Катя прислушалась и побежала по дороге.
- Едет, едет. Надо ее предупредить.
Трофим сидел понуря голову. Чтобы не молчать, Дарья Степановна
спросила:
- Сболтнул кто или сам дорогу сюда вынюхал?
- Женщина вчера козу искала. Из Дальней Шутёмы. Встретил ее в конце
леса. Она и принялась мне обо мне рассказывать... Ну, я и решил сегодня еще
раз на внучку поглядеть...
- Значит, видел ее уже?
- Я вчера в ельничке лежал, а они, стало быть, ехали... Хороший парень
этот Андрей Логинов. Ничего плохого не скажешь...
- А если скажешь, так слушать будет некому.
Подкатил мотоциклет. Катя сидела на втором сиденье, позади Андрея, а
Надежда Трофимовна - в коляске.
- Здравствуй, мама, - поздоровалась она с Дарьей Степановной. - Не
удалось все-таки спрятаться.
Трофим повернул голову, потом приподнялся. Да, это его дочь. Это его
женственно облагороженное лицо. Надежда Трофимовна первая шагнула ему
навстречу и сказала:
- Здравствуйте, Трофим Терентьевич...
И тот ответил:
- Здравствуйте... Не знаю, как и назвать вас.
- Называйте Надеждой Трофимовной. Так будет и мне лучше, и вам
понятнее.
- Это верно. В моем положении спорить не приходится. Очень приятная
встреча, Надежда Трофимовна. Даже не нахожу слов...
- Да уж куда приятнее, - еле слышно откликнулась Дарья Степановна.
Потом обратилась к внучке: - Зови, стальная игла, заморского гостя на
выпас, чайку отпить. Не оставаться же ему тут, на развилке.
- Пожалуйста, Трофим Терентьевич! Бабушка разрешает мне пригласить вас
к нам на выпас.
- Благодарствую. - Трофим откланялся.
Дарья Степановна, примерив, кому идти, кому ехать, сказала:
- Я, пожалуй, с Андреем поеду, а вы господина Бахрушина пешечком
проводите...
- Хорошо, мама, - согласилась, скрывая волнение, Надежда Трофимовна.
И, дождавшись, когда усядется и уедет с Андреем Дарья Степановна,
сказала Трофиму:
- Прошу составить компанию...
- Премного буду рад, - ответил Трофим и поплелся за внучкой и дочерью
по узкой придорожной пешеходной тропе.
XXXVI
На сковороде в сметане жарились грибы. Маслята. Тут же, на летней
плите, под навесом, закипала в чугуне похлебка из свежей баранины. Агафья
доводила до дела крупных карасей, запекавшихся в картофеле. Катя и Андрей
накрывали большой стол, вынесенный под разлапистую сосну. Надежда
Трофимовна ушла с десятилетним сыном Борисом купаться в лесном озере, а
Трофим поодаль складывал из кирпича-половняка доменную печь вместе с
младшим сыном Надежды Сережей.
Агафья, молчавшая все это время, размышляла о встрече Трофима и Дарьи,
наконец придя к выводу, сказала:
- А оно у тебя хоть и твердое, как орех, а ядро в нем мягкое.
- Ты это про что? - спросила Дарья.
- Про сердце.
- Да нет, Агаша, - не согласилась Дарья, - маленько не так. Только что
об этом теперь говорить, когда скорлупа расколота, а ядро годы съели!
- Это верно, - поддакнула Агафья и снова ушла в свои мысли, как и
Дарья.
Донесся восторженный визг младшего внука. Это Трофим задул для Сережи
доменную печь, заваленную сосновыми шишками.
Так могло быть, думалось Дарье Степановне. Старился бы он в тихой
радости, окруженный внуками. Скрашивал бы, как и она, свои годы ребячьим
весельем, отсвечивал бы их счастьем.
Четырехлетний Сережа, не зная всех сложностей появления в "бабушкином
лесу" незнакомого человека, который, как оказалось, может строить настоящие
доменные печи с дымом, тут же привязался к нему. Мальчику не было известно,
что он, будучи похожим на свою мать, походил и на толстого дядьку с
трубкой, который сразу же захотел с ним играть в домны.
Десятилетний Борис, непохожий на мать, пошедший в другую породу, как
решил про себя Трофим, смотрел исподлобья, видимо зная все. А маленький
несмышленыш тянулся к Трофиму, не ведая, какие незнаемые чувства он
пробуждает в этом человеке своей болтовней, своими пытливыми темными
глазенками, заглядывающими в его глаза, и прикосновением своей ручки к его
большой руке.
Да, это внук. Настоящий, доподлинный внук. Ради него можно забыть
все...
Сердце Трофима, не знавшее отцовства, не испытавшее счастливых забот о
детях, широко раскрылось, и в него вошел Сережа в своих тупоносых
башмачках, выпачканных глиной и сажей... Вошел, чтобы никогда не уходить
отсюда.
Маленький Сережа - теперь самое большое, что есть и что останется
после него на земле. Трофим теперь будет знать, где бы он ни был, что на
свете есть внук. Те двое не в счет. Они узнали плохое о нем до того, как
увидели его.
"Настоящая" доменная печь дымила на весь лес. Нужно было ее заваливать
и заваливать шихтой. И эту "шихту" Сережа еле успевал собирать под соснами.
Доменная печь требовала топлива. Сережа, желая позвать на помощь Трофима и
не зная, как обратиться к нему, спросил:
- А как тебя зовут?
Трофима испугал этот вопрос. Ему не хотелось, чтобы и Сережа называл
его Трофимом Терентьевичем. Но он не мог назваться дедом, боясь, что за это
его разлучат с мальчиком.
- Зови меня, Сереженька, гренд па.
- Гренд па? - переспросил Сережа. - Такое имя?
- Да, так меня называют все знакомые ребята.
Сережа не стал далее спрашивать о новом для него слове "гренд па",
означавшем по-русски "дед" или даже "дедушка", стал называть Трофима этим
ласкающим его слух именем.
А когда Дарья спросила: "Что это такое "гренд па"?" - Трофим, тихо
улыбаясь, ответил:
- Это значит - доменный мастер.
- Ой ли? - усомнилась Дарья.
- Да, бабушка, да, - подтвердила Катя, она глубоко вздохнула, услышав
знакомое еще по пятому классу слово.
- Пусть будет так, - не поверила Дарья Степановна и велела Кате
сбегать за матерью: пора садиться за стол.
Вскоре за столом собралась большая семья.
Так могло быть всегда, думал Трофим. А кто виноват? Дед ли Дягилев,
отшатнувший Трофима от родного дома и внушивший ему, что в мире все
начинается с рубля? Заводчиков ли сын, убедивший его, что большевики хотят
погубить Россию? Виновен ли сам он, не поверивший отцу и младшему брату
Петровану, что красные принесут людям счастье? Вернее всего, что он сам был
хозяином своей судьбы, и никто ему не мешал прислушаться к доброму голосу
любящей его Даруни и сбежать от колчаковской мобилизации на Север, где не
было тогда никакой власти. Где можно было одуматься и хотя бы не совать
свою голову в белую петлю.
Не сделал Трофим и этого. Не верил он в "кумынию". Да и верит ли он в
нее теперь, когда "у них" так хорошо идут дела?
- Ешь, Трофим Терентьевич, не задумывайся, - сказала Дарья Степановна,
положив ему в тарелку широкого, как лопата, карася. - Теперь думай не
думай, себя заново не выдумаешь, а карась простыть может...
Трофим не удивлялся тому, что Дарья слышала его мысли. Да он и не
прятал их. Не для чего и не для кого. Он теперь как бы человек с того
света. Только кажется, что он живет, а на самом деле он умер для Дарьи, для
Надежды, для всех... Может быть, он живой только для Сережи. А для
остальных он покойник. И никому нет до него дела.
Придя к такому заключению, Трофим сказал:
- Худо жить на свете умершему человеку.
- Да уж куда хуже, - поддержала разговор Дарья Степановна, - если
человек при жизни чувствует себя мертвецом.
Трофим, посмотрев на Дарью и решив, что его "премудрости" запросто
раскусываются ею, умолкнул, принялся ковырять вилкой широкого карася.
XXXVII
Где-то стороной прошла гроза. Чуть посвежело. После молчаливого
завтрака на Митягином выпасе все поразбрелись, и Дарья осталась с Трофимом
наедине. Она не противилась этому.
Уж коли встретилась, надо было рано или поздно поговорить. А коли так,
зачем же откладывать?
Они остались за тем же большим столом под сосной. Дарья на одной
стороне, Трофим на другой.
- Ну-у, выкладывай, как ты перешагнул через свои клятвы, как ты
потерял и похоронил для нас себя заживо.
- Мне, Дарья Степановна, как перед богом, так и перед тобой таить
нечего. Проклял, видно, меня господь еще во чреве матери моей за купленное
начало мое, породившее меня по корыстному принуждению...
- Трофим, ты с Адама-то не начинай... А то и до грехопадения не
дойдешь, как за обед приниматься надо будет. Да сектантства поменьше на
себя напускай. Не с молоканкой разговариваешь... Ты с Эльзы, двоеженец,
начни. Про остальное-то в каждом доме знают, и до меня дошло.
- Так я и начинаю с нее. Про остальное я и писал и сказывал. А как про
Эльзу без проклятия всевышнего начнешь? Я ведь тоже при ней, как собака на
привязи, по корыстному принуждению. Слушай же. Я буду рассказывать, как
могу, а ты, что не надо, отметай.
- Веников нынче маловато наломала. Боюсь, что на весь-то твой мусор не
хватит их. Ты, сказывают, утонуть готов в своих словах, лишь бы говорить.
Н-ну, давай начинай с кержацкой деревни в Америке, где тебе хорошая вдова с
домом подвернулась.
- Стало быть, тоже знаешь...
- Да что мне, уши паклей затыкать, что ли? Пелагея-то Тудоева два раза
у меня чаевничала, плачи души твоей пересказывала.
- Именно что плачи. И сейчас душа моя кровавыми слезами обливается.
- А ты давай без слез... По любви же ведь ты прожил с ней без малого
сорок лет? Чем-то же зацепила она тебя? Чем-то завлекла?
- Это конечно. Наживка была такая, что чуть не ослеп. Надо и то взять
во внимание, что тогда мне куда менее тридцати было. Слушай. Как, стало
быть, попал я в кержацкую деревню и порешил, что лучшего мне ничего и не
надо... Дом так и так неворотим. Да и к тому же подумал, что во вдовах ты
тоже не засидишься. Артемий-то Иволгин когда еще к тебе приглядывался...
- Артемия не касайся, - перебила Дарья. - Про него особый сказ будет,
если ты будешь стоить того.
- Я же к слову... Не в обиду тебе, - стал оправдываться Трофим. - А
Марфа, которую мне кержаки приглядели, хоть и была икона неписаная,
неопалимая купина жаркого письма, - икона, а все ж таки не по мне. Грамоте
не знала. Одежа постная. Разговор суконный. Будто не в Америке родилась, а
в шанхайском скиту... А огня много. И в глазах и в теле...
- Разбирался, значит, - заметила как бы между прочим Дарья.
- Ну, так ведь Шанхай город веселый. Не знаю, как теперь, а тогда там
со всего свету наезжали. Всяких навидался. Должно, любила меня Марфа.
Первая открылась мне и хозяином в дом позвала... Смешно бы отказываться при
моем батрачьем положении. Но отвечать тоже с умом надо было. Один раз
приголубишь - сто годов не разделаешься. Кержаки тебя со дна моря вынут, к
ней в дом приведут. Раздумывал... То постом огораживался, то говорил, что
еще году нет, как ее обиженный житейскими радостями Фома одночасно на
третий день свадьбы помер. И осталась Марфа ни вдова, ни девка, ни мужняя
жена. А она ни в какую... Как только встретит меня... уткнется в грудь...
"Пожалей, Трофимушко... Коли женой не гожусь, марьяжкой возьми... На огне в
этом не признаюсь нашим. Не заставлю тебя моим мужем быть".
- Смотри ты, как любила тебя Марфа, - с сочувствием сказала Дарья. -
Не пожалел, значит, ты ее женскую нищету...
- Пожалел бы, да Эльза приехала. Приехала в бричке на двух вороных...
Тогда еще "форды" на фермах только-только в моду входили. Приехала и увезла
меня...
- Как же это так увезла? Против твоей воли?
- Да что ты, Дарья... Она кого хочешь увезти могла. Сатана. Испанских
кровей немецкая полукровка. Ноздри тонкие, как рисовая бумага. Шея как у
дягилевской пристяжной. Масть иссиня-каряя. Грива в крупное кольцо. Рот
полон зубов, и все как снег. Глаза будто смолевые факелы. Губы тугие,
норовистые. Рот маленький, как у чечетки. А ноги лосиные, длинные,
быстрые... И я, стало быть, как увидел ее - и... сноп снопом. Даже глаза
закрыл, будто на солнце глядел...
- А она что? - напомнила Дарья, когда Трофим прервал рассказ, видимо
заново переживая давно отгоревшее.
- А что она, когда ее Роберту за шестьдесят пять перевалило, а я был в
самой горячей поре... Подошла ко мне на поле, уставилась на меня смолевыми
факелами и сказала: "Об условиях говорить не будем, я умею
вознаграждать..."
- Так и сказала?
- Так и сказала... Сказала и повела меня, как коня, к бричке. А
остальные, которых она наняла в деревне на сезон, пошли на ее ферму
пешком... А мы, стало быть, вдвоем да ночью... Нет, это была не любовь,
Дарья, а пьянство. Теперь уж во мне сгасло все житейское. Я смотрю на себя,
как чужой человек, и мне незачем врать тебе. Это была не любовь. Может
быть, она и могла бы быть, но не нашлось времени, чтобы ей зародиться. К
полудню Эльза приехала в кержацкую деревню, а к полуночи она плясала передо
мной в перелеске только в одних полосатых чулках... Надо правду сказать,
что я не видывал и, конечно, уж не увижу таких плясок. Надо правду сказать
и о том, что я никогда никого не любил, кроме своей Даруни... Не прими это
за красное гостевое слово, Дарья. Тебя я любил с первого часа моей первой
любви и буду любить до последнего издыхания. Ты не слушай, Дарья. Это не я
и не про тебя... Я говорю про тех двух людей, которых уже нет...
Трофим снова умолк. Дарья, взволнованная его рассказом, показавшимся
ей правдивым даже в преувеличениях, не стала больше напоминать ему о
продолжении. К тому же послышались голоса.
Это возвращалась Надежда с детьми.
Отказавшись от обеда, Трофим попросил разрешения побывать еще раз на
Митягином выпасе.
Дарья на это сказала:
- Зачем же в такую даль ноги маять? Завтра я решила перебраться в
Бахруши. Там и свидимся. Принародно.
Любезный Андрей Логинов вызвался довезти Трофима до дому.
Катя отпросилась прокатиться с Андреем.
- Я тоже, я тоже, - увязался Сережа. - Гренд па возьмет меня на
руки... и даст мне послушать часы. Гренд па, возьми меня...
- Ты теперь, Сереженька, бабушкин, спрашивайся у нее, - наставительно
сказала Надежда Трофимовна.
- Пускай едет, - распорядилась Дарья Степановна.
И Сережа тотчас оказался в коляске на коленях у Трофима.
Когда мотоциклет был заведен, Дарья совсем по-свойски сказала Андрею:
- На колдобинах-то сбавляй скорость. В оба гляди. Тебе меньшого внука
препоручаю. С тебя и спрос.
Андрей ответил в той же манере грубоватой задушевности:
- Да уж как-нибудь, Дарья Степановна, оправдаю доверие.
Мотоциклет тронулся. Сережа завизжал, захлопал ручонками. Трофим
прижал его к себе...
Как бы это все не понравилось ревнивому Петру Терентьевичу! Он хотя и
двоюродный дед, а любит Сергуньку, как родного внука. Именно об этом
подумала Дарья, провожая глазами уехавших.
XXXVIII
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг