Швеция от России не так далеко ушла.
И Стокгольм не произвел на Злоткина сильного впечатления: все серо,
раскидисто, как-то несвежо, воды слишком много, а шведов мало, точно
москвичей по летней поре в вечер с субботы на воскресенье. Впрочем, ему
приглянулась площадь Сергелья, где он наконец-то сошел с автобуса,
украшенная празднично-яркими вывесками и чудесной стеклянной башней. Здесь
Вася Злоткин первым делом нашел будку телефона-автомата, плотно прикрыл за
собою дверь и набрал свой волшебный номер; когда на том конце провода
отозвались, он сказал приглушенным голосом:
- Здравствуйте, я ваша тетя...
Ему в ответ:
- В четырнадцать ноль-ноль по стокгольмскому времени у вас должна
состояться встреча с представителем премьер-министра. Место встречи:
книжный магазин издательства "Нордстедс". Это на острове Риддархольме, от
центра города в двух шагах.
- Интересно, а как я узнаю этого представителя? - спросил Вася.
- А его нечего узнавать. У них в книжных магазинах больше одного
посетителя не бывает.
Выйдя из телефонной будки, Злоткин внимательно осмотрелся по сторонам,
убедился в том, что поблизости нет никого, хотя бы отдаленно похожего на
Асхата Токаева, и направился в сторону центра города, согревая руки в
карманах куртки; было не то что холодно по-отечественному, а зябко от
непривычно высокой влажности и сырого ветра, временами налетавшего со
стороны моря, который, что называется, пронизывал до костей.
Встретив по пути двух молоденьких полицейских, он справился о
местоположении острова Риддархольме, получил обстоятельный ответ и
посмотрел на свои часы: до встречи оставалось еще так много времени, что
можно было напиться и протрезветь. Именно таким образом Вася Злоткин и
поступил: выйдя на улицу Вестерлонгатен, ведущую непосредственно к месту
встречи, он заглянул в заведение, выпил несколько стаканов шведской водки
по пятьдесят крон порция, а потом зашел в какой-то кинотеатр, рассчитывая
вздремнуть до конца сеанса, но вдруг на него напало что-то вроде обморока,
и стали являться грезы...
Вот город Кострома с деревянными заборами, с какими-то замученными
особнячками николаевского времени и знаменитой пожарною каланчой, милый,
нелепый город на Волге, где родился и вырос Василий Злоткин, - не то чтобы
он сам, а он сам, но в качестве персонажа, он сам, но как бы глядя со
стороны. По правде говоря, родился и вырос он в двухэтажном бараке по
улице Клары Цеткин, где время от времени случались дикие драки и
безобразные кутежи, однако теперь ему грезилось, что родом он из новых,
хотя и провинциальных дворян, у которых имелся свой каменный домик и
загородная усадьба. Будто бы ребенком он был плаксивым и озорным, - что, в
сущности, так и было, - а в отрочестве отличался злокачественной
чувствительностью, то есть самые сильные переживания в нем вызывали
драматические события, например, наводнения и пожары, а также непомерной
жаждой по женской части. В юности же это было невидное, какое-то
затаившееся существо, склонное к тихим занятиям, вроде клеянья миниатюрных
коробочек из картона, и не пышащее здоровьем; во всяком случае, его не
взяли на государеву службу по причине плоскостопия и какой-то болезни
предстательной железы. В это время он окончил строительный техникум и два
раза был под следствием - один раз за поножовщину и другой раз за попытку
растления малолетней, но в обоих случаях у дознавателей что-то не
сходились концы с концами, и грехи молодости были оставлены без
последствий. Отец Василия Злоткина и рад был бы тому, чтобы его отпрыска
упекли за решетку на какой-то разумный срок, чтобы он пересидел самые
нервные свои годы, хлебнул бы лиха и, таким образом, избежал наихудшей
доли, как вдруг Василий Злоткин остепенился, самосильно выучил английский
язык и даже поступил было на юридический факультет Саратовского
университета, но его отчислили после первого же семестра за академическую
неуспеваемость и прогулы. На то, - имеются в виду неуспеваемость и
прогулы, - были свои причины. Первая из них состояла в том, что с
некоторых пор в нем нехорошее волнение поселилось: ему все не давала покоя
мысль, что вот когда-нибудь он умрет и не оставит по себе памяти, и факт
его существования окажется под сомнением, и в будущей жизни никто не
узнает о человеке, который, может быть, заслуживает известности, как
никто. Вторая причина была такая: Василий Злоткин начал писать стихи;
вследствие нехорошего волнения он примерно год корпел над своими виршами
под Державина, ибо у него завалялась книжка этого стихотворца, исписал ими
две общие тетради, но в конце концов оказался не настолько глуп, чтобы не
понять - стихи ему славы не принесут. Несколько позже он пытался рисовать,
ваять, музицировать и даже надумал опровергнуть теорию относительности, но
эти предприятия также не задались. Замечательно еще то, что он испытывал
физическую неспособность к какому бы то ни было ручному, в правильном
смысле слова созидательному труду.
После того как Василия Злоткина выгнали из университета, он целыми
днями торчал в комнате, которую снимал у одного путевого обходчика,
большого любителя тишины, газетного чтения и ягодного вина. Он часами
лежал на явно краденой больничной койке и, казалось, жадно прислушивался к
току крови в своих артериях, с минуты на минуту ожидая, что сердце
встанет, ток крови прекратится, сознание охватит тяжелая пелена, и тогда
настанет то ужасное, бесконечно мучительное мгновение, которое полагает
предел просвету бытия со стороны будущего, то самое мгновение, когда
всеобязательно приходится помирать. Причем, ему не столько помирать было
страшно, сколько доводила до исступленья все та же мысль: вот он того и
гляди умрет и не оставит по себе памяти, и факт его существования окажется
под сомнением, и в будущей жизни никто не узнает о человеке, который,
может быть, заслуживает известности, как никто. Неудивительно, что со
временем вопрос: как бы выбраться из мрака обыкновенного, пошлого
существования на свет европейской славы, - стал его постоянно мучить. Он
думал о судьбах знаменитых людей минувшего и между прочим приходил к
выводу, что добром известности не добудешь, ибо, например, Юлий Цезарь
записан в учебниках истории потому, что он тиранил Римскую республику, а
Брут за то, что он зарезал тирана Цезаря, разные же умники, вроде Исаака
Ньютона, запоминаются людям исключительно в связи с тем, что им дано
предугадать на все предбудущие века: бомбы падают вниз в условиях любого
государственного устройства. После он засыпал, утомленный приятной работой
воображения, причем ему никогда ничего не снилось.
В скором времени он покинул Саратов, где ему решительно нечего было
делать, и обосновался в Москве, в Тверской части, на Лесной улице, в
небольшой комнате, окна которой упирались в чужую стену. Правда, поначалу
он бедовал, то есть питался подаяньем и ночевал на заброшенных станциях
метро, но потом чудом напал на пустующую комнату и чудом же устроился
младшим кассиром в Палату звездочетов, каковая в то время планомерно
вычисляла новое Государственное Дитя. Долго ли, коротко ли, но и в Москве
ему показалось скучно, да еще так, что он выкрал в кассе немалую сумму
денег, пропил их в кабаке на 2-й Брестской улице, был разоблачен и, не
дожидаясь ареста, бежал во Псков. На Псковщине, в районе деревни Луевы
Горы, он перешел государственную границу; это предприятие ему ни за что бы
не удалось, если бы сектор границы в районе деревни Луевы Горы не держали
эстонцы, вернее сказать, эстонский контингент Международных Изоляционных
Сил, и, к счастью, Василию Злоткину пришлось иметь дело с бывшими
соотечественниками, которые когда-то томились под сенью российской
державной мысли и настолько прониклись ею, что эстонских солдатиков легко
можно было и облапошить, и подкупить. Василий Злоткин дал два доллара
часовому, с тем чтобы тот впустил его на территорию эстонского
государства, добрался до ближайшего блок-поста и объявил дежурному
офицеру, что-де он перебежал из России сообщить некую великую тайну, от
которой зависит будущность всей Европы; тайну сию Злоткин соглашался
открыть только главе республики, и поэтому его сначала подвергли
санитарной обработке, а затем отправили в Таллин на вертолете; дорогой он
в корчах творческой мысли выдумывал свою тайну, как вдруг его осенило, и
он стал преображаться, что называется, на глазах: сами собой расправились
плечи, гордо вскинулась голова, а во взгляде появилось что-то
едко-жестокое, как у собаки, которая задумала укусить.
До Президента республики перебежчика Злоткина, понятно, не допустили,
но начальник Генерального штаба Петер Арнольде принял его у себя на вилле.
Когда их оставили одних, генерал Арнольде закурил большую сигару и
поинтересовался на чистом русском:
- С кем, как говорится, имею честь?
Василий Злоткин положил ногу на ногу и сказал:
- Начать придется издалека. Вы, разумеется, слышали, что некоторое
время тому назад в Москве при таинственных обстоятельствах погибло
Государственное Дитя?
Генерал едва заметно кивнул в ответ.
- Так вот наследник Аркадий жив...
Делая это искрометное заявление, Василий Злоткин рассчитывал на эффект,
но генерал Арнольде продолжал внимательно смотреть ему в глаза, попыхивая
сигарой. В камине потрескивали дрова, о стекла окон бился холодный осенний
дождь.
- Один офицер охраны, - продолжал Злоткин, - истинный патриот своего
отечества, как-то узнал о готовящемся злодеянии и спас Государственное
Дитя. Этот офицер спрятал отрока Аркадия в Свято-Даниловом монастыре, а
наследником престола нарядил некоего молодого жильца из свиты, который и
был убит вместо Государственного Дитя.
- Охотно верю, - сказал генерал Арнольде. - Где же сейчас обретается
русский принц?
Василий Злоткин выдержал многозначительную паузу, напустив на глаза
влажную пелену, и произнес как-то в нос:
- Он здесь...
- То есть вы хотите сказать, что вы и есть Государственное Дитя?
Злоткин чинно кивнул в ответ. Он, разумеется, ожидал, что уж этим-то
сообщением он точно потрясет своего собеседника, но ничуть не бывало:
генерал Арнольде только на одно мгновение навострил взгляд, потом медленно
поднялся из-за стола, прошелся от камина к окну, уронив на ковер толику
сигарного пепла, несколько секунд стоял неподвижно и смотрел на
заплаканные деревья, наконец повернулся к Злоткину и сказал:
- Насколько я понимаю, вы претендуете на политическое убежище.
- На политическое убежище и убедительный пенсион.
- Хорошо, я доложу моему Президенту о вашей просьбе. Полагаю, вы будете
совершенно удовлетворены.
Говоря эти слова, генерал Арнольде уже обкатывал в уме формулировку,
которую он предложит вниманию Президента: возвращение из небытия
наследника Аркадия, будь он хоть трижды самозванец, есть отличный повод
посеять в России смуту, между тем Европа только в том случае сможет дышать
спокойно, если эта вредная страна будет постоянно ангажирована внутренними
дрязгами, пока окончательно не превратится в кантианскую "вещь в себе".
Три дня спустя Василий Злоткин получил временный вид на жительство,
пятьсот крон единовременного пособия и от греха подальше был переправлен
на остров Даго. В городке Кярдла, столице этого острова, он один день жил
в гостинице на улице Вабадузе, а потом его поселили в доме эстляндского
обрусевшего немца Ивана Федоровича Дубельта, бывшего военного коменданта,
фанфарона, дылды и усача. Дом был кирпичный, с голландскими окнами, крытый
черепицей и окруженный отличным газоном, который со всех сторон огораживал
густой можжевельник, стриженный под забор. В доме, кроме хозяина, жила его
жена Саския, бессловесная, но вечно улыбающаяся эстонка, дочь Мара,
девушка двадцати двух лет, работавшая на перчаточной фабрике, и ее муж Энн
Бруус, который в прошлом был боцманом рыболовецкого флота, а теперь служил
на той же перчаточной фабрике в сторожах.
Понятно, что в этом доме Василий Злоткин жил на особенном положении в
силу его романтической легенды и величественных, хотя и туманных, видов на
будущее; ему говорили "ваше высочество", за столом сажали на
председательское место, потчевали изысканными кушаньями, возили по острову
на губернаторском "кадиллаке" и предупреждали каждый его каприз. А
капризничал он немало: то ему взбредет в голову посетить соседний остров
Сааремаа, то приспичит послать дурацкую телеграмму Президенту республики,
то подавай ему консервированного угря. Наконец, он раскапризничался до
такой степени, что вознамерился склонить к сожительству хозяйскую дочку
Мару. Он отослал с глаз долой Энна Брууса под предлогом переписи русских
беженцев, годных к военной службе, из которых впоследствии можно было бы
сформировать личную гвардию Государственного Дитя, и без помех принялся
подбивать женщину на измену. Он ловил ее где-нибудь в укромном уголке,
прижимал к стенке и говорил:
- Мара, будь моею. Озолочу.
Видимо, комендантская дочка не сильно была привязана к своему боцману,
поскольку она довольно скоро дала добро.
- Хорошо, - как-то сказала Мара, - но только поклянитесь на Библии, что
вы станете государем всея Руси.
Какие-либо резко политические предприятия покуда в планы Василия
Злоткина не входили, ему нравилось сибаритствовать и капризничать на
острове Даго в качестве чудом спасшегося отрока Аркадия, и поэтому его
порядком раздосадовало условие Мары Дубельт, но делать было нечего, и он
поклялся, уж очень ему не терпелось залучить Мару в свою постель.
Между тем Энн Бруус воротился в Кярдлу с парой сотен прошений о
зачислении на службу в войско Государственного Дитя. Воленс-ноленс,
Василию Злоткину пришлось приступить к формированию личной гвардии, и дом
старого коменданта скоро превратился в проходной двор: прибывали целыми
компаниями безработные русаки из Таллина и Нарвской губернии, пересекали
границу дальние потомки латышских стрелков, являлись какие-то
подозрительные личности из эстонцев, так что даже пришлось разбить для них
лагерь на окраине городка. Впрочем, Василию Злоткину неожиданно понравился
кавардак с вечной толчеей, воинственным духом, канцелярией, преклонением
перед ним совершенно чужих людей и той атмосферой какой-то панической
деятельности, которая обыкновенно так нравится простакам. Проблем и
вопросов каждый день возникала тьма, откуда-то приходили денежные
переводы, иногда на весьма значительные суммы, во дворе с утра до вечера
дымила походная кухня, поставлявшая к общему столу рассольник и бобы с
салом, через правильные промежутки времени устраивались стрельбы по
воронью, со всех сторон звучало "его высочество приказали", "его
высочество возражают", а ближе к ночи в маленькой спальне на втором этаже,
в нагретой постели, его дожидалась Мара; боцман, уже прознавший про эту
связь, принял ее как данность, как политическую реалию новых дней, и даже
заявил жене, что в любом случае до конца разделит ее судьбу.
К вечеру 4 ноября в дом коменданта явился посыльный от губернатора: он
сообщил, что начальник Генерального штаба просит его высочество пожаловать
в ресторан "Летняя кухня" на секретный ужин в кругу друзей.
Солнце - холодное, багровое, ноябрьское - уже село в море наполовину,
когда в пустом ресторане, освещенном точно пожарным заревом, за
превосходно сервированным столом собрался якобы круг друзей, а именно:
генерал Петер Арнольде, его адъютант, капитан Эрнесакс, Иван Федорович
Дубельт, Мара Дубельт и Василий Злоткин, он же Лжеаркадий и
Государственное Дитя. За аперитивом и закусками говорили о пустяках, за
жарким - о росте цен на нефтепродукты, и только когда подали сыр, генерал
сказал:
- А теперь к делу. Я, ваше высочество, имею негласное поручение от
правительства. Собственно, мне поручено узнать, каковы дальнейшие ваши
планы. Согласитесь, что когда на территории суверенной страны формируются
боевые отряды из людей разных национальностей, это не может не вызвать
беспокойства у руководителей государства... А вдруг вы собираетесь взять
штурмом Таллин? - впрочем, простите мне эту шутку. Так вот позвольте
поинтересоваться: каковы же дальнейшие ваши планы?
Василий Злоткин внимательно посмотрел на генерала, потом на Мару,
прожевал кусок камамбера и объявил:
- Мне нечем вас удивить, генерал: я всего-навсего намерен восстановить
попранную справедливость.
- А именно?
- Не позже, чем через две недели, я вторгнусь со своим войском в
пределы России, возьму Москву, сяду на престол и немедленно повешу подлеца
Перламутрова на первом попавшемся фонаре.
- Надеюсь, этим не исчерпывается ваша программа по упрочению
государственности и общественного порядка...
- Вероятно, придется устроить нации судный день.
- Ну уж нет! - строго сказала Мара. - Если вы, ваше высочество,
действительно желаете добра себе и своему народу, то нужно будет
предъявить что-то другое, - не плохое, не хорошее, а другое. Русских
только этим и можно взять, потому что они падки не на хорошее, не на
плохое, а именно на другое!
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг