- Жми меня, тискай! Ну! Укуси! Я прошу тебя! - стонала она. - Ах, как это
приятно, когда тебя любят силой, когда тебя берут вот так, ну-у-у, с ума
сойти!
Николай согнулся, вцепился руками в ее груди так, что она вскрикнула,
застонала с прихлебом, подвыванием, и впился губами в плечо у самой шеи, и
ему показалось мало этого, он уже стонал сам от любовного короткого, но
вожделенного мига, от этого сладчайшего ощущения, и он сжал ее кожу
зубами, сдавил, задыхаясь, почти умирая от наслаждения.
- Вот так! 0-ох! Как хорошо-о, - прошептала она.
И они вместе перевалились на диван. Замерли. Но тут же повернулись лицами
друг к другу, обнялись - нежно, будто брат с сестрой. Они отдыхали. И она
что-то шептала ему. А он не мог еще говорить. Он лишь дышал с надрывом и
был весь там, в прошлом миге.
- Ну все, ну ладно! - Она встала первой. Подняла халат, набросила на себя.
И вернулась к нему, прижала его голову к груди. -Ты презираешь меня? -
спросила она тихо.
- Нет, - ответил он, - вовсе нет, с чего бы это!
- Ладно, пусть будет так, - проговорила она и еще сильней прижала его
голову, погладила по волосам. - Сейчас тебе кажется, что нет. А потом...
потом ты будешь меня презирать, ты будешь посмеиваться надо мной и
рассказывать своим дружкам, собутыльникам всякие гадости, ведь так? Так! А
нам было хорошо, правда ведь?!
- Правда! - сознался Николай.
- Так почему же так бывает, почему?! - Она чуть не плакала. - Почему когда
людям бывает хорошо, неважно каким людям, неважно где, с кем, но хорошо,
понимаешь, хорошо, почему потом все оборачивается каким-то злым фарсом, ну
за что это?!
- Не знаю, - ответил прямодушно Николай и обнял ее за плечи. - Не надо
плакать!
Но она уже не могла остановиться. Она снова рыдала.
И горячие слезы текли ему на щеку, на губы.
- Да, вы меня будете презирать, и ты, и он, это точно, будете! Ведь и ты,
и он думаете - вот шлюха! вот похотливая старая, почти старая, -
поправилась она, - бабенка! Правильно вы там говорите меж собою: кошелки,
шалашовки, телки! Так и есть - похотливая дрянь! - Она всхлипнула, будто
от жалости к самой себе. И тут же горячо прошептала ему прямо в ухо: - Но
поймите же вы! Нет, он не поймет, он жестокий, злой, бесчувственный! Пойми
хоть ты - ведь это же страшно: все время одна и одна! Понимаешь, все
время! Это хуже ада! Это пропасть, это вечное проклятье и вечная боль, это
бессонные дикие страшные ночи! Это мысль, что так будет всегда, до конца,
до самой смерти! Ведь хоть в петлю! Хоть вены режь! - Она касалась зубами
его уха, и ему было больно - больно и от смысла ее слов, больно и от
прикосновений, но он слушал. А она все не могла выговориться: - Это адова
мука! Каждодневная мука! И вдруг кто-то появляется... Сон, сказка,
невозможное! Пусть все совсем не так, как представлялось, совсем иначе,
грубее и проще, циничнее даже, приземленнее, но это есть! Понимаешь, есть!
И все! И это мое! Это уже мое! Я никому не отдам этого своего! И хочется
сразу - много, хочется - всего! Сейчас, сию минуту, как можно больше! А
почему?! А потому что страх! Этот дикий и жуткий страх - все потерять!
Вдруг все закончится, вдруг все пропадет - и опять начнется одиночная
пытка, опять муки станут ночными призраками?! Нет! Никогда! Ни за что!
Все, что есть, все, что со мной, - мое! Не отдам! Она была почти на грани
истерики, а может, и уже за гранью, Николай не пытался проникнуть в суть
происходящего. Ему ее было невероятно, до боли жалко. И он целовал, шею,
щеки, губы, он прижимал ее к себе. Теперь не его голова лежала у нее на
груди, а наоборот, он гладил ее волосы. А она все говорила и говорила: - И
если за десять лет ни одного, а потом сразу двое, то что - все, плохо,
нельзя?! А почему?! А если это в последний раз?! Ведь он уйдет, я знаю! И
ты уйдешь, я знаю и это, точно, точно знаю! А я останусь! Другие вон за
десять лет меняют по десятку, по два, а у меня и всего-то вас двое было...
так за что презирать?! За что?! Нет, Коленька, нет, как все-таки
несправедливо устроен этот белый свет, это ж просто каторга, а не жизнь.
Пусть вы уйдете, оба, пусть! Но пoка вы здесь, вы будете моими, моими! А я
вашей! Да, мне будет хоть что вспомнить! Теперь я скажу всем, любому и я
не зря прожила! А раньше я не знала, зачем живу, зачем все это, теперь
знаю, это миг - жизнь миг, все остальное лишь подготовка к этому мигу,
прелюдия, так ведь, верно? Ты не будешь презирать меня, а? Ты не будешь
смеяться надо мною?!
Вошел Мишка в наброшенном на плечи махровом халате желтого цвета. Встал у
стола, упер руки в бока.
- Ну чего, опять?! - проворчал он то ли рассерженно, то ли в шутку. - Чего
ты служивого травишь своими комплексами?! Он же здоровый малый! А ты дура
и истеричка! Закомплексованная до предела, вот и все!
- Отстань от нее, не то в рожу схлопочешь! - предупредил Николай.
- Ой, ой, заступничек! - Мишка рассмеялся, сел на стул, запахнулся. - Да
она мне раз по десять на дню выдает эту проповедь, понял?! У меня от нее
кишки слипаются!
- Заткнись! - крикнул Николай.
- Да пусть, пусть говорит, - тихо вставила она. - Что бы ни говорили, как
бы ни называли, лишь бы только были сами, и все! Остальное - ерунда!
- Ну, а коли так, - заключил Мишка, - пошли чай пить?
Валентина Петровна встала сразу, словно ждала этой команды. Она уже была
весела и подтянута.
- Чайку с удовольствием попьем! Пошли, Коля! - Она потянула его к двери.
Но он остановился, вырвался, поднял брюки, рубаху, стал натягивать на себя
- без спешки, с остановками, закидывая голову вверх, оглядывая давно не
беленный потолок, тусклые обои, обшарпанный шкаф, этот нелепый стол - да,
все здесь говорило, кричало о беспросветном и несладком девичьем царстве,
не врала хозяйка! Нет, не врала, да и как можно так врать! Это был
какой-то неистовый, нечеловеческий выплеск накопившегося. Николаю вдруг
показалось, что он со всеми своими притязаниями на ее сестру, не любящую
его, избегающую его, нелеп и смешон, что ему надо оставить эту глупую
затею, не переходить дорогу Сергею! Пусть! Пусть они делают что хотят! И
он глубоко вздохнул, потянулся. Но тут же врожденное упрямство затмило
мозг - нет, нельзя сдаваться так вот, запросто! Он еще повоюет!
Валентина Петровна ухватила его за локоть.
-Ну пойдем же! Копуша! -Она рассмеялась совсем тихо, очень добро. И
шепнула на ухо с мольбой, нараспев: Коля, ну ты сам понимаешь... да? Нет?
После всего, что было у нас, не надо больше приставать к Любе, ладно? Ну,
это ведь будет просто не красиво и не по-мужски, это будет какой-то пошлый
опереточный сюжет. Я тебя очень прошу - не ходи к ней никогда, ладно?
Неожиданно для себя Николай кивнул, дескать, ладно.
- Ну чего вы там застряли, эй! - заорал с кухни Мишка.
- А ко мне в любое время, - шепнула Валентина Петровка в ухо. - Мне так
хорошо было с тобой. Придешь?
- Не знаю, - ответил Николай, - у нас так вот по желаниям не отпускают.
- А я все равно буду ждать. Но прошу, дайте ей отдохнуть ото всего! Как ей
досталось! Ах, как досталось! Только женщина сможет это понять! - Она
посерьезнела и сразу стала старше на свои десять лет, раньше, всего
какую-то минуту назад Николай даже не замечал этой разницы. - И Сергею
передайте, пусть оставит ее, хватит уже мучить!
- Что это ты вдруг на "вы" перешла? - поинтересовался Николай. И его рука
полезла под халатик, легла на ее нежно-упругую грудь, уперлась ладонью в
тугой сосок... Токи пошли от ладони по руке, по всему телу Николая. Он тут
же подхватил Валентину Петровну на руки, понес к дивану, на ходу осыпая ее
шею, грудь, лицо поцелуями.
- Нет, дурачок! Ты совсем спятил! - шутливо отбивалась она, а сама
закидывала руки ему за спину, обнимала за шею. - Не надо! Я не хочу!
- Надо! - серьезно ответил Николай. Опустил ее на диван. Навалился сверху.
В комнату снова ворвался Мишка, он был не на шутку рассержен. Но, увидав
происходящее, остановился, почесал макушку, выдохнул, раздув
предварительно обе щеки, и сказал:
- Ну вы даете, дорогие мои закомплексованные сограждане! Нашли время! Ведь
чай же стынет!
"Милый Сережа, здравствуй!
Для тебя, наверное, мое письмо - неожиданность после нашей, встречи. Но я
пишу. И пишу совершенно спокойно, все волнения позади. Ты прости меня за
резкость, помнишь, не в духе была. После того, что со мною случилось, все
внутри наизнанку перевернулось. Многим от меня зазря досталось, но ни за
кого так не переживаю, как за тебя. Так что, еще раз прости.
Но пишу тебе не для того, чтоб виниться да прощение вымаливать. Просто
хочу внести ясность во все наши отношения. Как получится это у меня, не
знаю. Но выслушай, а там суди.
С Николаем все, как ты выражался, завязано. Его для меня больше не
существует. Хочешь верь, хочешь не верь, но это так, это правда. И хватит
об этом.
Теперь о нас с тобой. Не знаю, сможешь ли ты меня любить такую?! После
всего того, что я тебе сделала. Ведь сколько я тебе страданий принесла,
Сереженька. О себе тоже могу сказать, что прежней слепой любви к тебе уже
не будет никогда. Как жаль! Ты себе не представляешь! Но я привязана к
тебе, ты родной мой, стал родным для меня.
Так что выбирай сам - быть мне твоей или не быть. И не думай, что это бред
больной нервной бабы. Это не так, я все тщательно продумала, взвесила. К
старой жизни все равно возврата быть не может, пойми. Вот как раз поэтому
я решила изменить кое-что. Об этом распространяться не хочу. И никто мне
не нужен теперь, если только ты, ты один не вспомнишь обо мне, не простишь
меня. Тебя я приму всегда. Не обещаю любви страстной, но женой я тебе
верной буду! Решай сам.
Твоя Люба. 5 августа 199... г.
P.S. По старому адресу мне не пиши. Я сама пришлю весточку.
Всего тебе доброго, Сереженька!"
Вех окончательно выбился из сил и упал плашмя в мягкий с большими
проплешинами мох. Лежал долго, не мог отдышаться.
Последние дни он не столько шел, сколько валялся вот так, обессиленным,
вымотанным, а то и бесчувственным.
Он не знал, сколько оставалось до Киева. Он просто брел и брел. Лес был
для него всем - и постелью, и укрытием, и житницей. Правда, охотиться Веху
не удавалось. Какая там охота, когда все тело сплошная рана! Он был теперь
побирушкой - то, что можно было взять в лесу, брал, а то, за чем надо было
гнаться, ускользало от него. На одних кореньях, травках, ягодах, коре
долго не протянешь. Но Вех не терял надежды.
Он еле ускользнул из лап смерти. Печенеги налетели внезапно, из засады.
Никто из воев не успел даже толком понять, что же случилось и где
передовой дозор. Это потом, когда Вех продирался через береговые заросли,
он видел обезглавленные тела русичей - дозор вырезали вчистую. А тогда, в
миг нападения, все помутилось. Это был сущий ад!
- К бою! - закричал тогда Святослав и вырвал меч из ножен.
Вех был неподалеку, он все видел. Князь не успел взмахнуть мечом - два
десятка стрел вонзились в него одновременно. Кочевники свое дело знали,
били наверняка. Святослав упал сразу, лишь хлынула кровь изо рта да
звякнул о камни Днепровского порога стальной меч.
Их было немного. А печенегов тьма! И потому сеча завершилась очень быстро.
Веху удалось вырваться - с еще двумя воями он бросился к камням, изломам
скал, там конному делать было нечего. И кочевники не стали гнаться,
поворотили коней.
Они остановились тогда, всего на несколько секунд.
Вех обтер о штанину окровавленный меч - двоих он положил на порогах, вода,
наверное, унесла их тела. Но и сам был иссечен изрядно. Боли не
чувствовал, в пылу да горячке не всякую боль чуешь. И силы еще были.
Они обернулись разом. И увидали то, что будет им, коли выживут, всю жизнь
видеться - печенежский хан спрыгнул с коня, склонился над телом
Святослава, обмотал вокруг левой руки длинный русый чуб, взмахнул кривым
мечом... и голова взлетела вверх, застыла, покачиваясь, озирая окрестности
мертвым взглядом. Вех не слышал смеха, но он видел, как ощерился хан, как
затрясся.
Это был конец! Князь погиб. Войска не существовало.
Они допускали ошибку за ошибкой после Доростола. Свенельд увел часть
войска через леса в Киев. Святослав остался зимовать с другой на
Белобережье. Зима была тяжелой, голодной - не прибавила она сил людям,
многих унесла.
Уже там, в Беловодье, они прознали, что печенеги обложили пороги и что они
не сами пришли, что это Цимисхий подослал их, прельстив золотом и
подарками. Нарушил ряд подлый узурпатор, не сдержал слова.
Но наверх, к дому, надо было пробиваться. По порогам всей силою не
пройдешь, вот и еще расчленить пришлось полки...
Полмира прошел Святослав с победными боями, Непобедимым Барсом звали его.
И нашел свою смерть здесь, в родном Днепре.
Вех не знал, сколько уцелело от войска, где его остатки. Те двое умерли на
его руках, от ран. Сам он тоже был на излете, словно стрела, выпущенная
умелой и сильной рукой: как ни лети она скоро да спсро, а все равно ей
предстоит упасть.
Вех лежал во мхе. И тело его не слушалось. Оно стало невесомым, будто его
и не было. Он не знал, что мох может быть таким мягким. Он сотни раз
ночевал на нем, но так было впервые - словно на облаке лежал, словно в
пуховой толстенной перине или же на упругих волнах покачивался. И были эти
волны похожи на те, дунайские.
Вех смотрел вверх. Сквозь лапы елей проглядывало чистое необыкновенно
прозрачное небо. И было оно то же словно воды огромной реки, хрустально
ясное, манящее. Вех плыл по этому небу на облаке. Он не знал, куда плывет.
Но какая разница! Теперь ему все равно. Теперь решает не он, теперь за
него решает кто-то. Наверное, пришла пора присоединиться к предкам,
пройтись по привольным небесным лугам, по велесовым заоблачным пастбищам.
Пусть так и будет!
Да, он лежал на облаке. И вдруг на него навалилось облако другое, белое,
пушистое. Вех попробовал поднять руку. Но не смог. Да и не нужно было
этого делать, облако само рассеялось... И увидал Вех ее! Он и не понял
даже, кого именно, Снежану или Любаву. Не понял, потому что черты лица,
склоненного над ним, изменялись, перетекали одна в другую, были зыбкими,
нестойкими. Вот они соединились в едином - и Вех увидал: Снежана,
темноглазая, ослепительно юная... Но глаза просветлели, стали серыми,
чистыми, рот заалел - это была Любава. Она потянула к нему губы,
поцеловала. И все сразу пропало.
Слепнев все-таки ушел в самоволку. Ушел сознательно, в одиночку, никого не
предупредив. В глубине души он не считал первую вылазку самоволкой, скорей
это была разведочная прогулка. Мишка хотел просто проверить: такое ли уж
неосуществимое это дело, или пугают понапрасну, на совесть бьют? Время он
выбрал подходящее, когда рота отдыхала перед заступлением в наряд.
Хватиться его не должны были.
С непривычки сердце подрагивало.
Когда до поселка оставалось с километр, взвизгнули тормоза. Из окошка
мaхнyл рукой офицер:
- Эй, служивый!
В груди что-то оборвалось. Еще мгновение, и Мишка бросился бы наутек. Не
хватало, чтоб его поймали в caмом начале! Он глубоко вздохнул, попытался
расслабиться, успокоить дыхание.
- Далеко до шоссе?
В машине сидел капитан, теперь Мишка видел это отчетливо.
- Километра два, пожалуй, - ответил oн, ощущая, как с сердца сваливается
камень.
- В увольнение?
- Так точно, родных проведать. - Мишка уже обнаглел, вытащил пачку
сигарет. - Огоньку не найдется, тoварищ капитан?
Тот дал прикурить, махнул рукой и уехал. И тoлькo после этого Мишка
почувствовал слабость в ногах, сел у обочины, расстегнул воротник. По лбу
пoползла противная липкая струйка пота. Захотелось вернуться, пoка не
поздно.
Но длилось все это недолго - сидящий внутри червячок раздражения сперва
слабо шевельнулся з Мишкиком мозгу, а потом занял там свое привычное место
и погнал его вперед, к кажущемуся землей обетованной после месяцев службы
поселку.
Через пятнадцать минут Слепнев сидел в придорoжнoй чайной в компании
шоферов, уплетающих свой обeд. В отличие от них, Мишка ничего не ел - с
деньгами былo туговато, но зато перед ним стояла запотевшая пивнaя кружка
с бархатистой шевелящейся шапкой пены. Мишкa смотрел на эту пену с
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг