звук, от которого у москвичей вырабатывалась слюна.
На завтраке присутствовали: сам Василий Злоткин, Мара Дубельт, Руслан
Гирин и генерал Конь, - подавали же раков с зеленью, жульен из цыплят с
грибами, бульон с фрикадельками, шашлык по-карски, а на сладкое -
вафельные трубочки с шоколадом. За завтраком разговаривали о том, что
такое великая держава и какие именно показатели возвеличивают страну.
- Великая держава, - сказал Руслан Гирин, - это которая считает своим
долгом в каждый горшок плюнуть.
Внезапно с Красного крыльца донесся до верхних покоев шум, возбужденные
голоса, какой-то страшенный треск, и Мара Дубельт воскликнула, уронив на
пол столовый нож:
- Что это такое? Уж не взбунтовались ли москвичи?!
- Ни синь пороху! - успокоил ее генерал Конь. - У нас, Мара Ивановна,
насчет этого очень строго.
Шум тем не менее приближался, послышались дикие вопли, разрозненные
выстрелы, наконец шаги загремели в дальних комнатах анфилады, после в
ближних, дубовая дверь столовой распахнулась, и пред участниками застолья
предстал Энн Бруус с автоматом в руках, окровавленным лицом и без правого
башмака.
- Плохо дело, государь, - сказал он, пересиливая одышку. - Мятежники во
дворце, сейчас будет... как это сказать по-русски?..
- При дамах, - перебил его генерал Конь, - прошу выбирать слова.
Тут в столовый покой залетела шальная пулька, ударилась в бронзовый
светильник еще времен первых Романовых, взятый из Оружейной палаты для
обихода, и, отскочив, угодила Коню в щеку пониже глаза; генерал удивленно
оглядел присутствовавших и уселся на пол. Руслан Гирин, подобрав полы
халата, залез под стол, Мара Дубельт спряталась за изразцовую печку, а
Василий Злоткин так перепугался, что сиганул в окошко, не прожевав порции
шашлыка.
Высоковато было, и при падении он сломал себе правую руку, правую ногу
в стопе и так крепко ударился головой, что лишился слуха и языка.
Некоторое время он полежал на брусчатке, почему-то припоминая свое
костромское детство, потом вздумал было отползти поближе к цоколю
дворцового здания, как налетела толпа и в три минуты забила его палками и
ногами. Когда народ расступился, показывая Пуговке-Шумскому останки
Лжеаркадия, налицо был порядочный ворох окровавленных тряпок, не похожий
решительно ни на что.
Труп Василия Злоткина так долго валялся на мостовой, что приходила
свинья одного штукатура с Никольской улицы и объела ему лицо. Затем
покойника очистили от остатков одежды, зацепили пожарными баграми,
оттащили на Красную площадь и неподалеку от Лобного места водрузили на
ломберный столик для обозрения и сведения горожан. Рядом, у ножек
ломберного стола, лежало тело несчастного капитана Эрнесакса, который
держал в руках собственную голову, как держат шляпу. Падал снежок,
постепенно запорошивая убитых, точно природе хотелось поскорее скрыть
продукты очередного российского мятежа...
Васе Злоткину так живо увиделся его труп, на который медленно, будто в
раздумье, опускался снежок и не таял, что его передернуло от ужаса и он
сразу пришел в себя.
Капитан-лейтенант Правдюк тем временем говорил:
- ...С другой стороны, как ты обойдешься без политики, то есть без
этого коварства, прямого обмана, "ежовых рукавиц", если народ у нас
непросвещенный и озорник?.. А озорник он потому, что места себе не знает,
а места себе он не знает по той причине, что отродясь не имел ничего,
кроме своих цепей...
Васе припомнилось видение его собственных обезображенных останков, и он
подумал: "Это, наверное, не к добру".
9
Так оно и вышло. Едва Вася Злоткин ступил на родную землю в
Новороссийске, как его схватили милиционеры, видимо, заподозрившие в нем
контрабандиста или боевика. Вася им сказал:
- Вы что, мужики, у меня же дипломатический паспорт!
А ему в ответ:
- Хочешь, я сейчас пойду на базар и куплю удостоверение, что я Николай
Второй?
Вася Злоткин было смирился с этим приключением, сообразив, что,
действительно, при возможностях теперешнего черного рынка никого
дипломатическим паспортом не проймешь, но в отделении милиции его все-таки
прорвало: он раскричался, нахвастал, что работает на самого Президента и в
заключение посулил милиционерам головомойку, которая-де грянет из самых
высоких сфер. А вот этого делать не надо было: дежурный капитан,
осердившись, так больно ударил Васю кулаком в ухо, что у него перед
глазами пошли оранжевые круги.
Дальше дело приняло совсем скверный оборот, так как при обыске у него
нашли пистолет Стечкина, огромную сумму денег в разных национальных
валютах, женское боа из фиолетовых перьев, золотую зажигалку, пару
ковбойских сапог, смокинг, трехтомник Диккенса на французском языке,
большую плюшевую обезьяну, набор клюшек для гольфа и газовый револьвер.
Милиционеры были в восторге, вероятно, полагая, что они поймали в свои
тенета крупную птицу семейства контрабандистов либо боевиков, однако их
почему-то ввели в замешательство голландские банкноты, как если бы они
перечеркивали диагноз и наводили на злую мысль.
- Скажи, пассажир, - спрашивали его, - гульдены-то зачем?
Вася насупленно молчал, глядя на милиционеров из-под бровей.
В конце концов ему вернули сумку, в которой остались только женины
письма, чтобы было чего под голову подложить, и спровадили в камеру
предварительного заключения.
Поскольку у Васи это был первый опыт пребывания за решеткой, он с живым
интересом осмотрелся по сторонам. Камера представляла собой миниатюрное
помещение, приблизительно три на три; стены ее были выкрашены
светло-зеленой краской, под потолком горела лампа, забранная проволокой, к
противоположной стене с окном, настолько запыленным, что едва различалась
решетка из арматуры, были приделаны дощатые нары, на нарах сидел мужчина
кавказской наружности и молчал.
Вася Злоткин устроился рядом, положил под голову сумку и задумался о
судьбе. "Вот ведь как бывает в жизни, - говорил он себе внутренним
голосом, - сегодня ты пан, а завтра пропал или, как писал старик Державин:
"Где стол был яств, там гроб стоит". Впрочем, через минуту он уже пришел к
убеждению, что для человека, который занимается политикой, посидеть в
тюрьме - это так же насущно и неизбежно, как родиться и умереть...
- Слушай, брат, у тебя закурить есть? - спросил вдруг сосед и почесал у
себя в затылке.
Вася Злоткин ответил, что нету; тогда кавказец вздохнул, вынул из-за
носка сигарету, переломил ее надвое и одну половинку протянул Васе, потом
из-за другого носка он достал спичку, чиркнул ею о стену, и камера стала
наполняться голубоватым душистым дымом.
- Тебя за что посадили? - спросил кавказец.
- Практически ни за что.
- А меня за дело. Я семейные деньги пропил и набил морду двум ментам из
Улан-Удэ...
На этом замолчали и молчали довольно долго. Все-таки Вася Злоткин был
сильно сердит на судьбу и новороссийских милиционеров, главное дело, уж
больно не по чину вышло давешнее беспочвенное задержание, обыск, допрос,
особенно пребольный удар в ухо... - одним словом, Вася разволновался и
успокоения ради решил соснуть. Он нащупал в сумке письмо, вытащил его на
свет и бережно развернул.
"Милый Вася!
У нас зима. Чуть ли не до самого Рождества стояла осень, уже и морозы
ударили, и земля окаменела, и Урча у берегов затянулась льдом, и только
посредине как ни в чем не бывало текла густая и черная, словно нефть, а
снегу все нет и нет. И вот 20, кажется, декабря, наконец повалил снег, да
какой! - света белого не видать, точно сумерки наступили, хотя время было
что-то около полудня, и часа за два навалило такие сугробы, какие бывают
разве что в феврале. Потом снегопад кончился, словно оборвало, воздух стал
прозрачным, только в северной стороне неба еще некоторое время висела
матовая пелена, и такая сразу пала тишина, умиротворенность, что словами
не передать. Снег какой-то минеральный, воздух точно остекленел, если по
дороге в Лески застучит дятел, то кажется, что у соседа работает пулемет.
И вдруг открылось, что зима в России не черно-белая, а цветная: тальник
возле Урчи весь рыжий, кроны берез фиолетовые, вроде только-только
распускающейся сирени, хвойные же дают богатую гамму зеленого, от
патинного до окиси меди, - и волей-неволей удивишься тому, что природа не
знает дурного вкуса. Тебе это ни о чем не говорит? Мне говорит.
Да: еще я открыла, что разные цвета, преимущественно неброские,
во-первых, возбуждают разные чувства, а во-вторых, возбуждают совершенно
разные чувства. Например, глубокая зелень навевает тоску, а буро-зеленое -
аппетит.
Представь себе, Вася: работы по усадьбе нет никакой, а все равно весь
день кручусь, как белка в колесе. То обед приготовить, то посуду помыть,
то печку истопить, то полы подмести, то воды принести, в общем, даже
элементарный уход за собой отнимает в деревне безумное количество времени.
Немудрено, что деревенские живут жизнью почти совсем физиологической,
заботясь главным образом о поддержании своего физического существования, и
в этом смысле мало чем отличаются от первобытного человека. Если бы в
сельской местности еще и телевидение отменить, то они, может быть, для
вящего сходства и пить бы бросили, а то им каждый вечер показывают, как
белые люди живут в Калифорнии, так они нервничают и пьют.
Кстати, о пьянстве. Третьего дня наш пастух Егор так нарезался, что
свалился в сугроб и уснул. Я было собралась его поднять и отвести домой,
но его собака Жучка меня не подпустила. Так Егор и лежал в сугробе, пока
не проспался. Я думала, воспаление легких ему обеспечено, - держи карман
шире, он даже насморка не схватил.
Ну так вот... А Петрович, напротив, что-то все хворает в последнее
время, то сердце, то давление, то желудок. Как-то он зашел ко мне и стал
жаловаться, что у него третий день давление двести двадцать на сто
пятьдесят, что он еле заставил себя сходить за хлебом в Погорелое, что,
дескать, случись чего, воды некому подать. Тогда я подумала: а уж не
собирается ли он сделать предложение Надежде Михайловне? Вот это был бы
номер! И решила пригласить обоих на православное Рождество, думаю:
интересно, какая получится из меня сваха...
Часа за два до первой звезды я стала накрывать стол. Чтобы совсем уж
оглоушить стариков, я устроила полную сервировку, вплоть до накрахмаленных
салфеток, продетых в кольца. На закуску у меня была кетовая икра и
заливная телятина с хреном, на жаркое - курица под луковым соусом, на
десерт малиновое желе. Из горячительных напитков присутствовала бутылка
болгарского каберне и разведенный спирт, который я настояла на
смородиновом листе.
Что же ты думаешь: Надежда Михайловна попила, поела, два раза икнула и
собралась уходить! Еле-еле мы ее с Петровичем удержали. Я подала чай и
завела дипломатический разговор: "На старости лет, - говорю, - хорошие
женщины одни не живут". Она в ответ: "Как раз хорошие-то и живут. Ты вот
женщина положительная, не ехидная, а тоже как бы соломенная вдова". Я
говорю: "Все-таки вдвоем веселее". Она: "Куда как весело! Если он в годах,
то, значит, мне в сиделках быть, а если он еще ничего, то с пьяных глаз
будет за мной с топором гоняться". Петрович, со своей стороны, видит, что
дело не клеится, и тоже стал выступать: "Что это вы, - говорит, - кое-кого
выставляете в дураках?!" Я думаю, это в крови у русского человека
устраивать чужие судьбы и революции, причем все у него выходит
наперекосяк.
Отсюда первая поправка к новому евангелию: не делайте ничего. Ничего не
делайте из того, что выходит за круг житейского, ибо ничего не делать
означает, по крайней мере, не делать зла. Все несчастья мира от
деятельного человека, и нечего на Бога грешить: Бог не в ответе за зло,
как Джеймс Уатт не в ответе за железнодорожные катастрофы.
Ну так вот... А вечером я вяжу на спицах либо сочиняю тебе письмо.
Постепенно наступают сумерки, великий дар нашей природы (у нас и поэзия-то
есть потому, что есть сумерки), и я зажигаю свет, а если света нет (на
территории нашего сельсовета постоянные перебои с электричеством, особенно
в часы дойки, но часто и просто так), то зажигаю керосиновую лампу,
которая дает сказочное освещение, хотя и заметно приванивает керосином.
Одно за другим в нашей деревеньке зажигаются окна таким милым, сонным,
приветным светом, что в другой раз плакать хочется от умиления. Нет,
правда: я не знаю картины более родной, чем темные огоньки зимней деревни,
зарывшейся в снегах и пускающей в черное небо белесые дымы печек. Тихо в
избе, только ветер подвывает да спицы стукаются друг о друга, потом
взойдет луна, зеленоватая, точно покрытая плесенью, и снег отзовется ей
таким энергичным сиянием, что хоть на дворе читай. Звезды на небе крупные,
ядреные, а Большая Медведица висит так низко над крышей, что кажется,
будто она зацепилась черенком за печную трубу и не в состоянии отцепиться.
А в девять часов вечера у меня бывает сеанс связи с внешним миром,
попросту говоря, я в это время радио слушаю каждый день. Слушаю я его
вполуха, можно сказать, вовсе не слушаю, бубнит себе и бубнит. Однако если
что и достигает сознания, то всегда вызывает глупые вопросы,
подразумевающие глупые ответы, потому что очень глупые новости на земле.
Иной раз передадут по радио, что вот в таком-то германском городе
произошло столкновение между турками и курдами, причем с обеих сторон есть
раненые и убитые, ну и спросишь: "Господи, Германия-то здесь при чем?"
Единственно чем тягостна жизнь в деревне, так это ощущением
неопрятности, которое происходит оттого, что нет возможности в любую
минуту принять ванну. Летом еще туда-сюда, всегда в Урче можно
ополоснуться, но зимой - беда: баньку всякий раз не натопишь, потому что
это целая процедура, а мыться в избе из таза, на мой взгляд, так же
неопрятно, как не мыться вообще. Поэтому баньку я топлю только раз в
неделю, как полагается православным, по субботам, вечером, эдак часу в
седьмом. Процедуру я описывать не намерена, ибо это без меня отлично
сделано у Шукшина в "Алеше Бесконвойном", первом русском рассказе о личной
свободе, но в остальном дело выглядит так... Вечером иду заледенелой
тропинкой в баньку, которая, как звездочка, светится своим низеньким
окошком, плотно прикрываю за собой дверь предбанника и начинаю
разоблачаться. В предбаннике стужа, так что зуб на зуб не попадает, а
непосредственно в баньке стоит ровный, пахучий жар, впрочем, ногам все
равно студено. Зажигаю вторую свечу, потому что при одной и куска мыла не
разглядишь, и потом не столько моюсь, сколько наслаждаюсь доисторической
обстановкой. В баньке знойко, в котле кипяток урчит, пламя свечей дает
немного страшное освещение, а из печки пышет оранжевым, адским жаром,
таинственно, жутко и хорошо. Да, еще веником забористо пахнет (париться я
не парюсь, но березовый веник для духа в шайку обязательно положу). А
после баньки придешь в избу, завалишься на постель отдышаться и подумаешь:
какое же это удивительное азиатское наслаждение - наша русская баня, слаще
только с умным человеком поговорить...
В заключение, как полагается, чай - рубиновый на цвет, терпко-вязкий на
вкус и праздник для обоняния..."
- Ты чего это, брат, читаешь? - спросил сосед.
- Так, ерунду всякую, - сказал Вася. - Интересно, долго они держат в
камерах предварительного заключения?
- Это смотря по вине. За мои проделки мне полагается пожизненная
тюрьма. Тейп мне, понимаешь, две тысячи долларов собрал для отдыха за
границей, поезжай, говорят, Асхат, в Европу, отдохни, развейся...
- Тебя Асхатом зовут?
- Ну! Значит, поезжай, говорят, развейся, а я доехал до Новороссийска и
загудел. Три дня гулял, все доллары пропил, которые мне старики по
копеечке собирали, ну кто я после этого? Негодяй!..
- А фамилия твоя как?
- Фамилия моя Токаев, хороший род, старинный, джигит на джигите, мой
прапрадед у Шамиля мюридом был! Ну, значит, три дня гулял, а на четвертый
ко мне пристали два мужика. Говорят, мы милиционеры из Улан-Удэ и вот
интересуемся: ты чего, парень, раздухарился? Я спрашиваю: вы при
исполнении? Они говорят: нет. Ну, я их и погасил...
Это неприятное открытие, сделанное поздним ноябрьским вечером в камере
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг