деле его гораздо больше интересовала необычайная судьба Таусена, чем
происхождение и лечение акромегалии.
Затем Таусен погрузился в воспоминания и, не глядя на своих слушателей,
рассказывал, словно сам перед собой воскрешал прожитые годы. В его
приглушенном голосе чувствовалась грусть.
- Я добился серьезных результатов в этом направлении. Я работал над
опытными животными, как скульптор. Это было особенно увлекательно, потому
что моим материалом были не глина и камень, а живое, чувствующее,
подвижное тело...
И мне удалось сделать для лечения больных людей кое-что полезное.
В то же время я занимался и другими физиологическими, в частности
эндокринологическими, проблемами.
Конечно, работы вашего великого Павлова - по физиологии головного
мозга, по вопросам сна - произвели на меня огромное впечатление. Я изучил
русский язык, чтобы читать его труды в подлиннике. Я даже поехал к Павлову
в Колтуши и некоторое время работал там как один из его внимательнейших
учеников. Я многому у него научился. Меня всегда поражали своеобразие и
смелость его исследовательских методов. Весь мир это должен признать: без
Сеченова, без Павлова разве возможно было бы современное развитие
физиологии? Вы, наверное, не хуже меня знаете, какое значение имеют
русские физиологи. В Колтушах я научился уважать вашу науку и ценить ваших
людей.
Он задумался и, казалось, все глубже погружался в воспоминания.
- Я забыл сказать... По окончании биологического факультета я женился.
У меня был сын...
Последнее слово он произнес внезапно изменившимся голосом - глухим и
хриплым. Потом опять задумался и молчал очень долго.
- Когда отец мой умер, я остался единственным наследником его большого
состояния, - снова начал он. - Мать умерла раньше, еще совсем молодой, а
больше детей у них не было. В моем распоряжении оказалось крупное, хорошо
поставленное предприятие. Но я вовсе не чувствовал призвания к
промышленной деятельности. Я продал завод. Часть капитала я употребил на
покупку загородного имения и на устройство в нем лаборатории. Остальную,
довольно значительную сумму я превратил в золото и хранил его у себя дома.
В дальнейшем я убедился, что был прав, не доверив свой капитал банку. Эти
средства дали мне возможность уехать сюда.
Жена моя была... да, была хорошей подругой. Она не стремилась к
светской жизни. Ее вполне устраивали мирная сельская жизнь, научные труды.
Я забыл сказать, что она тоже была физиологом, и под некоторыми
опубликованными моими работами заслуженно стоит и ее имя.
Вскоре меня избрали действительным членом Норвежской Академии наук.
Это был долгий период моей интенсивной работы. Между прочим, к тому
периоду относятся мои труды о химическом составе гормонов.
Я не принадлежал к числу тех ученых, которые ничем не интересуются,
кроме своей специальности. Я немало читал по технике, интересовался
географией.
Кое-что мне здесь пригодилось.
Страшным ударом для меня была смерть жены. Она умерла всего пятидесяти
лет.
От рака желудка. Меня возмущает бессилие, с каким мы до сих пор стоим
перед этой болезнью.
- Это уже не так, - спокойно сказал Цветков.
Таусен встал, подошел к двери, включил свет. Гост поразились тому, как
изменилось сразу выражение его лица. Медленно, с заметно усилившимся
акцентом, Таусен переспросил:
- Вы хотите сказать, что рак желудка научились лечить?
- А вы не знаете? - спросил Цветков. - Впрочем, конечно, вы не можете
знать.
Да, мы теперь уже не считаем рак страшной болезнью. У нас в Советском
Союзе его лечат теперь очень успешно.
Все замолчали.
- Расскажите... - начал снова Таусен, - или нет, не рассказывайте.
Потом.
Вам придется многое мне рассказать. Сначала я окончу свою историю...
если вам не наскучило.
Глава 9
Продолжение истории Таусена
- Ну вот, - говорил Таусен, глядя на черный прямоугольник окна, за
которым мерцали звезды, - я все-таки этот удар перенес. Продолжал
работать. У меня был большой запас жизненной энергии.
В 1933 году Гитлер захватил власть в Германии. Были у нас такие люди,
которые говорили, что Норвегии это не касается. Я считал этих людей очень
недальновидными. С тех пор я с большой тревогой следил за международным
положением.
В 1938 году немцы, с согласия западноевропейских политиков, захватили
Австрию, в 1939 - Чехословакию и Клайпедскую область.
В сентябре 1939 года Германия напала на Польшу. Польскую армию
гитлеровская военная машина разбила в десять дней. И я решил, что машина
эта в самый короткий срок покорит весь мир.
- Не все у вас так думали! - возразил Гущин.
Таусен помолчал, но затем продолжал рассказывать - по-прежнему
неторопливо.
- Омерзительнее Гитлера, с его расистскими законами, уничтожением всего
светлого и прогрессивного, еврейскими погромами, для меня ничего не было.
И постепенно во мне назрела мысль - уйти из жизни.
Впрочем, умирать не хотелось. Но и жить было невыносимо тяжело.
Простите... Я рассказываю не совсем связно - как приходит на память...
Был у меня друг, товарищ по гимназии, Петер Рольфсен. Интересы у нас
были разные. Я ушел в науку, он занялся китобойным промыслом. Его влекли
путешествия, приключения, но вместе с тем он был энергичный и удачливый
предприниматель. Не знаю, что с ним сейчас... Из него мог бы выйти
незаурядный исследователь полярных стран, но его влекла практическая
деятельность. Может быть, именно различие профессий, как это нередко
бывает, способствовало нашей дружбе. Он с интересом слушал рассказы о моих
научных занятиях, любил бывать у меня в лаборатории. Я увлекался
рассказами о его путешествиях. Находчивый, пренебрегающий опасностью, он
подчас попадал в такие места, где до него никто не бывал. Он мог бы
претендовать на серьезные географические открытия, но всегда был беспечен
на этот счет. На своем китобойном судне он больше всего плавал в Тихом
океане, у берегов Антарктики, так как в Арктике киты уже сильно
истреблены. Но и в Северном Ледовитом океане он путешествовал немало, и не
всегда это вызывалось только практическими соображениями: его гонял по
морям беспокойный исследовательский дух. В своих плаваниях он и наткнулся
на этот остров, никому до тех пор не известный.
Гольфстрим - эта мощная магистраль теплофикации Европы - разделяется на
несколько ветвей. Под именем норвежского Атлантического течения он огибает
Нордкап... Впрочем, это все вы знаете и сами.
Таусен встал, снял с этажерки атлас в прочном черном переплете, нашел
нужную карту.
- Видите, по карте нагляднее, - говорил он, ведя сухим длинным пальцем
с тщательно подрезанным ногтем. - У северного побережья Скандинавского
полуострова - это у нас, в Норвегии - остров Магерейя. А вот на нем мыс
Нордкап, или Нуркап. Я там однажды побывал с Рольфсеном - вскоре после
того, как умерла моя жена. Он уговорил меня поплавать, рассеяться. Но это
мрачное место. Страшно высокая скала - местами до трехсот метров, темная,
безжизненная, почти отвесная. Однако хотя это один из самых северных
пунктов Европы - он несколько севернее семьдесят первой параллели - море
здесь никогда не замерзает: здесь проходит Гольфстрим. Теперь, - палец его
скользнул резко вверх и чуть налево, - видите: здесь остров Медвежий. Вот
сюда к востоку, между этим островом и Норвегией, течение отделяет ветвь.
Здесь она обозначена красными линиями, она называется Нордкапским
течением.
Другая ветвь идет к северу и направляется к Шпицбергену, к заливу
Сторфьёрд.
Нордкапское течение идет до кольского меридиана и здесь разделяется на
несколько ветвей. Южная идет вдоль берега Мурмана, километрах в
шестидесяти от него. И там гавани не замерзают. Вот видите: к
северо-западу от города Мурманска - Семь Островов. Сюда доходит южная
ветвь и отсюда идет к востоку.
Видите мыс Канин? Теплое течение не достигает этого мыса километров на
сто и поворачивает к северо-востоку, к Гусиной Земле, а оттуда на север,
идет вдоль западного берега Новой Земли и там уже где-то пропадает в
холодных водах.
Это основное, что известно о Гольфстриме. Но почти никому неизвестно,
что Рольфсен нашел новую ветвь и, следуя по ней, обнаружил этот остров.
Вот его точное расположение: семьдесят третий градус северной широты и
сорок шестой градус восточной долготы от Гринвича.
Цветков и Гущин устремили глаза на ничем не отмеченную точку в широкой
синеве Баренцева моря, куда указывал Таусен. Так вот где находится клочок
суши, на который их выбросил шторм!
- Я продолжал свою научную работу, - говорил Таусен, - но у меня уже не
было прежней энергии. Руки опускались.
Время от времени мне приходила в голову мысль об острове Рольфсена:
уйти туда, скрыться от всех. Конечно, чистая случайность, что остров этот
до тех пор не был найден больше никем. Но эта случайность могла продлиться
еще неопределенное время, тем более, думал я, что людям теперь будет не до
этого. Да, уйти туда! Умирать не хотелось, но не хотелось и жить в мире,
где началась отвратительная, страшная бойня.
Эта мысль постепенно овладела мною, и я начал готовиться. Быть может,
вначале я не совсем ясно отдавал себе во всем отчет.
Я продал дом и почти все имущество. Понемногу сворачивал лаборатории,
отпускал сотрудников. И ни с кем, даже с Рольфсеном, не делился своими
мыслями.
Курс бумажных денег и всех ценных бумаг страшно падал. И вот тут-то я
оказался прав, что хранил часть своих средств в золоте, а не в ценных
бумагах. А ведь надо мной по этому поводу смеялись многие, в том числе и
Рольфсен.
Все трещало и рушилось. Третьего сентября Франция и Англия объявили
войну Гитлеру. И я решил, что он очень скоро победит их...
Таусен замолчал. Молчали и гости. Лицо Таусена выражало мучительное
страдание, но усилием воли он справился с собой. Сочувствие к сильному
страдающему человеку испытывали друзья - к человеку, умеющему подавлять и
скрывать свою боль.
Гости не решались дальше расспрашивать.
- Да, - сказал наконец Таусен, - тогда меня постиг второй страшный
удар. Мой сын...
Они не узнали его голоса. Но тут же Таусен снова продолжал обычным
тоном, в котором чувствовалось теперь какое-то нарочитое спокойствие:
- Он был чудесный мальчик. Нет, я говорю не как отец. Это было общее
мнение.
Его звали Олаф. Он был не в меня - в мать. Красивый, мужественный. И
очень горячий, порывистый. Из него вышел бы крупный ученый. Его
интересовала физика, радиоактивность. Он поехал учиться в Париж. И там
нашел себе невесту: я не видел ее, но знаю, что он не мог сделать плохой
выбор. Он писал о ней восторженные письма. Она была польская еврейка. Сын
уехал к ней на каникулы летом 1939 года - к ее родителям, а в сентябре
немцы разгромили Польшу.
Письма, конечно, прекратились... Я страшно тревожился. Я знал, что
фашисты делают с евреями. И знал, что сын не оставит ее.
Скоро приехал оттуда один наш соотечественник и рассказал...
Таусен продолжал говорить ровно, только голос его стал глухим.
- Они не успели уехать. Невесту Олафа схватили гестаповцы. Может быть,
на его месте другой поступил бы иначе. Не знаю. Я не могу его осуждать. Я
восхищаюсь им. Я бы и сам сделал так же. Это произошло при нем. У него был
револьвер. Он знал, что его невесту ждет гибель, из их рук она не уйдет,
что будут страшные мучения... И сын начал стрелять в гестаповцев. Убил
двоих, а последними пулями - ее и себя...
Я хотел умереть. Но, видно, подсознательно я крепко привязан к жизни. В
те дни я как-то проговорился Рольфсену, что мечтал об его острове. Он
ухватился за эту идею, потому что знал: я был близок к самоубийству, И
Рольфсен стал торопить меня готовиться к экспедиции.
Пользуясь консультацией Рольфсена, я закупил все необходимое. По его
совету я приобрел ветроэлектрическую станцию. Купил два разборных дома,
судно, орудия лова, сани. Впрочем, не буду вас утомлять перечислением
того, что было заготовлено... Была у меня и портативная
приемно-передаточная радиостанция...
- Куда же она девалась? - вскрикнул Гущин.
- Погибла при выгрузке. Я рассчитывал по радио знать, что происходите в
мире... Сам связываться с людьми не собирался, но кто знает... Вот теперь
как она необходима! Заряжать для нее аккумуляторы можно было от ветряка...
- Ну, а запасы пищи? Ведь пришлось, наверно, везти с собой очень много?
- спросил Цветков.
- Нет, сравнительно немного. Вы сами убедитесь, что природа здесь
хорошо снабжает нас. Правда, это требует тяжелых трудов. И порой очень
опасно... Мы взяли с собой только сахар, соль, большой запас витаминов,
чай, кофе... Да, еще спички. Папирос и табаку не брали - никто из нас не
курит. Очень хорошо, что и вы не курите, а то страдали бы здесь.
Рольфсен нашел мне и этих людей - саамов. Они раньше жили на северном
побережье Норвегии. Оба главы семейств - Арне и Эрик, с которым вы
познакомились - принимали участие в некоторых плаваниях Рольфсена. Одно
время они работали на его китобойном судне и вместе с ним побывали на этом
острове. Остров им очень понравился своими природными особенностями, они
охотно согласились переселиться сюда. Очень хорошие люди... Честные,
работящие и добрые друзья. - Теплая нотка прозвучала в его голосе. -
Приготовления я держал в глубокой тайне. С помощью Рольфсена я достал
ложные документы, чтобы отправиться под видом частной полярной экспедиции.
Я написал и отослал в редакцию одной из газет свое якобы предсмертное
письмо...
- Это мы знаем... - сказал Цветков.
- Тем лучше. Значит, можно не все рассказывать. Газеты подхватили
сенсацию.
Труп мой не был найден, и по этому поводу высказывались всевозможные
догадки. А я в это время заканчивал последние приготовления.
Судно стояло в одной из гаваней на северном побережье Норвегии и было
готово в любой момент поднять якорь. То немногое, что я должен был еще
взять из дому, было упаковано в чемоданы.
И вот в самый последний момент Рольфсен предложил мне остаться. В том,
что он искренне и охотно помигал мне в подготовке экспедиции, у меня не
могло быть ни малейшего сомнения. Он вместе со мной продумал все до
последней мелочи, нашел мне отличных помощников и друзей - саамов. Но все
это он делал, чтобы отвлечь меня от мысли о самоубийстве. На худой конец,
- говорил он, - лучше уйти от жизни на остров, чем смерть. Но и этот уход
- малодушие.
Мне теперь трудно сказать... Может быть, ему и удалось бы убедить
меня... Я был в том состоянии неустойчивого равновесия, когда случайная
гирька может решить дело. Тут сыграло роль одно влияние, противоположное
Рольфсену.
Среди моих сотрудников был один человек... Его имя вам ничего не
скажет...
Довольно молодой, лет тридцати пяти. Несколько странный. Очень
замкнутый и до крайности молчаливый. Нет, даже не то что молчаливый...
Когда он говорил, он не смотрел на вас, а как будто следил только за
своими словами. В глазах некоторых это придавало ему вид вдумчивого,
серьезного человека, знающего цену своим словам. Откровенно говори, мне
почему-то он был несимпатичен. Я чувствовал в нем что-то ускользающее,
прячущееся... Но я убеждал себя, что я несправедлив к нему. Он был
старателен, исполнителен. Инициативы в научных исследованиях он не
проявлял, но был достаточно восприимчив к чужим идеям и даже мог их
развивать - правда, в заданном направлении. Нужно сказать, что товарищи по
работе не любили его, однако никто не мог объяснить причину этой
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг