, и ребята,
переглянувшись в нерешительности, вошли. Они увидели огромный абажур
белого шелка, низко нависавший над круглым столом, который был накрыт
плюшевой скатертью с бахромой, внушительного вида буфет из карельской
березы, с десяток стульев в полотняных чехлах, и все трое подумали про
себя: пожалуй, старому большевику жить в такой роскоши не годится. В
соседней же комнате они увидели Варвару Тимофеевну Свиридонову, которая
неподвижно сидела на кожаном диване и глядела на старые домашние тапочки с
дырами против большого пальца. Ребят и вид Варвары Тимофеевны поразил, и
странный, тягостный запах, витавший в комнате, в котором было что-то от
перестоявших цветов, то ли от долго не стиранного белья.
Варвара Тимофеевна вдруг сказала:
- Товарища Свиридонова срочно командировали в Магнитогорск.
- Ах ты, какая жалость! - отозвался Сашка Завизион. - А мы с ним хотели
посоветоваться насчет одной контрреволюционной организации.
- Вы имеете в виду Политбюро ЦК ВКП(б)?
- Почему Политбюро?.. - с испугом осведомился Сашка Завизион.
Варвара Тимофеевна объяснила:
- Потому что это и есть главная контрреволюционная организация. Видите
ли, в двадцать седьмом году банда перерожденцев под руководством Иосифа
Джугашвили совершила государственный переворот и под шумок захватила
власть. Ленинская программа социалистического строительства была свернута,
и политбюрократы взяли курс на фашизацию государства.
- Ну вы это... даете! - воскликнул Ваня Праздников с таким видом, как
будто его только что разбудили. - По крайней мере, доказательства у вас
есть?!
- А вот, чтобы недалеко ходить: давеча был здесь фашист Зверюков,
который собирает материалы на товарища Свиридонова как на затаившегося
врага. Иными словами, сталинский приспешник хочет очернить кристально
чистого коммуниста. К чему бы это?
Варвара Тимофеевна помолчала, потом как-то чудно похлопала глазами и
вдруг тихо-тихо заговорила:
- Молотов - выскочка и масон. Ярославский - агент всемирного еврейского
кагала. Ворошилов - дурак. Пятницкий - алкоголик...
Ребятам до того стало не по себе от этих характеристик, что они, не
прощаясь, быстро ретировались. Все трое сошлись на том, что старуха
рехнулась, что государственный переворот двадцать седьмого года есть плод
ее больного воображения, но что секретарь Зверюков - точно вредитель, если
он задумал оклеветать такого человека, как Свиридонов, и что о нем нужно
куда следует сообщить. Чтобы не откладывать этого дела в долгий ящик,
сразу пошли на почту писать донос. Дорогой Ваня Праздников горячился:
- Ишь чего придумало белогвардейское отродье, такого человека
оклеветать!
На почте, которая подвернулась неподалеку, ребята наскребли по карманам
мелочи, купили конверт, порцию писчей бумаги, кучно сели за стол и
принялись размышлять. Просто так обвинить Зверюкова в том, что он задумал
ошельмовать партийца с одиннадцатого года, показалось им несерьезным, и
тогда Ваня Праздников предложил: пускай Зверюков якобы рассчитал, что от
памятника Ленину, который увенчает Дворец Советов, по московской погоде
будет видно одни ботинки, и вредительски скрыл свои вычисления от
общественности, чтобы тем самым оскорбить образ великого Ильича. Мысль
приглянулась, и Сашка Завизион уже принялся ее формулировать на бумаге,
когда красноармеец, сидевший напротив них, неожиданно поинтересовался:
- Заявление небось пишете на врага?
- А вы почем знаете? - неприятно удивился Сашка Завизион.
- У нас теперь так: если трое собрались и пишут, - значит, заявление на
врага. Я чего хочу посоветовать: вы свой сигнал почтой не посылайте, не
ровен час затеряется при наших-то непорядках, а прямо несите его на Малую
Лубянку, номер двенадцать, где открыта круглосуточная приемная ОГПУ на
этот самый пожарный случай.
Ребята поблагодарили красноармейца за дельный совет и поехали на
Лубянку; в трамвае они обменивались веселыми репликами на тот счет, как
это они ловко придумали подвести под монастырь вредителя Зверюкова. Однако
у цели очередного их путешествия встретилась неприятность, которую трудно
было предугадать: в круглосуточную приемную ОГПУ по Москве и Московской
области собралась такая огромная очередь, что нечего было и думать ее
выстоять до конца. И тогда родилась идея передать заявление
непосредственно в штаб страны, именно ребята решили отправиться к Кремлю
на Красную площадь и вручить конверт товарищу из охраны.
Ваня Праздников справился:
- А кто будет передавать?
Сашка Завизион в ответ промямлил что-то нечленораздельное, и Ваня хмуро
скосил глаза. Соня Понарошкина им обоим сделала нагоняй:
- Эх вы, а еще называются комсомольцы! - с горечью в голосе сказала
она, выхватила у Сашки конверт и решительным шагом двинулась в сторону
улицы 25-го Октября.
Брусчатка перед Кремлем блестела и отчего-то припахивала постным
маслом. Недвижные, словно каменные истуканы, стояли курсанты с винтовками,
охранявшие доступ к мумии Ленина, и смотрели на северо-восток невидящими,
как бы искусственными глазами. Нестерпимо ярко сияла глава Ивановской
колокольни, и кровавое полотнище, точно живое, меланхолически двигалось на
ветру. Высоко в синем небе висел бледный аэростат, похожий на огромный
фаллос, как кровью, надутый горячим газом, а в люльке его сидели два
милиционера и пригоршнями разбрасывали порошкообразное серебро; по
сведениям передовой советской науки, это самое серебро было отличным
средством от низкой облачности, и премьер Вячеслав Молотов приказал сыпать
его в районе Кремля, чтобы над резиденцией великого Сталина постоянно
горело солнце.
Соня Понарошкина, как и было решено, вручила конверт с доносом молодому
сержантику, дежурившему у Спасских ворот, и парни подумали об одном и том
же некрасовскими словами: "Вот уж действительно, "коня на скаку остановит,
в горящую избу войдет", - сказали они себе.
Уже бредя Васильевским спуском к Москве-реке, Ваня Праздников поотстал
и, вдоволь наглядевшись на милый Сонин пушок за ушами и дорогие
востренькие лопатки, наморщил лоб от неясной думы и вдруг сказал:
- Какая еще, к черту, может быть любовь, когда в стране развернулась
неимоверная классовая борьба!
- Не остри, пожалуйста, - сказала Соня Понарошкина, обернувшись, - тебе
это не идет.
- Да я, в общем, и не острю.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг