оказалась очень сочной и по другим параметрам, оператор, желая побольше
заработать, включил все три прибора. Не надо увлекаться: лучше брать у пяти
человек по одному-два вида, чем полностью "раздеть" одного донора. В
Москве, конечно, народу хватит, но все же целесообразнее обходиться без
трупов - ведь со временем с перспективного донора, оставленного "на
вырост", можно снять несколько "урожаев".
"...Да ведь он же о Болерах говорил!" - дошло до меня, и я, не помня себя
от злости, ударил мокрым от дождя кулаком в стекло. Но от удара почему-то
не стекло разбилось, а все окно вывалилось. Неведомая сила оторвала меня от
земли и головой вперед втащила в комнату: так космонавты в невесомости
плавают внутри корабля. Сидящие за столом повернулись к окну, и вдруг я с
ужасом увидел, как мгновенно меняются их лица. Тело продолжало двигаться по
воздуху, и вопль застрял в горле. Чем ближе я подлетал к столу, тем
озлобленней становились лица сидящих. Да это уже были и не лица: глаза
Татьяны Львовны выпучились, верхняя губа оттопырилась и из-под нее
выглянули два острых тонких клыка; нос Юрия Вольфовича неимоверно вытянулся
крючком и стало слышно, как заскрежетали его ужасающие желтые зубы; усач
тянул ко мне руки, на которых с каждой секундой все увеличивались огромные,
длинные, похожие на сабли, когти; лысый толстяк хрюкнул и на месте его носа
образовался поросячий пятачок, кисти рук превратились в копыта, а маленькие
заплывшие глазки выражали только одно: "сожрать, сожрать, сожрать..."
"Оборотни! - хотел закричать я. - Вампиры! Изыди, нечистая сила! Свят,
свят, свят! - но крик, как это часто бывает в снах, не прорывался сквозь
какой-то комок в горле. Я понимал, что сейчас, вот сейчас они все сразу
набросятся на меня, вопьются клыками в тело, станут жадно высасывать кровь,
сдирать ауру и чавкать, чавкать, упиваясь беззащитностью жертвы.
И, оказывается, не вокруг стола, а вокруг свежей могилы сидели они. Затем
вскочили, завращались, закружились, видоизменяясь с каждой минутой все
больше и становясь все страшнее; словно шабаш начался; волосы их
всклочились, а у лысого появилось омерзительное фиолетовое пятно на голове;
отвратительный запах гниения, сверкающие лютой злобой глаза... Даже одежда
изменилась - стала грязными лохмотьями: будто не минута прошла, а
десятилетия; и словно мертвецы передо мной, по недоразумению вставшие из
могил и затеявшие эту нелепую пляску.
Пытаясь отдалиться от них, увильнуть, я хотел броситься назад, к окну, но
опереться в воздухе было не на что, шелуха белых шариков сама парила без
опоры, и потому тело оставалось неподвижным, глухо зависшим между полом и
потолком. "Неужели - все, конец? - мелькнуло в голове.- Такова, значит, моя
смерть? И жил я только для того, чтобы меня сожрало это гнусное зверье?
Какой кошмар, бред, идиотизм!"
- Не-е-т!!! - заорал я изо всех сил и вдруг понял, что сам вопль, сам
звук нарушил что-то в комнате; и хозяева ее на мгновение застыли, и я
поднялся чуть выше к потолку, и теперь им уже труднее было дотянуться до
меня.
- Не-е-т!! - снова вырвалось из груди, и неведомая сила подняла меня еще
на полметра. То ли это происходило от нежелания умирать так по-скотски,
толи-от того, что где-то в подкорке, в подсознании засела мысль: все, что
передо мною,- фантасмагория, это не опасно, как не опасен маскарад.
- Да-да! Да! Да-да! Да! - завыли, зашипели, захрюкали они, заклацали
зубами, прыгая и стараясь зацепить меня длиннющими, со следами засохшей
крови, когтями. - Да! Да-да! Да! - Стало ясно, что они хотят убедить и
меня, и, прежде всего, - себя самих в том, что все это - явь, реалия, и для
этого им нужен я, нужна победа надо мной, нужна хоть капля моей крови,
нужно мое падение.
Желая достать меня, Юрий Вольфович вдруг резко протянул ко мне левую
беспалую руку, и я увидел, что она удлиняется: становится тоньше и длинней,
превращаясь в извивающееся щупальце, которое сейчас схватит меня, и тогда -
конец. С ужасом, забыв обо всем на свете, смотрел я на катастрофически
приближающиеся присоски. И когда Юрий Вольфович впился в мой локоть, я,
придя в себя, истошно закричал: "Нет!" и, подлетев к потолку, ударился о
него головой.
- Да что с тобой?! - тряс меня за локоть Макаров.- Уснул стоя, что ли? И
не надо головой биться, это вредно для нее. Следующая станция - наша,
Тверская.
Слава Богу, в вагоне было лишь несколько человек. Ну и глупо же,
вероятно, я выглядел со стороны!
Эдвард появился в сквере вместе с нами - его долговязая фигура
угадывалась издали. Без особой встревоженности, но с интересом он спросил,
что же случилось, обращаясь, естественно, ко мне, но пришлось тут же
переадресовать его к доктору, поскольку я и себе-то толком не мог на это
ответить.
Отнесшийся поначалу с недоверием к пространным расспросам о снах, Эдвард
гораздо быстрее, чем я, ухватил какую-то суть в рассуждениях Макарова, и
вскоре Леонид Иванович знал от немногословного собеседника достаточно
много. Впрочем, не меньше узнал и я, едва не воскликнув, что негоже
воровать и пересказывать чужие сны. Информация, сообщенная Эдвардом, во
многом совпадала с тем, что слышал Макаров и от меня. Но важно было, что
совпадала именно принципиально. То есть, повторялись шесть человек, суть
доклада Юрия Вольфовича, превращение в вампиров и т.д. Вероятно, какой-то
из аппаратов начал работать наоборот - так иногда бывает, пардон, даже с
элементарной канализационной раковиной; почему же не случиться такому и с
аппаратом, где фазы могут сдвинуться, поменяться, или еще что-нибудь может
произойти.
Макаров, потрясенный услышанным от нас с Эдвардом, запретив еще кому бы
то ни было говорить о снах и потребовав осторожности, умчался в ассоциацию:
что-то там, видимо, замышлялось крупномасштабное...
"Господи, Боже всесильный, прости мне грехи мои, если я того достоин,
наставь на путь истинный, дай просветления голове моей, не покидай меня,
избави от лукавого, не дай впасть в отчаяние, охрани от одиночества и
сиротства, пребудь в душе моей во веки веков!" - мысленно твердил я уже
неделю, не находя себе места. Чувство неприкаянности, ненужности,
невостребованности миром не только не покидало, но и нагнеталось, стучалось
с каждым часом. Выпитая водка оставляла мозг трезвым, желанное забытье не
приходило. Блуждания по ночным, вымершим улицам приводили к новым, совсем
уж греховным и тоскливым мыслям. Получалось, что я испытываю судьбу, и в то
время, как после полуночи люди укрываются в своих эфемерных
комнатушках-крепостях, я наоборот - выхожу в ночную жизнь, непредсказуемую,
дикую, лунную, пьяную, случайную, диктующую свои законы и правила
поведения, мне неведомые. Острые ощущения? Да какие же они острые, если
даже элементарный страх не берет за душу, а напротив - что-то тянет к
зловещим редким группкам людей, спаянных общим умыслом, будь то выпивка,
наркота или грабеж,- тянет только для того, чтобы не быть одному, чтобы
хоть на минутку избавиться от мучительной пустоты, которая оказалась
тяжелее тяжести.
Вдруг все, с чем рядом я существовал целую жизнь, резко отдалилось от
меня, обособилось, приняло роль особых знаков, символов, заговорило. Словно
меня, как ноту, вырвали из общей гармонии, и теперь я мучительно пытаюсь
вспомнить свое место в ней, найти его, занять; а мелодия-то звучит дальше,
и нельзя вернуться в прежнюю. В шуме листвы угадывались сожаление и
тревога; грозовые раскаты звучали предупреждением; ливни смывали мои слабые
следы на этой земле... Почему раньше все это оставалось незамеченным, было
напрочь лишено трагизма, воспринималось естественно, без надрыва, без
труда? Может, дурацкий вампирский прибор снова заработал наоборот, на
отдачу, и посылает мне чужие сомнения? Но нет же, нет, чужие не могут быть
такими - моими во всем...
Сплин, выжавший меня за минувшую неделю так, что сухая луковая кожура, по
сравнению со мной, казалась цветущей розой, закончился внезапно. И здесь
знак судьбы тоже угадывался во всем. В том, что утром я проснулся в
спокойной уверенности, что уже началась новая жизнь, и мое дело - лишь
войти в нее без сомнений и опасений. В том, что женщину звали Люба -
Любовь, а ее сына - Максимом.
Мы сошлись с ней легко и спокойно, - не как два одиночества, а как две
необходимости. Через три месяца я уже и представить не мог, как мы жили
порознь. Зато точно понял, какая сила держала меня на земле - сила ожидания
именно этой встречи. И совершенно ясно, отчетливо осознал закономерность
того недавнего сплина, той непередаваемой депрессии, тоски, одиночества:
все это необходимо было для того, чтобы очиститься от прошлого; для того
чтобы на контрасте оценить всю прелесть, все блаженство дарованного
общения, которое так долго я боялся назвать истинным его именем - Любовью.
Наслаждаясь обретенной гармонией, я даже позабыл о кошмарном сне;
какой-то фантасмагории с вампирами, уворованными аурами. Теперь сил у меня
было столько, что и табуретка ремонтировалась сама собою, и все обретало
смысл и место: любая вещь и любой жест. О недавнем прошлом напомнила
случайная встреча с Макаровым. Однако нет в мире ничего случайного, все -
для чегото. Он поинтересовался: не повторялось ли что-нибудь подобное в
квартире Болеров. Я весело ответил, что квартира уже так обжита мною, что
от Леры и Бори в ней осталась только благодарная память: вдруг, со
спокойной уверенностью и невероятным подъемом я в течение дня поменял обои;
затем переставил мебель, приволок из родительского дома картины, посадил в
горшки цветы и заставил ими все подоконники. Не знаю, что на меня нашло, но
мысль, что так надо сделать, оказалась непреодолимой, она не допускала
никакого анализа, требуя лишь слепого подчинения и реализации.
- А как ваша борьба? - скорее из вежливости, в свою очередь,
поинтересовался я. - Извели вампиров?
Макаров мгновенно посуровел и нахмурился:
- Мы сейчас отслеживаем больных, угасающих беспричинно и быстро. Но,
во-первых, нас мало, а больниц в Москве - сам знаешь; тем более, что далеко
не каждый считает такое недомогание серьезным недугом, и обратившиеся к
врачам - это ничтожный процент от реального числа пострадавших. Во-вторых,
мы ничего не смогли доказать.
- В смысле? - уточнил я.
- В том смысле, что действительно существует предприятие с ограниченной
ответственностью "666", действительно там работают известные тебе Татьяна
Львовна, Юрий Вольфович и прочие. Официально занимаются модной нынче
спекуляцией: посредничают, покупают и перепродают. А что касается нашей
темы - сплошной мрак. Но я же, Ваня, врач, экстрасенс, и я уверен, что все
именно так обстоит, как мы с тобой говорили. Понимаешь - уверен! Не на
словах - мне об этом мои руки, глаза, голова, каждая моя клетка кричит: я
ведь, Вань, заходил в их желтенький приватизированный особнячок - между
прочим, бывший архитектурный памятник, охраняемый государством.
- Что, действительно - желтый? - удивился я. - И стоит, где начинается
лесопарк?
- Представь себе - все именно так, как ты видел во сне, и даже стол в
комнате для заседаний - круглый, а стульев - шесть.
- Фантастика! - выдохнул я. - Крыша едет от такого...
- У меня тоже скоро поедет. Кое-кто на нас уже смотрит как на "шизиков".
Мы - об угрозе, опасности, наконец, о вреде для здоровья и жизни населения,
а нам, естественно, -доказательства на стол; мол, эти ваши биополя - не
документ, их к делу не подошьешь и в суд не передашь. Нет подходящей
статьи, а что не запрещено - то разрешено. Может, на лапу законникам
положили?.. Ну что нам делать? - развел он руками, словно я мог ответить
ему.- Ведь ужас даже не в юридическом смысле: что воруют чужое,
необходимейшее, на что не имеют права - это все равно, что предприимчиво
вырезать у человека глаза, легкие, сердце, печень: мол, что с тобой
станется - твои проблемы, а для нас это - самый обычный бизнес. Раньше-то
они хоть детей не трогали - наверное, не насобачились, или сбыта не было,
не знаю. А теперь пошли детишки - то обмороки, то бездиагнозное угасание,
то полный упадок сил... И я ничего не могу сделать - мне никто не поверит,
что такое возможно: воровать ауру. Потому что и в самою ауру эти тупицы не
верят. Я ее телом чувствую, Михалыч - глазами видит; приборы фиксируют,-
усиленно жестикулировал Макаров, - а они, видишь ли, не верят, для них это
- мистика, сказка про белого бычка! А дети - умирают. Я же видел их глаза -
они меня в могилу сведут! Не глаза, а тоннели в смерть: "Дяденька, что со
мной, я так любила играть в "Барби", а теперь почему-то не люблю". А глаза
родителей: "Доктор, вы же врач - ну сделайте же что-нибудь!"
Все-таки люди, наверное, угасают не от болезней, не от возраста, а от
одиночества и от того, что из их жизни уходит любовь. Да, я очень люблю
маму, сестру, друзей; но любовь к Любе и Максу - это другое; не лучше или
хуже, не больше или меньше, а просто - другое, без чего я оставался в жизни
не полным. Наверное, именно поэтому мы носимся по городу, вытаращив глаза,
когда нашим близким плохо,- мы способны все найти, всех поставить на уши,
горы свернуть, но - помочь. Наверное, именно поэтому их насморки и зубные
боли нас волнуют и тревожат куда больше, чем тайфуны на Тихоокеанском
побережье или засухи в неведомых краях.
Мне нравилось возиться с Максимом, делать вместе уроки, разбирать
будильник, чинить выключатель; нравилось беречь наши маленькие - только мои
с ним- тайны: о героической драке во дворе, о вредной соседке по парте, о
собираемых к маминому дню рождения деньгах - целом капитале, о живущем в
подвале уникальном коте Филиппе, которого мы подкармливали, возвращаясь из
школы, и даже гладили, что Люба никогда бы не позволила делать.
Он был болезненным ребенком, но его худоба меня пугала: я иногда просто
боялся что-нибудь ему повредить при бурной игре. "Да это нормально,
перерастет", - успокаивала Люба. Но мне, до этого не имевшего столь
близких, постоянных контактов с детьми, трудно было такое понять, и сердце
наполнялось одновременно умилением и тревогой, когда я смотрел на
выпирающие ключицы, крылышки лопаток, торчащие ребра, тонкие, будто лишь из
костей и кожи состоящие, руки и ноги.
В один из утренних забегов трусцой мы с Максом даже водные процедуры
приняли на улице: не рассчитав время, попали под дождь - то-то было смеху и
восторгов; да и что толку огорчаться, если одежда все равно уже прилипла к
телу, волосы мокрые, а в кроссовках хлюпает вода. Впрочем, радость и
воспоминания длились недолго: к вечеру стало ясно, что он простудился.
Утром Люба не отпустила его в школу, сказав, что после обеда вернется домой
и, если состояние сына не улучшится, придется вызывать участкового врача.
На работе до меня вдруг дошло: Макаров! Надо позвонить ему, пусть
приедет; конечно, он не педиатр, но может ведь что-то посоветовать; к тому
же - экстрасенс. Стоило промелькнуть в голове этому слову, и - словно
обожгло: а что, если с Максом плохо как раз по той причине, о которой
говорил Макаров, из-за этих треклятых генераторов-дегенераторов?
Поистине, не имей сто рублей, а имей сто друзей. Леонид Ивано-
вич приехал сразу же, бросив все дела и отложив консультацию. По
его мнению, к сожалению, произошло именно то, чего он так опа-
сался: энергетическое поле значительно повреждено, значитель-
ная часть жизненной энергии потеряна, аура предельно жухлая,
аморфная. Впервые я видел Макарова за работой: пытаясь восста-
новить целостность и насыщенность биополя, он так сосредотачи-
вался, что напоминал туго натянутую, слегка подрагивающую стру-
ну, - звука не слышно, однако он, безусловно, есть; ведь струна
дрожит, волны создаются.
- Я понял, - вдруг сказал доктор совершенно не своим, какимто пустым,
деревянным голосом; сказал, не меняя позы. Затем обессиленно бросил ладони
на колени - именно бросил, будто они существовали отдельно.
- Понял... - не замечая никого и ни на что не реагируя, загробным,
потусторонним голосом повторил он. Его ладони оторвались от колен, как два
крыла, каждое из которых существует отдельно, но они стремятся обрести
симметрию, приблизиться, присоединиться справа и слева к невидимому
воздушному телу птицы. Нет, не соединились, какая-то сила снова отбросила
их друг от друга - отпрянули, будто побоялись обжечься, сгореть.
Меня насторожило отрешенное, полугипнотическое состояние Макарова. Не
знаю, может быть, так и надо, им, экстрасенсам, виднее, но почему же он
остановился, бросил Макса, почему ничего больше не делает; может, лучше
дать мальчику таблеток, пока доползет этот врач из районной поликлиники?
Почему он молчит, ведь доктор же!
- Леня, - тронул я его за плечо, - Лень!
Он медленно, как робот, повернул голову на мой голос, и я увидел
полностью отсутствующие, подернутые пеленой глаза. Когда-то я видел
подобное у наркоманов, "переместившихся" в иной, миражный мир.
- Леня! - тряхнул я его сильнее, уже точно понимая, что так быть не
должно. Не знаю, как, но - не так; что-то случилось.
Макаров пришел в себя быстро, секунд через сорок. Извинившись, сказал,
что с ним такое впервые в жизни - наверное, это озарение, если не сошествие
с ума. Увидев, видимо, ужас на наших лицах - не хватало еще рядом с больным
ребенком сумасшедшего колдуна! - он тут же стал успокаивать, заодно пытаясь
пояснить случившееся.
- Сейчас, - он посмотрел на часы, - четыре часа дня; наши пошли наблюдать
за этой чертовой "666". Я всех их только что видел - на подходе к желтому
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг