сбивчивая, с отчетливо виноватой интонацией речь защитника ("да в
пятьдесят третьем тебя за такое на Совет Защитников немедленно
вытянули бы, жалкий ты трепач!"). И потом почти сразу, без
предоставления последнего слова обвиняемому - просто вопиющее
нарушение всех норм механически зачитанный, явно подготовленный
заранее приговор. Шесть лет каторги и еще столько же - ссылка,
плюс довеском пожизненное поражение в правах - просто неслыханно!
На этом все и закончилось.
Все закончилось для Михаила Сергеевича. Потому что теперь и он
понимал, что ни аппеляции, ни обращения ко всем свободомыслящим
людям Мира ему не помогут. Великороссия изменилась. Великороссии
не нужен был больше он, несгибаемый борец за светлые идеалы
демократии и гласности, не нужна была больше его "Воля к
Перестройке", не нужны были больше его ум, его сердце, его боль за
народ и Отечество. Все изменилось, борьба закончилась, и впереди
Сергеевича ожидала ледяная, с климатом, убивающим медленно, но
верно - Аляска.
Обмякшего, не способного пока еще оправиться от шока, его
вывели из зала суда.
В камере Михаил Сергеевич долго не мог найти себе места. Нужно
было что-то делать. Нужно было как-то продемонстрировать власть
придержащим, что не все так просто, что его голыми руками не
возьмешь, что он всегда и везде найдет способ постоять за себя, за
свою честь, за свое достоинство. Но волна слепого отчаяния уже
захлестнула его. Он не находил за ее пеленой выхода и лишь
заламывал руки, проклиная себя за беспечность и самомнение,
проклиная своих молодых братьев по Обществу, что не сумели по-
настоящему убедить его в серьезности изменений, произошедших в
Москве с приходом нового Князя.
Утром Михаила Сергеевича отправили по этапу. Согласно
принятому в середине двадцатых годов правилу, против которого
не раз, в частности, выступали с петициями оппи, считая
op`bhkn "бесчеловечным, унижающим достоинство личности",
Сергеевича сковали в паре с другим новоиспеченным катаржником:
высоким и несколько грузным субъектом, совершенно седым, с
мрачным выражением на простом ("мужицком") лице. Лицо это
показалось Михаилу Сергеевичу смутно знакомым, но он был слишком
занят собственными мыслями, чтобы вспоминать, где он мог его
видеть. Да и сам субъект не спешил знакомиться.
В закрытом самокатном фургоне под тарахтение мотора
их привезли к поезду, уходящему на восток, и посадили в
специальный вагон, за решетку из прочных вертикально
установленных прутьев. Михаилу Сергеевичу не впервой было ехать по
этапу, и он ожидал, что сейчас наручники, сковывающие его с
высоким незнакомцем, снимут. Но ничего подобного не произошло.
Молодой, курносый, с открытым, в веснушках, мальчишеским
лицом охранник навесил замок и ушел в глубь вагонного
коридора, поезд тронулся, а наручники ("позорные кандалы") так и
остались, соединяя собой запястье Михаила Сергеевича с запястьем
высокого. Высокий перехватил немой вопрос во взгляде Михаила,
понимающе кивнул и сказал (с издевкой, что ли?):
- Новый веник по-новому метет. Новый Князь - всегда новые
правила. Не до удобств каторжан. Не правда ли, брат Михаил?
- Вы меня знаете?- удивился Сергеевич.
- Видел как-то образ ваш в "Истине".
Михаилу Сергеевичу сразу все стало ясно. Он еще внимательнее
пригляделся к высокому, потом его осенило, и он посмотрел вниз, на
прикованную рядом руку. На левой руке высокого не хватало двух
пальцев. Ну конечно же!
Михаил Сергеевич быстро перебрал в памяти крупицы скудных
сведений об этом человеке. Родился в тридцать первом ("одногодка,
ровесник, значит"), с пятнадцати лет среди активистов оппи,
профессиональный бунтовщик, бомбист, каких свет еще не видывал, с
детства возился с разными "адскими машинками", результат -
изуродованная рука и принятый среди нелегалов для него псевдоним:
Детонатор. Наибольшей популярностью пользуется среди русокосых
домохозяек и гимназистов от девяти до пятнадцати. По собственному
емкому определению является "человеком дела", потому статей в
"Истину" и "Волю" не пишет и о запрещенной в Великороссии прессе
отзывается пренебрежительно. Убеждения - причудливая смесь из идей
левых утопистов, правых анархистов и технократов-центристов.
Считается отцом-основателем так называемого Движения Черни. На
счету - три плотных отсидки и два громких побега. В общем, весьма
и весьма примечательная личность.
- Дальше - больше, брат Михаил,- с непонятным значением в
голосе заявил Николаевич.- Скоро вообще об удобствах
забыть придется. А если и будем вспоминать, то с ностальгией: и
этот вагон, и эти наручники.
- Сколько вам дали?- поинтересовался Сергеевич.
- По полной,- с темным весельем отвечал Николаевич.- Дюжину
каторжных и обширное поражение в правах. Могли бы, дали бы больше,
но руки у них пока коротки!
Михаил Сергеевич все не понимал, к чему клонит, на
что намекает его визави. А поезд шел. Вагон покачивался, стучали
на стыках колеса. Иногда паровоз давал гудок, заглушая тем на
мгновение все звуки.
- Я давно не был в Москве,- пожаловался Сергеевич
собеседнику.- Я обнаружил, что очень многое изменилось. Но цельную
картину представить себе затрудняюсь. Не могли бы вы, брат
Борис...
- Оно и понятно,- не дослушав, кивнул Николаевич.- Разве из
Берлина что разглядишь, будь даже семи пядей во лбу? А дела наши,
брат Михаил, плохи, хуже некуда - вот такая картина. Перед выбором
стоим, куда дальше: то ли быть единой и неделимой Великороссии, то
ли не быть единой и неделимой,- и снова послышалась Сергеевичу в
его голосе скрытая издевка.- Можем, правда, себя успокоить. Не
одни мы перед выбором: и Великобритании подошла пора над тем
же самым призадуматься.
- Сепаратизм?- удивился Михаил Сергеевич.- Неужели сепаратизм
набрал такую силу? Неужели можно говорить об этом всерьез?
В Берлине ему попадались листки различных
обществ националистической, а то и ярко выраженной
сепаратистской ориентации, однако он никогда не допускал и мысли
учитывать эти сугубо местнические настроения при составлении
собственных планов. Великороссия и Великобритания после
семилетней войны казались незыблемыми монолитами, на внутреннюю
стабильность которых вряд ли в обозримом будущем сумеет
оказать влияние горстка любителей баварского пива и громких
кровожадных лозунгов. И такое положение вещей Михаила
Сергеевича до сих пор устраивало. Он стремился к вершинам власти
не для того, чтобы оказаться Князем у разбитого на
множество мелких частей корыта; он шел к власти, искренне
собираясь улучшить уже существующую систему, сделать ее более
демократичной, просто более человечной, наконец.
- Об этом нужно говорить всерьез,- безапелляционно заявил
Николаевич.- Великие державы подошли к тому рубежу, за которым они
не могут более существовать как единое целое. Слишком велика
территория, слишком много людей, слишком разнятся интересы
провинций. Великороссия обречена. Ее могут попытаться и попытаются
спасти Князь с окружением. Собственно, то, что мы наблюдаем
сегодня: ускорение судебного делопроизвоства, охота на нелегалов,
сумасбродные сроки - это лишь первые шаги, самое начало процесса
по "спасению" державы. Думаю, и остальное не за горами.
Соберут Вече, быстренько подправят законодательство и пойдут
забивать такие вот вагоны под самую завязку. Было это все уже -
проходили...
Николаевич имел в виду смутные предвоенные годы и знаменитый
стрелецкий бунт, когда стрельцы вытащили из палат и обезглавили на
Красной Площади членов тогдашнего Вече, что собственно стало
началом конца и самих стрельцов. Среди оппи до сих были популярны
споры, под каким углом рассматривать те кровавые события, но для
Сергеевича никаких вопросов по поводу не возникало, его оценка
всегда была отрицательной. Он не терпел насилия в любой его форме.
И потому слова Николаевича о грядущей новой смуте задели его за
живое.
- Этого не может быть,- сказал Михаил Сергеевич убежденно.-
Существуют всенародные правовые нормы, правила гуманистов,
церковь. Они не посмеют.
- Посмеют, еще как посмеют,- скривился лицом Николаевич.-
Когда земля уходит из под ног, все посмеют. А церковь поддержит и
благословит. Они там тоже за державность. И потому нам, брат
Михаил, скоро предстоит решать, с кем мы: с ними,- он ткнул
пальцем в низкий потолок вагона,- или вот с ними,- теперь он ткнул
пальцем вниз, в дощатый пот.- С Князем или с народом, с чернью,
которую в очередной раз попытаются загнать под лавку.
- Так значит, вы собираетесь выступить на стороне
сепаратистов?- догадался наконец Михаил Сергеевич.
- Нам не оставили иного пути,- отрезал Борис Николаевич.- И
сепаратизм ничем не хуже великодержавности. В любом случае, я
всегда готов выступить на стороне тех, кто против этой власти. Чем
скорее мы уберем Князя, тем будет лучше для каждого русского.
- Но это же война!- воскликнул горячо Сергеевич.- Новая война!
Кровь, жертвы, сотни тысяч жертв!
- Странно слышать подобные речи от закаленного оппи,- заметил
Николаевич, пристально Михаила Сергеевича разглядывая.- Не вы ли,
брат, еще вчера с рвением, достойным лучшего применения, призывали
установить новый порядок в стране? Как там у вас? Гласность и
Демократизация? Перестройка и Новое Мышление? Простые и так
понятные всем категории, особенно какой-нибудь вот кухарке с
постоялого двора. А задумывались ли вы, брат Михаил, что любая
перестройка немедленно увязнет в инерционности масс? Или, думаете,
все сразу захотят по-новому мыслить? Тому, кто боится забрызгать
манжеты кровью, нечего делать в Большой Политике. Купили бы себе
лавку и торговали вот леденцами, что ли... А политик - это прежде
всего боец, не лавочник!..
Михаил Сергеевич не нашелся сразу что ответить. Брат Борис был
прав. Но все-таки где-то его правота имела изъян, однако найти его
с ходу оказалось непросто.
- А то привыкли и тем, и этим,- продолжал,
распаляясь, Николаевич.- Желаете и на ель влезть и окорока не
ободрать. И с Князем мы дружим, и в Вече готовы заседать, и народ
нас любит, и у бунтарей мы в авторитете. И вы вот такой же,
брат Михаил. Шалтай-Болтай... Кричите на всех углах о
Гласности, но не желаете быть честным даже перед...
Николаевич не успел закончить обличительную тираду. Поезд
вдруг резко затормозил. Надрываясь, взревел гудок. Каторжники
повалились со скамьи на пол.
- Что происходит?- недоуменно вопросил Сергеевич, на что
Николаевич дернул его за наручник, подмигнул и коснулся пальцем
губ, призывая к молчанию.
И только тогда Михаил Сергеевич услышал приглушенные стенками
вагона звуки выстрелов. Потом, через несколько секунд, выстрелы
стихли, их сменили неразборчивые возгласы. Рядом с вагоном
происходила какая-то непонятная возня.
Рывком распахнув дверь, в коридор вагона ввалился давешний
мальчишка-охранник. Он побежал к клетке, на ходу снимая с пояса
ключ и одновременно извлекая из кобуры пистолет. Был мальчишка
бледен, руки у него тряслись и сразу снять замок он не сумел. А
потом ему это сделать уже не дали. В коридоре появилась еще одна
фигура. Хлопнул одиночный выстрел, и парнишка, выронив свои
причиндалы, осел на пол, цепляясь еще слабеющими пальцами за
прутья решетки. Изо рта у него выплеснулась вдруг потоком черная
густая кровь, забрызгала доски.
Теперь по коридору, быстро и мягко ступая на полусогнутых,
двигался пышноусый черноволосый человек в полевой амуниции
моторизованной кавалерии. В отставленной руке незнакомец держал
пистолет, от дула которого, казалось, еще поднимается сизый дымок.
В пространстве вагона остро и кисло запахло порохом.
- Быстрее!- прикрикнул на пышноусого Николаевич.
Человек ускорил шаг.
- Здравия желаем, брат Борис!- провозгласил он весело,
нагибаясь за ключом.
- Здравствуй, брат Александр,- приветствовал его Николаевич.
Брат Александр открыл клетку. Борис дернулся, но его удержал
наручник.
- Ну что же вы, брат Михаил?- нетерпеливо окликнул он своего
напарника по кандалам.
- Я не понимаю...- Сергеевич не успевал следить
за стремительно развивающимися событиями, растерялся.
- Инструменты!- обернулся Николаевич к брату Александру.
Тот виновато развел руками:
- В машине.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг