за один день и не управимся, завтра продолжим, а за командировочку не
беспокойтесь, отметим любым числом...
- Вот и давайте работать, - прервал я его словоизвержение. - Нам
серьезно нужно поговорить о самой концепции вашего романа. Откровенно
скажу - если бы руководство издательства не заключило с вами договор,
никакого разговора сейчас и быть не могло.
Машкин мгновенно посуровел. Другое слово и подобрать трудно. Именно
посуровел. Улыбчивая хлебосольная маска исчезла с его лица и проступило
то, что под ней скрывалось и что я уже угадал раньше. Это был не человек.
Это был гранитный монумент, статуя Командора, готовая смести все, что
станет на ее пути. А я, выходило, Дон Гуан. В роли Доны Анны выступала
рукопись Машкина и за ее невинность и целостность он собирался увлечь меня
в преисподнюю.
Поначалу я пытался доказать, что роман никуда не годится и если
отбросить три четверти его объема, эта операция пройдет совсем
безболезненно и может получиться вполне сносная повесть. "Не Айтматов и не
Распутин, но для нашего края..."
Но как я ни усердствовал, какие бы железные доводы ни приводил, стену
машкинского упрямства пробить не мог. Я разливался соловьем о задачах
литературы, твердил о суде читателей. Тщетно. Машкин повторял только: "Это
вы молодой, это вы не понимаете..."
Где-то через час разговор наш зашел в тупик. Новых доводов у меня уже
не было. Я выдохся.
И тогда Машкин, видя, что мое красноречие иссякло, но я по-прежнему
стою на своем, выбросил козырного туза: предложил деньги (и немалые) за
то, чтобы роман вышел в его нынешнем виде.
- Вы поймите, - журчал он, снова на какое-то время надевая маску
хлебосольного хозяина и пытаясь наполнить рюмки. - Вам ведь разницы
никакой, что так выйдет, что этак, а мне хочется. Вы молодой, вы не
понимаете, что это такое, когда хочется, когда страсть как хочется что-то
оставить, имя свое увековечить. Ведь чем я всю жизнь занимался? Деньгами,
связями, влияние набирал, копил, уйду - и кто вспомнит о моем влиянии,
влияние и денежки с собой на тот свет не заберешь, все тут останется,
развеется как дым. А так прочтет кто мой роман и помянет добрым словом
Константина Степановича Машкина, корыстолюбца и нехорошего человека. Вот,
скажет, какой был мужик, и деньги имел, и силу, а нашел время о душе
подумать, романище написал большой, славный. О душе ведь думаю, время
пришло о душе подумать. А и вам выгодно будет, я ведь знаю, сколько вы
получаете, дело молодое, деньги всегда нужны, а в молодости особенно,
очень вам денежки не помешают, коли договоримся полюбовно.
Понять стремление Машкина к славе я мог. Никому из нас это не чуждо.
Не хочу я и сказать, что такой уж я святой и деньги мне не нужны. Если
честно, то я уже был на грани того, чтобы согласиться. Может быть, даже и
без денег, просто из человеколюбия. Но у Машкина не хватило выдержки. Не
"дожал" он меня. Что ни говори, а возраст дает себя знать. Вероятно, лет
этак с десяток назад Машкин был покрепче и повыдержаннее. Иначе бы не
достиг того высокого положения, на котором был сейчас, судя по тому, что я
видел и что понял из некоторых его намеков. Но не сдержался старик,
сорвался.
И тут уж я получил полный букет. И что не видать мне денег, работы
моей тоже не видать, поскольку он, Машкин, связи свои употребит и вышибут
меня с позором из издательства. С таким треском вышибут, что до конца дней
своих помнить буду. И что он мне такое устроит... Да прямо сейчас ребятам
своим мигнет - и не будет меня, как и не рождался на свет.
Машкин хрипел, задыхался, брызгал слюной, вопил, сучил ногами. По
правде сказать, не очень-то я и поверил во все его угрозы, не то время,
чтобы вот так, запросто, человека убрать. Потому и сказал, усмехаясь в
одну из пауз:
- Вы водички выпейте, Константин Степанович. Нервы у вас совсем
никуда.
Машкин неожиданно затих, глядя на меня налитыми кровью глазами. А я
вдруг почувствовал, как чьи-то сильные руки ухватили меня сзади и, сведя
локти за спиной так, что хрустнули суставы, приподняли из кресла. Я
инстинктивно попытался вырваться, но не смог. Хватка у державшего была
мощной. Кое-как повернув голову, я обнаружил, что держит меня тот же
Васенька, который так лихо прислуживал за столом. Рядом с ним угрюмо стоял
второй холуй Машкина. Понятно было, что с ними двумя мне не справиться.
Машкин отдышался немного, плеснул себе водки, выпил и, уже совсем
успокоившись, заявил:
- А вот теперь мы посмотрим, туда у меня нервы или не туда. Посидишь
ночь - сговорчивее станешь. Ну, а нет - пеняй на себя. Еще один грех на
душу возьму. Мало ли их у меня!
Речь его теперь была отрывистой и жесткой. Совсем другой человек
сидел за столиком. Теперь не статуя Командора, а сам Дон Корлеоне,
"Крестный отец".
Происходило что-то дикое. На восьмом десятке лет советской власти, в
захудалом городишке, шеф местной мафии мог запросто ухлопать честного
редактора. И ведь действительно никто ничего не узнает! Придут искать - не
было, не приезжал! Но я еще храбрился.
- Нет, Константин Степанович, не будет по-вашему. Милиция сейчас и не
такие дела раскручивает. Отыщут меня.
Машкин сухо рассмеялся.
- Милиция, говоришь? Вот она где у меня, вся милиция! - он протянул к
моему лицу крепко сжатый кулак. - На корню куплена! Почему, думаешь, я
столько лет живу и радуюсь? Подумай на досуге, стоит ли ерепениться! Давай
его в "холодную", ребята!
И ребята поволокли меня вниз по лестнице, в подвал. Я не
сопротивлялся.
Подвал у Машкина был что надо. Под стать всей вилле. И "холодная"
была как следует. С бетонными стенами и потолком, без единого оконца, с
тусклой лампочкой над стальной дверью с тюремным "волчком". У стены стояли
деревянные нары, покрытые драным байковым одеялом. Больше никакой мебели в
комнате не было.
Дверь, лязгнув, закрылась за мной, и я, разминая руки, прошелся по
камере. Никогда не был в тюрьме. Но это была именно тюремная камера.
Интересно, сколько людей побывало здесь до меня? И куда они потом делись?
Ох, и в нехорошую же я историю влип!
Ну что стоило согласиться сразу и не испытывать терпение этого
монстра? А теперь вот майся в камере. И хорошо еще, если дело обойдется
одной ночевкой. А вдруг он меня тут навечно оставит? Или даже не здесь, а
совсем в другом месте? Да еще в таком виде, что мне уже будет все равно,
холодно там или жарко, есть удобства или нет. С этого хищника станется!
Ему ведь жизнь человеческая - тьфу! Ах, я болван! И я с силой ударил себя
кулаком по лбу.
По традициям мировой литературы в этот момент меня должно было
посетить озарение - как выбраться из бетонного мешка с наименьшим уроном.
Оно меня и посетило. Первым делом я аккуратно, без особого шума,
выломал из нар сравнительно крепкую доску. Поставил ее у стены и что было
сил ударил в металл двери кулаками.
Стучать пришлось довольно долго. Я уже было решил, что план мой
никуда не годен, как задвижка "волчка" повернулась, в отверстие заглянул
чей-то глаз и послышался голос одного из телохранителей Машкина:
- Ну, чего гремишь?
Возрадовавшись в душе, я заорал:
- Выпусти в туалет, ирод. Неужели трудно было догадаться - парашу в
камеру поставить?
За дверью помолчали, потом нерешительно возразили:
- Какая тебе еще параша? А выносить кто будет? Я?
- Ну, так своди в сортир, убоище! А то прямо тут наделаю! Сам же
убирать будешь!
Глаз несколько секунд внимательно и недоверчиво меня разглядывал. Я
собрался для наглядности расстегнуть "молнию" на джинсах, но этого
эксгибиционистского акта не потребовалось. Облом за дверью, видимо, решил
проявить инициативу. Вот говорят, что инициативный человек - это хорошо.
Неправда. И прислужник Машкина в этом убедился на собственном опыте. Едва
закрылась задвижка глазка и загремел отпираемый засов, как я бесшумно
метнулся к двери, схватил доску и застыл на замахе. Дверь медленно
приоткрылась ровно настолько, чтобы в камеру просунулась голова с пегой
челкой.
- Ну, пошли, - сказала голова. И это было последнее, что она сказала.
По крайней мере в ближайшие несколько часов. Нары в камере были сделаны из
хороших дубовых досок. Настолько хороших, что моя доска даже не
поломалась, оглушив охранника. После удара тело, распахнув плечами дверь
еще шире, ввалилось в камеру.
Через две минуты, закрыв обезвреженного громилу и не забыв на всякий
случай прихватить с собой доску, я осторожно поднимался по лестнице,
надеясь, что смогу без затруднений выбраться со двора.
Я не знаю французского языка, но у галлов есть хорошая поговорка
(если это не мудрая мысль кого-то из великих). По-русски она звучит так.
"На войне - как на войне". Военные действия открыл не я, и кто меня осудит
за оглушенного охранника? В последующие сутки слова эти мне пришлось
повторять много раз, чтобы успокоить разгулявшуюся совесть.
Уже стемнело, когда я выбрался на окраину Новополевки. Последний
автобус ушел с автостанции полтора часа назад, и мне предстояло
воспользоваться попутными средствами. Счастье мое, что в заднем кармане
джинсов лежали две десятки, сэкономленные из скудной редакторской зарплаты
для молодецких забав. Их должно было хватить теперь, чтобы добраться до
родного издательства.
А все-таки Машкин не соврал, когда утверждал, что милиция на его
стороне. И лбы у его подручных были достаточно крепкие. Не успел я отойти
от города и на километр, как меня догнал милицейский "УАЗ". Осветив меня
фарами, он притормозил, и я, памятуя предостережение Машкина, но все же
надеясь на социалистическую законность, приблизился к машине. Хорошо, что
у дороги были заросли дикого абрикоса. Я успел в них нырнуть, когда от
машины послышалось: "Вот он, сука!" И дважды полыхнуло пламенем выстрелов.
Стрелявший громила так спешил рассчитаться со мной за удар доской по лбу,
что в волнении промахнулся и лишь одна из пуль зацепила мое плечо,
разорвав куртку, но не задев тело. Продираясь сквозь заросли, я услышал
сзади еще выстрел. Пуля прошла далеко в стороне.
Только около пяти утра я доплелся до Буденковска. Выходить на дорогу
я не осмелился и пришлось тащиться вдоль лесополос, стараясь не сбиться с
направления и ожидая засады за каждым поворотом.
На мое счастье, Сережка был дома. Мать его уехала на месяц к
родственникам. А поскольку накануне он вернулся с семинара или симпозиума,
ввечеру имел место небольшой банкет. По всей квартире, в самых неожиданных
местах стояли пустые и полупустые бутылки и стаканы, пепельницы, полные
окурков. На диване спала какая-то девица в полосатых плавках, очень
похожих на мужские.
Сережка с опухшей мордой, кое-как завернутый в серый махровый халат,
провел меня в свою комнату. Прижав ладонь ко лбу, морщась, он знаком
показал мне: "Молчи!", прошлепал босиком куда-то в глубь квартиры и вскоре
вернулся с початой бутылкой портвейна и двумя стаканами. Вылил вино в
стаканы, схватил свой и жадно припал к нему. Мне же несколько глотков вина
после бессонной ночи и нервного потрясения были сейчас очень в жилу.
Сережка шумно перевел дух и понюхал рукав халата. Сморщился, какое-то
время прислушивался к своим ощущениям и, наконец, удовлетворенно
улыбнулся.
- Знаешь, - сказал он и скорбно качнул головой. - Похоже, спиваюсь.
Помнишь старый анекдот? Мужик просыпается утром с большого бодуна, видит
на стене таракана и говорит ему: "Не топай, сволочь!" Ты сейчас позвонил,
а мне показалось - в набат ударили.
- Мешать не надо, - сказал я. - Что-нибудь одно пей, тогда голова
болеть не будет.
- Это ты прав. Да как-то не получается одно. Ты чего вчера не
приехал? Договаривались ведь!
Мне было что рассказать. Когда я закончил, продемонстрировав для
убедительности разодранную пулей куртку, Сережка печально кивнул, опять
ушлепал и через минуту вернулся с новой бутылкой портвейна, тоже початой.
- Пытаюсь следовать твоему совету. Там еще водка есть. И мадера, -
сказал он, разливая вино по стаканам. И без перехода: - Знаю я эту гниду.
Он так просто не отстанет. Есть, конечно, шанс. Тебе нужно добраться до
дома. Это все-таки достаточно далеко отсюда. Сомневаюсь я, чтобы у него и
там все были куплены. Давай!
Мы выпили.
- Пересидишь у меня пару дней, - сказал Сережка, опять понюхав рукав
халата. - А потом я тебе какой-нибудь транспорт организую. Обойдется. Да,
вот еще что, - он вновь удалился из комнаты, и я уже испуганно подумал о
мадере. На на этот раз Сергей принес... револьвер.
- Держи! - сказал он с гордостью. - Образца 1895 года, калибр 7,62,
дальность стрельбы до 100 метров. Теперь, конечно, поменьше будет. Для
себя берег. Патронов, правда, всего шесть. Один я успел уже шмальнуть. А
новых еще не достал. Но на первое время тебе хватит. А там подбросим.
"Ну, что же, - подумал я. - На войне - как на войне". И аккуратно
засунул револьвер во внутренний карман куртки.
- Да, - сказала Инка. - Сименон ты наш. А также Юлиан Семенов. Тебя
как, по всем правилам редакторского искусства громить или просто свое
мнение высказать?
- Не надо мнение. И по правилам не надо, - уныло сказал я. Было
очевидно, что рассказ мой на Инку впечатления не произвел.
- Нет уж, позволь. Мнение мое такое: ерунду ты собачью написал. И
писатель из тебя, как из хвоста той же собаки сито. Хотела бы я видеть
издателя, который решился бы подобное напечатать. А кроме того... Знаешь,
если бы с тобой хоть десятая часть того, что ты описал в действительности
произошла. Ведь выглядит твоя работа очень жалко. Бумаги, бумаги, ответы
авторам, графики, планы. Есть такое выражение: канцелярская крыса... - Она
поднялась с постели, стала одеваться. Взглянула на часы. - Мать моя, мне
уже давно пора быть дома! Заслушалась тут тебя! Все, пока! - Одевалась она
со скоростью солдата второго года службы, уже укладывающегося в нормативы.
Пару раз провела по волосам расческой перед зеркалом и выскочила из
квартиры, даже не поцеловав меня на прощание.
Одеваясь, я тоскливо думал о том, что мне действительно не стоит
надеяться хотя бы еще на одно свидание с ней. Злость и досада были во мне.
Злость на Инку за "канцелярскую крысу" и за то, что не оценила мой
рассказ. И досада на себя за неумение доказать Инке, что в
действительности я не такой бездарный зануда, каким кажусь ей. Как мне
хотелось сейчас, чтобы то, что я ей рассказал, было на самом деле! Как мне
хотелось!
В окно было видно, как Инка вышла из подъезда. У обочины стояли
красные "Жигули" четвертой модели. Инка огляделась по сторонам, подбежала
к машине и склонилась к дверце. В машине опустилось стекло, Инка, видимо,
что-то коротко сказала и, обернувшись, указала на окно квартиры, в которой
был я.
Укрывшись за шторой, я видел, как она торопливо перебежала улицу,
остановила такси и села в него. А из красной "четверки" вылезли Васенька и
второй охранник Машкина. Захлопнув дверцы, они двинулись к подъезду дома.
Сунув руку во внутренний карман куртки, я вытащил револьвер.
Внимательно осмотрел его, пересчитал патроны. Все правильно, шесть. Тогда
я поставил посредине комнаты стул, уселся на него и стал ждать, когда
распахнется дверь. Я был спокоен, и спокойствие это мне давала старая
французская (или все же нет?) поговорка: "На войне - как на войне"...
__________________________________________________________________________
Текст подготовил Ершов В. Г. Дата последней редакции: 13/09/2000
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг