- Вот я рассказал бы, - заискивающе улыбнулся Терехов.
- Держи уши шире, - нахмурился Испольнов. - Я не за этим тебя позвали.
- А зачем?
- Ты еще не выпил.
- Ну давай выпьем.
- Развлечь мы тебя хотели, - лицо у Испольнова стало неожиданно добрым,
только хитроватые глаза выглядывали словно бы из-под маски. - Давай,
Соломин.
Соломин проснулся еще раз, заулыбался Терехову, сказал, как бы
извиняясь:
- Это меня один азербайджанец научил, мы с ним в армии в лазарете
вместе лежали с дизентерией.
- Вместе с дизентерией вы лежали, - переспросил Испольнов, - или с
азербайджанцем?
Но Соломин ему не ответил, а взял спичку, зажег ее от огонька свечки и
спичку эту горящую сунул в растянутый рог и, подержав ее там несколько
секунд, вытащил обратно и показал ее пламя всем, поклонившись направо и
налево, как делал, видимо, лазаретный циркач, впрочем, поклоны получились у
него неуклюжими и виноватыми.
- Ну и что, - сказал Терехов, - я тоже так могу.
Он тоже сунул спичку в рот, но она погасла. Испольнов загоготал, и
Соломин засмеялся тихонько, словно провели они Терехова.
- Ну и все равно, - сказал Терехов, - ничего тут такого нет...
- Нет? - гоготал Испольнов. - Ничего, говоришь, нет? Смотри дальше...
Соломин схватил свечку и огнем воткнул ее в глотку, потом он поставил
свечку на место, достал из кармана кусок газеты, поджег его и, когда бумага
запылала, стал глотать огонь.
- Вот дает! - обрадовался Чеглинцев. - А ты, Терехов, говорил! Он еще и
не такое может. Ведь можешь, Соломин, можешь?
Соломин кивал, подтверждая, что может, а в глазах его было что-то
рабское и тоскливое, словно он шутом служил и понимал, что выше не прыгнет,
и жалел себя. Он был пьян, но стал от этого еще тише.
- Знаешь, Терехов, - закричал Чеглинцев, радуясь, - бумага и свечка -
это ерунда. Мы сейчас кусок тряпки найдем, бензином ее намочим, он и ее
проглотит. Пойдем, Соломин!
И он потянул Соломина за руку, и тот, вставая, сказал:
- Это меня один азербайджанец научил. Мы с ним в лазарете лежали.
- Понял? - сказал Терехову Испольнов. - А тебя какая-то муть
интересует. Ты вот горящую паклю попробуй проглоти!
- Зачем мне глотать-то? - спросил Терехов с вызовом.
- Ну просто так...
- Нет, зачем мне глотать-то? - спросил Терехов.
- А я знаю? - засмеялся Испольнов, и глаза у него стали снова вдруг
злыми, как несколько дней назад, когда ели медвежатину.
- Сами и глотайте, - сказал Терехов.
- Вот я и говорю...
- А Соломин-то с Чеглинцевым зачем отправились... Вернуть их надо... На
кой черт нужна мне эта пакля...
- Терехов, - подошла Илга, - так ты выполняешь свои обещания. Свои
клятвы.
- Правильно, Терехов, - подмигнул Испольнов, - ты уж свои обещания
выполняй...
- Ладно, помолчи, - сказал Терехов. - Пошли, Илга. Вот видишь - танго.
- Ты про меня забыл, Терехов, - шепнула Илга и улыбнулась, но в шепоте
ее был укор и обида и надежда на то, что сейчас Терехов не согласится с ее
словами.
- Как же это забыл! - возмутился Терехов, хотя и вправду он забыл о
ней, он не думал о ней все эти минуты, когда плясал с Арсеньевой и смотрел
на тишайшего Соломина, глотавшею огонь, он не думал о ней, а думал о Наде.
Но теперь Илга снова была рядом и снова нравилась Терехову, и он
любовался ее добрым лицом и слушал с удовольствием певучие смягченные чужим
выговором слова, гладил русые волосы, вчерашняя комиссарша скинула свою
жесткую кожаную куртку и револьверы вороненой стали оставила дома, в черном
чемодане вместе с никелированными щипцами, сокрушающими зубы, и угловатые
резкие движения свои забыла, словно бы все прежние дни на Сейбе была вот
такой, теплой, женственной и нежной. "Как это у них все получается? - думал
Терехов. - Как это они умеют так превращаться?"
- Откуда ты такая взялась? - спросил Терехов.
- Откуда, откуда! - засмеялась Илга. - Из Латгалии, есть такая земля,
из Краславы, город такой...
- Я и не слыхал о нем...
- Вот и зря.
- Мы с тобой выпали из ритма. Новый танец начался. Так нас затолкают...
- Затолкают... Знаешь, какая прекрасная земля Латгалия, знаешь, она
зелено-голубая...
- Лучше Саян?..
- Лучше... Я по ней тоскую... У нас там тоже горы, ну не горы, холмы,
но для нас они горы... Одна из них Сауленскалн, Солнечная, на ее вершине
можно сидеть часами, а вокруг на десятки километров все видно, зеленые и
лиловые поля, холмы, села, рощи и озера, озера, озера... Восемнадцать озер,
понимаешь, видно с Сауленскална... А если дальше ехать туда, за Дагду, там
есть озеро Еша, и на нем шестьдесят семь островов. И все заросшие... А рыбы
в этих озерах видимо-невидимо... И зеленые лягушки... Они съедобные... Ты не
знаешь?
- Ты их ела?
- Нет, что ты... У нас в доме стоял немец в войну, он любил колоть
дрова, хилый такой и вот хотел развивать мускулы; впрочем, все другие работы
заставлял делать мать, отца и братьев... Я его плохо помню... Крохотная
была... Вот только помню консервные банки этого немца и на жестянках
нарисованы зеленые лягушки... Я их с тех пор ненавижу...
- Я войну чуть получше помню... Хотя тоже был молокосос...
- А еще, знаешь, у нас в Краславе живут устрицы... Ну не устрицы, мы их
только так называем, они всего лишь виноградные улитки... К лету они
становятся жирные, ползают лениво. Тогда весь город выходит на охоту. Ночью,
знаешь, все в парке. Я тоже брала фонарик и ведерко. И шла. И, знаешь, они
шлепались со звуком на дно. А потом мы тащили их в контору "Заготсырье", нам
платили. А улиток отправляли в Ригу, в ящиках, они скрипели и терлись своими
домиками, и, знаешь, на нашей главной площади такой шум стоял...
- А потом...
- А потом их самолетом отправляли во Францию и Бельгию... Кому-то на
стол... Есть же любители... Каждое лето тонн по шесть этих самых улиток... А
у нас заготовительная кампания...
- Надо же, - удивился Терехов.
- Да, - обрадовалась Илга, - ты видишь, какой у нас город! В нем
когда-то жила Рогнеда! Гордая Рогнеда. Помнишь Рогнеду, не помнишь?.. Да,
знаешь, сколько у Краславы родинок...
Она замолчала, хотя и собиралась рассказать еще о чем-то, это
чувствовал Терехов, замолчала и погрустнела и потускнела, может быть,
тосковала по своей зеленой и голубой земле, от которой ее никто не отрывал,
или не в устричных ночных походах и не в шестидесяти семи лохматых
необитаемых островах, а в Рогнединой боли была суть Краславы и ее дочерей,
или боялась она, что вовсе не рядом Терехов, а еще дальше от нее, чем был
вчера. Терехов же переступал с ноги на ногу и все на одном клочке пола,
подчиняясь правилам самоуверенного провинциального стиля, и молчал, не мешая
Илге, но и не подталкивая ее к рискованным словам и действиям, порешив, что
пусть все будет, как будет, чтобы потом облегчить себя логикой русского
человека: "Значит, так судьба распорядилась". Впрочем, о "потом" Терехов не
думал, он думал о том, что Илга его волнует, и ему было радостно и сладко
чувствовать ее тело, ее волосы, ее руки и грудь и понимать, что он волнует
ее тоже, и какие бы она долгие слова ни говорила, слова эти были хмельные,
они как бы дрожали и плыли оттого, что Илга с Тереховым были рядом.
- И еще, - сказала вдруг Илга и замолчала.
- Что? - не понял Терехов.
- И еще у нас город знаменит памятником... Понимаешь, люди привыкли
ставить монументы героям, подвигам или мечте... А у нас особый... я нигде
такого не встречала... у нас поставили памятник любви...
Она произнесла это слово не сразу, помолчав, не решаясь сделать это, а
произнеся, испугалась, взглянула на Терехова быстро и тут же опустила глаза,
как будто только что не просто слово сказала, а призналась Терехову в любви
и теперь смутилась и не знала, что делать ей дальше. И Терехов не знал, что
ему делать.
- Надо же, - сказал Терехов.
- Понимаешь, стоит он на холме над городом, внизу домики одноэтажные,
огороды, очереди болтливые к колодцу, радиолы где-то шумят, а чугунный
обелиск стоит под березами, а возле него тихо, и на нем слова из псалмов...
Лет двести уж он стоит... Лесничий из-за Двины, из-за Даугавы то есть, на
балу влюбился в дочь барона... И она в него... Обычная история, лесничий был
беден и незнатен, барон возмутился, тут же подыскал дочери богатого
жениха... На последнем свидании влюбленные договорились...
- Давай присядем, - сказал Терехов, - а то тут какая-то непонятная
мелодия началась, твист не твист, а что, не знаю...
Теперь, когда они сидели, ей, наверное, было легче, хотя все равно он
чувствовал ее тело и ее тепло, и она чувствовала его, и оба они были
наэлектризованы, и Терехов понимал, что слова помогают ей.
- Я все равно до конца расскажу, - улыбнулась Илга, - ты не отвиливай.
- Я не отвиливаю...
- Те двое договорились покончить с собой... В одно и то же время... Он
должен был зажечь на холме костер, в километре от дворца или подальше, а она
собиралась выйти на балкон и лампой просигналить: "Прощай". У него было
ружье, а у нее кинжал... Ужасно сентиментально, да? Сейчас нам смешно... Но
все так и было... Он увидел свет лампы и застрелился... А она... Прибежали
слуги, отняли кинжал. Потом она вышла замуж, нарожала детей, но тогда,
говорят, она искренне желала смерти... Смешные люди, да?
- Кто их разберет...
- А может быть, и не смешные...
- Сейчас все иначе было бы...
- А может быть, и не иначе... На месте его гибели и поставили
памятник...
Она замолчала, выговорилась и посмотрела в глаза ему, хмельно и
простодушно, и он не отвел взгляда, вокруг шумели, смеялись, танцевали, но
все это было где-то далеко, а для нее вообще, кроме него, ничего нигде не
было.
- Пойдем потанцуем, - сказал Терехов.
- Пойдем, - кивнула она.
Они сделали несколько шагов, и тут из той далекой жизни выскочил
Чеглинцев и схватил Терехова за руку.
- Скорей пошли! - закричал Чеглинцев. - Мы все принесли!
Терехов взглянул на него растерянно, и до него не сразу дошло, о чем
Чеглинцев говорил, но Чеглинцев потянул его за собой, потянул буслаевской
своей хваткой, саженные плечи его летели впереди, топчущиеся усталые пары
проскакивали мимо, из банок и стаканов худенькие свечи подразнивали черную
тайгу, в углу Чеглинцев остановился и показал пальцем:
- Вот.
Соломин сидел сгорбившись и пепельные волосы поправлял, волнуясь, а
перед ним на пластиковой плоскости стола лежали тряпичные жгуты, закрученные
накрепко. Жгуты воняли бензином, только этого запаха не хватало в столь
торжественный час.
- Смотри, смотри! - бормотал Чеглинцев и лапищей своей тыкал то в
жгуты, то в Соломина и радовался шумно.
Лицо у Соломина было смущенное и вместе с тем отрешенное от всего, что
шумело или стыло вокруг, словно он готовился к самопожертвованию и думал о
своем подвиге.
- Не тяни, не тяни! - вынырнул откуда-то Испольнов и похлопал по плечу
Соломина, не столько подстегивая его, сколько показывая сгрудившимся
зрителям, что он, Испольнов, в этом гибельном аттракционе главный.
Соломин проснулся, зрителей глазами обежал, улыбнулся по-детски.
- Маэстро, музыку! - крикнул Чеглинцев, и тумаркинская труба взвыла у
Терехова над ухом.
Соломин встал и неожиданно изящно прихватил тонкими своими пальцами
жесткий, словно бы вырезанный из дерева жгут.
- Спички, спички, - обрадовался Чеглинцев и показал коробку спичек, и
коробка эта померещилась всем диковинной.
Раскланявшись, Чеглинцев скребнул спичкой и, дав ей разгореться, не
спеша поднес ее к тряпичному жгуту. Жгут вспыхнул как факел, и Соломин
поднял его над головой. Не испытанное еще чувство обожгло Терехова, все
вокруг стояли взволнованные или даже испуганные, как темные египетские
жители перед загадочными жрецами, творившими чудо, и они желали этого чуда и
боялись его. "На кой черт все это надо", - хотел сказать Терехов, но не
смог. Снова взревела труба, как сигнал, как властный дикарский клич, и
Соломин открыл рот, и, повертев чуть-чуть факел, опустил его и словно бы
кинул в глотку. Заахали вокруг, а Соломин стоял, застыв, расставив широко
ноги, и казался сказочным существом, родственником трехглавого змея, и у
него как будто из ноздрей, из ушей, из глаз рвался огонь. Резко вытянул он
пробензиненный жгут изо рта, пламя показал и снова отправил факел в свою
драконовскую пасть. И так он делал раз пять, пока ему не надоело, пока он не
почувствовал, что все удивлены им, все поверили в то, что пламя его раб, оно
способно только пощекотать ему нёбо, но и это ему приятно, и, почувствовав
свое торжество, Соломин успокоился, бросил факел на дощатый пол и ногой
растоптал, растер пламя.
И сначала он стоял один, опустив голову, отдыхая после тяжелой работы,
и никто не решался подойти к нему, все были подавлены его умением и отдалены
этим умением, вытолкнуты за невидимую грань, перешагнуть которую было
кощунством. И все же Испольнов безбоязненно и даже, как показалось Терехову,
нагло сунулся к Соломину и похлопал его по плечу. И тут произошло
превращение, чудодей преобразился в застенчивого человека, знакомого всем, и
он улыбался всем, словно бы извиняясь за доставленную неприятность. И все
толклись вокруг него и хлопали покровительственно его по плечу, и им
казалось, что Соломин сделал пустяк и они тоже, наверное, могут такое, хотя
повторить его фокус никто не собирался.
И снова закрутилось, завертелось, загудело свадебное гулянье, как
движение на улице после взмаха милицейской палочки, и Терехова потянули
куда-то в угол, и он шевелил ногами и думал, что ему надо о чем-то
вспомнить, и ни о чем не вспоминал, а очутившись в тесном клубке ребят, и
вообще перестал о чем-либо думать.
- На, выпей! - кричал Чеглинцев. - Пьем за искусство!
В руки Терехова сунули стакан, и все вокруг стояли со стаканами, Надя и
Олег, смеющиеся, возбужденные, были рядом, только Соломин сидел, все еще
переживая свой успех, и пальцами теребил пепельные волосы. Пили за его
искусство или вообще за искусство, а он был рад и все приговаривал: "Ну
ничего, а? Ну ничего?" - и, как в воскресный день, когда подал он на стол
приготовленную им медвежатину, как тогда, доставляли ему удовольствие все
ответы. "Хотите еще раз, а? - спрашивал Соломин с великодушием и любовью ко
всем в глазах. - Хотите еще раз, а?" И он хватался за новые, пахнущие
бензином жгуты и поджигал их и глотал огонь, но теперь получалось все
по-домашнему, без жреческих таинств, и щемящий страх не залезал никому в
душу, но все равно Соломина хвалили и хлопали его по плечу, советовали ему
заменить Кио, и Терехов сидел уже за с голом, положив Соломину и Испольнову
руки на плечи, и что-то говорил им, а они смеялись и шумели. Потом Терехов
оказался в другом углу столовой, и там пристал к нему плотник Полбинцев с
проблемой летающих тарелок и все укорял Терехова за то, что он верит в эти
тарелки, а на самом деле тут оптический обман и фотограф Гричер из
"Комсомольской правды"... Терехов с усилием отодвинул от себя Полбинцева,
сбежал от него в круговерть танцев и там подхватил Арсеньеву, но появился
хмурый Чеглинцев и увел Терехова в свой пробензиненный угол, где Соломин
снова глотал огонь. Пальцы его чуть дрожали, и огонь плясал, словно бы
волнуясь, или это все был оптический обман, хитрое преломление света, забава
оплывающих свечей, и от него надо было отделаться, протянуть руку и ткнуть
пальцем в пляшущий огонь жгута, в пляшущий мираж, чтобы рассыпался. Терехов
придвинулся к Соломину, но, когда поднял руку, он почувствовал, что кто-то
смотрит на него сзади, и он обернулся.
На стуле у стены напротив сидела Илга.
- Илга! - воскликнул Терехов и, вскочив, поспешил к ней. - Илга, где ж
ты была?
И пока шел к ней, думал, что это о ней он старался вспомнить минутами
раньше, но так и не вспомнил, и ему стало стыдно.
- Я сидела тут, - сказала Илга. - А ты про меня забыл.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг