с другом русским и немцам строго запрещалось, и даже бараки их были
разнесены и отделены глинобитной стеной с натянутой поверху "колючкой".
Так что до поры до времени мой дед и не знал, что живёт и работает рядом с
человеком, самолёт которого сбил когда-то над зимней Ладогой.
Но вот однажды в бригаде военнопленных освободилась вакансия механика.
Тот, кто её занимал, попил тухлой водички и тихонько, бедолага,
окочурился. Администрация исправительно-трудового учреждения с ног
сбилась, отыскивая ему замену. Подняли личные дела, и оказалось, что среди
белорусских крестьян и "социально-близких" уркаганов с образованием в три
класса затесался сын ленинградского профессора, бывший студент первого
курса Политехнического института и бывший лётчик, отвоевавший пять лет.
Кончилось тем, что моего деда вызвал на собеседование кум - так в системе
ИТУ называют представителей администрации.
- В технике чего-нибудь понимаешь? - спросил кум.
- Понимаю, - отвечал мой дед.
- Понимает он! - фыркнул кум. - Ты толком говори, насос починить сумеешь?
- Сумею.
- По-немецки кумекаешь?
- Кумекаю.
- Будешь с фрицами работать.
Так мой дед попал в бригаду военнопленных. Феликса Штайнера он не узнал.
Тот сильно изменился за эти годы. Похудел, оброс, загорел до черноты,
носил обычную рабочую фуфайку и стоптанные кирзовые сапоги. Зато бывший
хауптман сразу узнал бывшего противника. Однажды, когда мой дед возился в
мастерской, перебирая очередной насос, Штайнер подошёл к нему и сказал:
- Neun funf57.
Сначала мой дед хотел дать ему в зубы. В конце концов, этот недорезанный,
недоповешенный и недорасстрелянный фашист поломал ему всю жизнь. Но потом
рассудительность, свойственная, кажется, всем отпрыскам профессорских
семей, взяла своё; дед вспомнил, что в этот лагерь он попал не потому, что
кто-то когда-то подарил ему пистолет Вальтера, а потому, что так устроено
общество, в котором он жил и живёт. Поэтому бить Штайнера он не стал, а
просто послал далеко и надолго, перемежая в своём послании русские и
немецкие ругательства. Штайнер улыбнулся и удалился.
Через неделю мой дед, который успел успокоиться и теперь изнывал от
любопытства, каким образом шесть лет назад хауптман сумел предсказать их
будущую встречу и что означают эти цифры: "девять два" и "девять пять"?
Мой дед задал свои вопросы во время обеда, когда бригада, собравшись в
тени только что возведённой времянки, хлебала под присмотром охранников
пустую лагерную баланду. Разговор он повёл на немецком:
- Тогда, в сорок первом, вы говорили, герр Штайнер, что мы встретимся
после войны. Это была просто вежливость? Или вы имели в виду что-то другое?
Штайнер ответил не сразу, он дохлебал баланду, ложку облизывать не стал,
как это сделал бы любой зэк русской национальности, а вытер кусочком
чистой ткани, которая только у немцев и водилась, после чего, прищурясь,
посмотрел на моего деда.
- Цянь - очень сильный символ, - сказал он. - Люди, отмеченные этим
символом, редки. Но ещё более редки те, кого люди, отмеченные символом
цянь, могут назвать своим "великим человеком".
- Цянь - это что? - переспросил мой дед. - Что-то китайское?
Штайнер снисходительно усмехнулся, поднял щепку и с её помощью изобразил
на земле шесть параллельных чёрточек.
- Перед вами гексаграмма цянь, - пояснил хауптман, - первая из шестидесяти
четырёх гексаграмм, описанных в "Чжоу и", китайской "Книге перемен".
Мой дед, конечно же, знал о существовании знаменитой гадательной книги, не
имеющей установленного авторства, но читать её переводы ему не
приходилось, поэтому он слушал Штайнера с огромным интересом.
- Цянь означает творчество. Причём творчество в самом первоначальном
смысле этого слова, творчество неба. Европеец назвал бы его "божественным
творчеством". Любая гексаграмма в целом описывает законченный процесс. Это
может быть какая-нибудь деловая инициатива, об успехе или неуспехе которой
можно погадать на "Чжоу и". Или целая человеческая жизнь - от рождения до
смерти. Кроме того, каждая черта в гексаграмме имеет числовое выражение и
собственное значение, соответствующее некоему этапу описываемого процесса.
Например, непрерывная черта соответствует девятке. Вторая снизу "девятка"
в гексаграмме цянь интерпретируется как "дракон на поле", то есть первое
проявление творческого начала в земном человеке. Вместе с тем она отражает
положение в обществе, которую на этом этапе может занимать человек -
"вторая девятка" означает "слуга" или "служащий". Гадание по "второй
девятке" в гексаграмме цянь предсказывает встречу с "великим человеком" и
благоприятную перемену в судьбе.
- Ага, - сообразил мой дед. - Следовательно, вы считаете себя человеком,
отмеченным знаком цянь, и в тот момент, когда мы встретились, вы были...
э-э-э... "служащим", что соответствовало "второй девятке" в гексаграмме
вашей судьбы?
- Совершенно верно, - подтвердил Штайнер. - Вы всё очень быстро
схватываете, - польстил он.
- Но тогда объясните мне, герр Штайнер, почему вы сочли вот это, - дед
кивнул на покуривающий в сторонке конвой, - благоприятной переменой в
своей судьбе?
- Как посмотреть, - заметил Штайнер. - Большинство моих сослуживцев
мертвы, а я жив и рассчитываю раньше или позже вернуться на родину.
- Хорошо, - согласился мой дед. - А что означает "девять пять"?
- Вторая и пятая черты в гексаграмме взаимосвязаны. "Девять пять"
соответствует "летящему дракону" и статусу "короля". Это предпоследняя
ступенька на пути к "творчеству неба". И здесь снова запланирована встреча
с "великим человеком".
- А какая последняя?
- Последняя, шестая девятка в гексаграмме, определяет статус
"сверхчеловека".
- Ну вот, - заворчал мой дед, - какие-то вы, фрицы, всё-таки ущербные.
Гитлера давно нет, а вы всё в духе гитлеровской пропаганды выступаете.
Сверхчеловеки, раса господ... Куда вас завела эта пропаганда?!
Штайнер не поддался на провокацию.
- Понятие "сверхчеловека" возникло задолго до рождения Адольфа
Шикльгрубера, - отвечал он спокойно. - Оно, конечно, подразумевает
избранность. Но выбор делает небо, и пасть он может на кого угодно -
германца, русского, еврея или монгола...
Тут конвой приказал всем встать и строиться перед началом второй половины
длинного двенадцатичасового рабочего дня.
Впрочем, по прошествии суток мой дед и Феликс Штайнер снова встретились,
чтобы возобновить столь интересную для них обоих беседу.
- ...Древние китайцы представляли себе мир как некий хорошо отлаженный и
смазанный механизм, работающий по определённому закону и под управлением
неба, - продолжил бывший хауптман обзорную лекцию по истории китайской
философской мысли. - При этом практически во всех мировоззренческих
системах в качестве основополагающего принимается принцип "у-вэй" -
принцип невмешательства в "творчество неба", поскольку любое действие в
этом направлении ведёт к нарушению космического равновесия. Возможно,
благодаря этому китайская цивилизация существует уже пять тысяч лет как
сравнительно стабильный социум.
- Ничего, - высказал своё мнение дед, - товарищ Мао вправит им мозги.
- Не так всё просто, камрад, - заверил Штайнер, - и, думаю, Мао Цзэдун в
этом скоро убедится. Но пойдём далее. В поздних учениях - например, в
дзен-буддизме - даётся более подробное описание законов, управляющих
миром. При этом очень важным для нас является указание на то, что вся
Вселенная целиком и полностью заложена в человеческом подсознании. То
есть, чтобы изучать внешний мир, познавать тайны Вселенной, нет
необходимости строить научные лаборатории, заводы, институты - достаточно
обратить взгляд внутрь себя - и получишь ответы на все вопросы мироздания.
- Какой бред! - вырвалось у моего деда. - Объективный и субъективный миры
разделены. Это ещё Гегель доказал.
- Плохо вы изучали Гегеля, - обронил Штайнер с усмешкой. - Но не о Гегеле
сейчас речь. Чтобы вам было понятней, давайте представим себе следующую
упрощённую модель мироздания. Пусть это будет граммофон. Вы знаете, что
такое граммофон?
- Знаю. Не в Африке живём.
- Так вот, граммофон. Пока на граммофоне нет пластинки, он представляет
собой кучу бесполезного металлического хлама. Но вот вы берёте пластинку,
ставите её, заводите пружинный механизм, пластинка начинает крутиться,
игла скользит по бороздкам, и вы слышите мелодию. Эта мелодия и есть то,
что мы называем жизнью. А бороздки и сама пластинка - мир, который нам
известен, и законы, им управляющие. Всё вертится вокруг некоего стержня,
который является главенствующим и непознаваемым. И есть ещё резец - тот
самый, который прорезал на нашей пластинке эти бороздки. Он, резец, имеет
прямое отношение к тому, о чём мы говорили ранее - к "творчеству неба".
- Кажется, начинаю понимать, - сказал мой дед. - Но какое вы можете
предложить практическое применение всем этим выкладкам?
- О! - восхитился Феликс Штайнер. - В вас говорит настоящий европеец.
Только европеец способен искать практическую отдачу там, где сын Азии
видит лишь упражнение для совершенствования внутреннего "я".
- А вы не европеец? - огрызнулся мой дед, который почему-то решил, что
хауптман пытается его поддеть.
- Европеец, - Штайнер кивнул. - И тоже отрицаю принцип "у-вэй". Человек
может и должен вмешиваться в "творчество неба", иначе всё теряет смысл.
Однако не у всякого есть к этому предрасположенность, и ещё меньше людей,
которые смогут чего-то достичь на этом пути.
- Но каков метод управления "небесным резцом"?
- Вы меня неправильно поняли. Я не собираюсь управлять "небесным резцом".
Я собираюсь изменить бороздки на своей внутренней пластинке так, чтобы
изменилась мелодия нашей жизни.
Мой дед захохотал. Картина, нарисованная Штайнером, показалось ему
настолько нелепой, что он долго не мог успокоиться.
- Ну так может, вы это... - юмористически предложил он, - попросите у
мироздания лишнюю пайку? А то живот подводит.
Штайнер не обиделся, а улыбнулся в ответ.
- Это незначительная цель. Она не стоит того, чтобы вмешиваться в
"творчество неба". Я думаю о будущем своей родины.
- Реванш? - подозрительно осведомился мой дед.
Он знал, что среди немецких военнопленных, собранных здесь, довольно
сильны реваншистские настроения. Большинство из этих фрицев попали в плен
в самом начале войны, не видели Сталинграда и развалин Берлина, а потому
втихую продолжали лелеять мечты о "мировом господстве".
- Возможно, реванш, - сказал Штайнер, но, предугадывав бурную реакцию
собеседника, сразу же оговорился: - Но не военный. Хватит войн. Пора
учиться просто жить.
Мой дед не упустил случая позлорадствовать:
- Хорошо, что древние китайцы ошибались и никаких "сверхчеловеков" не
бывает. Иначе вы действительно весь мир на уши поставили бы.
Штайнер ничего ему тогда не ответил.
В пятьдесят шестом году мой дед был освобождён и полностью реабилитирован.
Ему восстановили звание и награды и даже разрешили вернуться в Ленинград.
Хауптман Феликс Штайнер, с которым они провели ещё много занимательных
бесед, вернулся на родину гораздо раньше и с тех пор никак не давал о себе
знать - трудно это было сделать из-за "железного занавеса", разделившего
Европу. А может, и не хотел он этого, не усматривая в гексаграмме своей
жизни необходимости новой встречи с "великим человеком".
Восстановиться на кафедре Политехнического института в качестве
студента-аэродинамика мой дед не сумел. С одной стороны, давало себя знать
прошлое поражение в правах, с другой - староват он был для того, чтобы
сидеть за партой. Отец его, и мой прадед, к тому времени уже умер, но
кое-кто из новой профессуры был ему обязан, и по их рекомендации моего
деда приняли на кафедру аэродинамики в качестве механика. Потом он
женился, появились дети, и жизнь пошла по накатанной колее.
На двадцатипятилетие Великой Победы безымянный журналист "Огонька",
просматривая старые подшивки газет военно-патриотической направленности в
поисках интересного материала, который можно было бы представить читателям
в связи со знаменательной датой, наткнулся в декабрьском номере "Красной
Звезды" за сорок первый год на странную фотографию: офицер Люфтваффе при
полных регалиях, но без погон собственноручно передаёт советскому лётчику
пистолет "вальтер". Журналиста заинтриговал этот эпизод военной истории, и
он решил сделать статью о подвиге лейтенанта Громова. И началось! Моего
деда вытащили из забвения, спокойный ритм его жизни был нарушен, у него
брали интервью, его показывали по телевидению. Слава моего деда в какой-то
момент достигла такого размаха, что на него обратил внимание сам Леонид
Ильич.
- Кто это? - спросил Леонид Ильич в своей неподражаемой манере.
- Это, Леонид Ильич, ветеран Великой Отечественной войны, - ответил
секретарь-референт. - Сбил двадцать четыре самолёта немецко-фашистских
захватчиков.
- Ну? - изумился Леонид Ильич, который не сбил ни одного. - Герой! А какие
у него есть правительственные награды?
Вопрос был важный, потому что, как мы знаем, Леонид Ильич был неравнодушен
к правительственным наградам. Секретарь-референт навёл справки и к ужасу
своему выяснил, что у товарища ветерана наград кот наплакал: орден
Красного Знамени да пара медалек - а ведь Леонид Ильич назвал его
"героем". Глава государства не мог ошибаться, поэтому не прошло и недели,
как моему деду было присвоено звание Героя Советского Союза и на грудь ему
в торжественной обстановке нацепили звезду. В "Огоньке" ликующе писали:
"Награда нашла Героя".
На кафедре по поводу награждения скромного механика столь высоким званием
был устроен целый банкет. Заведующий кафедрой произнёс прочувствованную
речь, в которой многословно и со слезой обвинял себя и других ведущих
профессоров института в том, что они забыли, какой человек у них тут
работает, что это же сын столпа отечественной аэродинамики, что это же
боевой лётчик, что это же Герой, и так далее, и тому подобное. Про то, что
часть своей жизни мой дед провёл за колючей проволокой сталинского
концлагеря, заведующий кафедрой деликатно умолчал.
Впрочем, разорялся заведующий чисто для галочки. Никаких шагов по
улучшению благосостояния моего деда руководство кафедры не предприняло.
Пошумели и успокоились, даже зарплату не повысили.
Да и сам дед не очень настаивал. Внезапная слава тяготила его. Он был
вполне доволен своим статусом, счастлив в семейной жизни и, когда волна
чествований схлынула, спокойно ушёл в тень. Он, конечно, выступал с
краткими речами перед учениками 191-й школы, в которой учились его дети, а
затем - внуки, на День Победы и 1-го сентября, но делал это только по
личной просьбе завуча школы.
С восемьдесят третьего по восемьдесят пятый кафедра занималась проектом,
получившем в народе название "Наш ответ Рейгану". В рамках этого проекта
разрабатывалась новая экономичная газотурбинная установка ГТН-25,
предназначенная для перекачки природного газа к потребителю в Европу. Она
должна была заменить дорогие американские установки, на покупку которых
денег у советского правительства уже не было.
Три года прошли в трудах праведных. В ходе работ выяснилось, что ГТН-25
никуда не годится, а потому надо установку перепроектировать. Но взыграла
номенклатурная гордость, кого-то подмазали, кого-то умаслили, кого-то
попросили закрыть глаза, а кому-то приказали заткнуться, и "Наш ответ"
пошёл в серийное производство, а все исполнители получили совершенно
фантастические по тем временам премиальные.
Не обидели и механиков. Моему деду заведующий кафедрой самолично выписал
две тысячи рублей, и тот, недолго думая и добавив к премиальным тысячу,
заначенную на сберегательной книжке, купил себе "Запорожец".
Машину он получил, как и полагается Герою Советского Союза, без очереди и
очень был доволен своей покупкой. Как же, и у нас, оказывается, механик
научной лаборатории может приезжать на работу не на пошлом трамвае, а на
собственном автомобиле!
Большинство советских автолюбителей по приобретении машины очень быстро
попадали в унизительную зависимость от хамоватого автосервиса. Не таков
был мой дед. Свой "Запорожец" он чинил собственными руками, сам перебирал
движок, сам красил и мыл. А когда вышел на пенсию, то любил, забыв обо
всём, покататься по пригороду и дальше, на людей посмотреть и себя
показать.
Перестройку, реформы и развал Советского Союза мой дед воспринял без
энтузиазма, свойственного молодёжи, но довольно спокойно. К "новым"
коммунистам он не примкнул, так как относился к этим людям с нескрываемой
неприязнью. Он начал задумываться, только когда цены на бензин и запчасти
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг