Она улыбнулась, но улыбка ее оказалась робкой, словно бы с трудом
пробилась сквозь грусть и обиду, и Терехов чувствовал себя виноватым, и ему
было жалко Илгу.
- Я теперь от тебя не отстану, - заявил Терехов, - я теперь до конца
вечера буду с тобой...
- Ой, Терехов, - покачала головой Илга.
- Ты мне не веришь?
И через секунды, когда они танцевали и снова были рядом ее глаза, ее
волосы и ее тело, Терехов ругал себя за то, что гонялся за призрачным
клоунским огнем, оставив Илгу, это глупо, только в ней и была радость,
только в ней и была истина, в любящих ее глазах, в мягких словах ее и
обжигающих прикосновениях ее тела, только в ней, и Терехов верил сейчас в
то, что так будет всегда и ничто не изменится, да и не надо ничему меняться,
он видел, что Илга забыла о всех снова, и снова безудержный хмель был в ее
глазах.
- А тебе Арсеньева нравится? - спросила вдруг Илга.
- Мне сегодня все нравятся. А ты - больше всех.
- Но ты с ней чаще танцевал...
- Это ничего не значит...
- Ничего...
- Ну ни крошки...
- А может быть, она просто лучше танцует... Видишь, как она красиво
танцует...
- Да, она красиво танцует...
- Вот видишь, Терехов, - то ли обрадовалась, то ли расстроилась Илга.
- Ничего я не вижу... - сказал Терехов.
- Ты хитрый...
- Жизнь заставляет...
- Знаешь что, Терехов, - остановилась вдруг Илга, - я устала. Пойду-ка
я подышу свежим воздухом, а потом домой.
- Вот ведь странная вещь, - сказал Терехов, - и я тоже устал.
- Ты меня проводишь? - спросила Илга, и по прыгающим словам ее Терехов
почувствовал, как она волнуется.
- Провожу...
- Нас, наверное, не хватятся... Здесь ведь еще не думают утихать...
Этого Илга могла и не говорить, и он и она знали прекрасно, что в
сумраке общежития они будут одни, и только Илгина неуверенность подсказала
ей эти слова.
- Ты чего ворчишь, Терехов?
- Я не ворчу. Пошли.
- Пошли.
"Пошли, - думал Терехов, - пошли. И сейчас мы пройдем мимо всех, мимо
радостной толкотни, мимо Олега с Надей, и все увидят нас вдвоем, и Надя
увидит..." И вдруг, прерывая ленивую и нескорую эту мысль его, ворвалась
другая, злая, будоражащая, и теперь Терехов думал о том, что все его забавы
с Илгой неестественны, они вызваны не его отношением к Илге, а его
отношением к Наде, они - для Нади или из-за Нади, и это нехорошо, и нечего
приставать к Илге для того, чтобы успокоить самого себя. И, подумав так,
Терехов расстроился и замолчал, и Илга молчала, только в сенях столовой,
накинув на плечи куртку, она сказала:
- Ты помрачнел, Терехов?
- Я?..
- Ты отводишь глаза...
Терехов молчал и было полез за сигаретой, но раздумал, он был сейчас
зол на себя, ненавидел себя и боялся, как бы эта злость не вырвалась и не
обожгла Илгу.
- Не молчи, Терехов... Мы пойдем?
- Нет, - сказал Терехов, - я останусь...
- Ты не проводишь меня?
Он не видел ее глаз, и это немного помогало ему, да к тому же он был
уверен сейчас, что поступает правильно.
- Ничего, - сказал Терехов грубовато, - не заблудишься...
Она обиделась, Терехов чувствовал это, и могла бы повернуться и уйти,
хлопнув дверью, прежней комиссаршей, гордой и рассерженной, но она стояла
рядом, не уходила, и были ли у нее слезы, он не видел. И вдруг она шагнула к
нему, теплыми руками своими обняла его, сказала тихо:
- Терехов, ну пошли...
И было столько тоски и надежды в ее словах и ласки, материнской или
девичьей, не все ли равно, по которой Терехов соскучился, что он испугался,
он боялся растаять сейчас и боялся слов Илги, и из-за боязни этой он
пробурчал: "Иди, иди" - и оттолкнул от себя Илгу, оттолкнул, не рассчитав
сил, оттолкнул, понимая, что никогда не простит себе этого, и она отлетела к
двери.
- Ты пьян, Терехов... Ты пьян, Терехов!..
- Да, пьян, и ты могла бы это понять...
Стукнула дверь за Илгой, стукнула, как охнула, а Терехов, обмякнув,
прислонился к черной стене и был себе противен и ругал себя и говорил себе:
"Ведь было бы хорошо с ней, а остальное не все ли равно!", он понимал, что
ему сейчас надо выскочить в дождь и догнать убегающую Илгу, но сдвинуться с
места он не мог.
- Терехов! Павел! Весь вечер я тебя ищу, - вынырнул из ниоткуда Севка,
глаза у него были добрые и довольные, очень он радовался тому, что нашел
Терехова.
- Пошли, - сказал Севка.
- Куда? - спросил Терехов.
- Туда. К нам.
Пока шагал Терехов за Севкой в темноте коридора, был он углублен в свои
думы и ничего не видел и не слышал, а все продолжал спорить с самим собой,
то он был прав, а то неправ, и когда в столовой он поднял голову, сразу
зажмурился от хилого островного света, и свадебный шум оглушил его. Терехов
постоял в нерешительности у дверей и, покачнувшись, сообразил, что он и в
самом деле нетрезв и, наверное, пить ему хватит. Он поискал глазами Севку,
который только что был рядом, но не нашел, растворился в веселой сутолоке
его приятель, зато, оживленный, спешил к нему Рудик Островский, торопился
спросить:
- Ну как, Терехов, ну как?
- Ничего, - сказал Терехов солидно и строго, - ничего, вот только с
вином вы переборщили...
- Да, да, да, - закивал Рудик, - тут мы на самом деле не рассчитали...
И не так много мы его купили-то... Просто надо было делать сноску на
усталость...
- Пойду, - сказал Терехов, - прогуляюсь к Сейбе, погляжу, как там она и
как мост.
- Мы, думаешь, темные, - подмигнул Терехову Рудик и рассмеялся. - У нас
там все время посты меняются. По полчаса. Служба Сейбы.
- Да? - удивился Терехов. - Ну хорошо...
"Ну хорошо, - думал Терехов, - ну хорошо..." А что было хорошо, он уже
не помнил, успокоившись, бродил по залу, как разбуженный шатун, не знающий,
зачем он тут и куда ему приткнуться, но щемила его мысль о чем-то потерянном
и ускользала, а навстречу плыли выученные наизусть лица и улыбки, и
непонятные плакаты коробились на стенах, подмигивая ему, прибиться к
штилевой гавани он не мог, алюминиевые стулья гнали его от себя, оставалось
тыкаться в петляющие пары и извиняться с доброй миной на лице, с добрым
сердцем и добрыми словами: "Что поделаешь, раз уж я такой неуклюжий..."
Тут он вспомнил, что из темени коридора в суетящийся этот зал привел
его Севка, а, стало быть, у приятеля была нужда увидеться с ним, Тереховым,
да и сам он мог сказать Севке кое-что, и Терехов, вытягивая шею, начал
отыскивать друга, но, то ли он забыл его лицо, то ли на самом деле
растворился Севка в беззаботной сутолоке, усилия Терехова пропали даром и ни
к чему не привели.
Он стоял в центре зала, в самой его бурлящей сердцевине, и мешал людям
двигать ногами, как дом, которому предстояло переехать, и надо же, какая
сообразительная девчонка из Надиной бригады, он старался не называть ее по
имени, потому что не уверен был, помнит ли его нынче правильно, девчонка из
Надиной бригады подхватила его и потянула за собой в вальсовый водоворот,
только вальса и этой девчонки с ее энергичными вращениями сейчас не хватало,
жаль, что пропеллера не укрепили на тереховской голове, не привязали его
веревочкой, а то бы взмыл исполняющий обязанности прораба в подпотолочье и
парил бы там некоторое время.
- Твист, твист! - закричал кто-то. - Прорезался твист.
И этот кто-то тряс транзистором, тряс над головой, словно бы звук
погромче хотел вытрясти, или хвастался, что в его руках словленной
жар-птицей бьется невиданный танец нынешнего шестьдесят первого года, лихие
запреты которого успели пробудить к нему интерес. И сразу все в зале
остановились и стали глядеть на соседей с надеждой, что те и покажут им
твист, и никто не двигался, только двое плотников из бригады Воротникова,
совсем еще мальчишки, короткие волосы зачесавшие на лоб, дурачились стилем,
но ими не интересовались, а все чего-то ждали и слушали жесткую упругую
музыку, и тут Надя вылетела на середину зала и, оглядев всех, покачала
головой и заявила с удалью, с какой решаются на рисковое дело:
- А ну была не была! Кто тут смелый?
Смелых стала выталкивать толпа, тех, кто, с всеобщей точки зрения, и
должен был поддержать Надин выход, но кандидаты мялись, и только Виктор
Васильев, сейбинский законодатель мод, как бы неохотно двинул плечом и
шагнул к Наде.
Выражение лица у него было небрежное и суровое, и он вроде бы не
собирался заниматься столь пустяковым занятием, но его вынудили, и он шел
из-под палки. А Надя уже была в движении, и движение это все убыстрялось,
колющие носки туфель ее растирали уже пол, как будто испытывали его, как
будто ввинчивались в него все быстрее и быстрее, Надины руки ходили взад и
вперед все быстрее и быстрее, длинные, крепкие ее ноги почувствовали дерзкую
сладость ритма, и они не то чтобы подстроились, приловчились к этому ритму,
нет, они подчинили его себе, и транзисторные музыканты в своем далеком
далеке дули в трубы и струны гитары рвали, поглядывая на сейбинскую невесту
и подлаживаясь к танцу ее тела и ног.
Васильев, таежный щеголь московских кровей, отстал и померк, не мог не
померкнуть в соседстве с Надей, сначала он все еще сохранял вид, что ему до
этого твиста и дела нет, встав перед Надей, он с небрежным изяществом
переступал с ноги на ногу, чуть сгибая их в коленях, и слегка, даже ласково,
поглаживал черными носками туфель шершавый и пыльный пол, плыл на одном
месте, как заурядный мим, и только, и все же он разошелся, захватил его
Надин вихрь, разошелся, будто разозлился, не сбросил своей скучающей маски,
но вошел в твист, и тут все поняли, что он танцует быстро и, наверно,
правильно, но старательно, словно работает, это лезло в глаза, а
старательность в искусстве не прощается. И все хлопали теперь только Наде и
подзадоривали только Надю, а Надя жила в танце и озоровала в нем, где она
научилась ему, исхлестанному в газетах, если только на экране разглядела,
или кто из знающих ей его показал, или, может быть, сама сейчас его
изобрела, не могла не изобрести, не все ли равно, она танцевала так, и,
значит, твист был такой.
Глаза Надины смотрели лукаво и вместе с тем ликовали, она радовалась
тому, что у нее так здорово получается; как радуется джигит, обуздав дикого
скакуна и ощутив рабскую покорность животного, так и Надя ликовала, чувствуя
себя хозяйкой танца, чувствуя, что она может и так, и так, и эдак, и она
показывала всем, как она может, импровизировала, у нее все выходило здорово,
и даже если она сбивалась с непривычки, поправлялась, не робея, придумывала
на ходу новые па с вдохновением и той счастливой природной грацией, которую
не привьют тебе никакие балетные училища, никакие годы жестокого тренажа.
Все выходило здорово назло расползающейся черной ночи, назло бешеной Сейбе,
все выходило здорово, и Надины глаза смеялись: "Вот видите, как все хорошо.
Вот видите, как я умею, как красивы и ловки мое тело и мои ноги. А что же вы
стоите? Или вы мне не завидуете? Ну давайте, давайте, решайтесь, не
пожалеете, ну что же вы?"
Терехов и вправду смотрел на Надин ликующий танец с завистью, и в нем
просыпался азарт, ему казалось, что он понял незамысловатую грамоту твиста,
и, не выдержав, он оглянулся, увидел рядом Арсеньеву, потянул ее за собой,
она шла с покорным равнодушием, но когда они, словно в быструю реку
прыгнули, вошли в твист, снова мина страдающей монахини исчезла с лица
Арсеньевой, и глаза ее стали веселыми и добрыми, а движения упругими и
спортивными, и было видно, что танец она знает и он ей нравится. И Терехову
танец нравился, и всего-то они твистовали с минуту, но Терехову танец
нравился, и он боялся, как бы не оборвалась мелодия, как бы оркестранты не
бросили свои инструменты, как бы не сорвали голоса и так уж охрипшие парни.
"Надо же, - думал Терехов, - нам бы в былые годы эту работенку на
разминках... Мышцы наращивать без скуки..." Ему нравилось глядеть на
Арсеньеву, и он улыбался ей и все же скашивал глаза в Надину сторону и
любовался Надей, в горячем спринтерском ритме твиста почувствовала она его
взгляд и подмигнула ему и поманила пальцем: "Переходи на мою дорожку" - и
вдруг сама, как бы между прочим, будто так и полагалось, без лишних
движений, оказалась напротив Терехова, а ее партнер уже танцевал с
Арсеньевой.
Теперь Надя была рядом, и она была красива, какие еще танцы придумают
для нее, взамен "стукалочек" и "терриконов", кастрированных "каблучков" и
содранных "инфизов", чтобы поняли все, на что способна девчонка двадцатого
века, века, нажавшего на переключатель скорости, какие танцы придумают ей,
какие танцы порекомендуют в длинном уважаемом списке; впрочем, что ей до
рекомендаций и запретов! Она была перед ним, озорная, длинноногая девчонка,
она смеялась и забавляла всех, она была его невестой, а стала чужой женой,
она двигалась в метре от него, и он мог протянуть руку и поймать ее пальцы,
но он не мог протянуть руку и поймать ее пальцы, и они с Надей были не
рядом, а в отдаленных парсеками точках Галактики, и лучше бы они не видели
друг друга, танцуя этот проклятый твист, ужасный и вечный танец любви, в
котором ничто и никогда не сможет стереть расстояние, расстояние, отмеренное
навсегда. И все же надо было что-то сделать, чтобы шагнуть к ней, надо было
что-то предпринять, и Терехов мучился, думая об этом, он хотел...
- Все.
- Что?
- Песня вся.
- Надо же, как быстро, - сказала Надя и взяла Терехова под руку, она
дышала часто и устало, - нет, ну как мы с тобой! А? Нет, какие мы молодцы!
А, Павел?
- Да, ничего, - сказал Терехов. - Ничего себе нагрузка. Я даже взмок.
Как будто стометровку бежал.
- Нет, на самом деле, какие мы молодцы! - не унималась Надя, все еще
переживала радость движения, все еще смотрела на Терехова, как ему казалось,
восторженно и с благодарностью.
- Зачем вы! Это же плохо, это же безобразно! - вырос перед ними
длинношеий моторист Козев, пальцем тыкал в грудь Терехова, он стоял перед
ними уверенным в себе обличителем и в то же время готовым пострадать за
правду, он стоял и повторял: - Это безобразие! Это разнузданный танец
толстых. Ведь у нас есть же столько замечательных танцев: подгорка, полянка,
падекатр, кадриль... Или вы не понимаете момент... или вы не русские люди!..
- Мы - турки! - сказал Терехов сердито.
Козева отводили от них с шумом, на лице его было снисходительное
выражение правдолюбца, а Надя вдруг вскрикнула, словно ее озарила
ослепительная идея, с которой надо было тут же познакомить всех:
- А что? Давайте кадриль! Терехов, давай! Я соскучилась! Где у нас
гитара?
Нашлась гитара, нашлась и гармошка, они прилаживались друг к другу
недолго и неуклюже, и зажила странная мелодия, и в ней слышались и всплески
барыни, и цыганочки, и коробейников, и черных очей, и все это не было
окрошкой, а казалось одним новым напевом, в кагором было что-то родное,
щемящее и вместе с тем удалое, бражное, и это удалое подымало парней и
девчат с фанерных сидений и толкало их в раздавшийся уже круг. А Надя,
хохоча, тащила Терехова в этот круг, беспечная, взбалмошная девчонка, могла
и остепениться, начав супружескую жизнь, печатями сторожимую, семья - это
ячейка государства, и просим вас оберегать, надо было бы мужа втягивать ей в
свои танцевальные развлечения, а не его, Терехова, постороннего мужчину,
нетрезвого к тому же. И все же Терехов был рад тому, что Надя вела его, что
он видел ее и любовался ею; может быть, это был их последний танец, хорошо
бы, последний, не помнил он фигур кадрили или вообще не знал их, умел
только, как и все парни из влахермских династий, делать цыганочку, но он был
раззадорен твистом, и ему казалось, что он сможет все. Кадриль не вышла и
рассыпалась, а плясали русского, у кого как получалось, Терехов шел пока
медленно, подчиняясь Надиной плавности, а она плыла, откинув голову, и глаза
ее лукавили, и было ей хорошо, Терехов чувствовал, что не играет она в
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг