- Сестра моя, увы, сейчас не в Москве. Она живет в Англии...
- Она, по-моему, с приветом, - сказала Чупихина ей вслед. - Глаза-то
у нее какие!
- Напрасно ты, Лана, - сказал Бодолин. - Глаза у нее очень красивые.
И в ее приходе, видимо, был смысл.
А Башкатов стоял опечаленный.
Но предсказания его сбывались.
Лишь появился я на следующий день на шестом этаже, услышал: умер
Чукреев. Говорили и ахали громко. А шепотом добавляли: перерезал вены,
вызвали "скорую", но опоздали.
С Чукреевым, совершенно неприметным мужичком лет сорока (оказалось -
сорока четырех), за четыре года я имел всего лишь два мимолетных разговора
ни о чем, дела наши никак не пересекались. Должность Чукреев занимал - при
произнесении вслух - очень важную. Ответственный секретарь. В
действительности же он ничего не значил. Как-то завели в областях по два
Первых Секретаря обкома, промышленного и сельского. Сейчас же вскипела
всеобщая кампания по раздвоению начальства. У нас в газете в штатном
расписании своевременно обнаружился еще один ответственный секретарь.
Чукреева на эту должность, курировать сельские темы, выписали из собкоров
по Оренбуржью. Журналист он был посредственный и в Москве растерялся
(квартиру, правда, получил хорошую, трехкомнатную). Существовавший прежде
единственным ответственным секретарем Роберт Степанович Мелкасов, человек
честолюбивый и хрупко-ранимый, поначалу не реагировал на пребывание рядом,
в параллельном измерении, Чукреева. Но потом изобретательно-тонко стал
создавать ситуации, из которых вытекало, что труды этого дурака бесполезны
для газеты (впрочем, для Роберта Степановича все люди по отдельности и в
целом были дураки и его замыслам и талантам лишь мешали). Со временем
кампания с двумя секретарями обкомов стала казаться сомнительной,
высмеивалась куплетистами Рудаковым и Нечаевым, а Чукреева вытеснили в
угол, занимался он какой-то чепухой, оценивал работы собкоров. А и без
него существовал отдел собкоровской сети. В общем, в профессиональных
делах ему было несладко.
Я был одним из последних, кто узнал о кончине Чукреева, и мне
пришлось выслушать несколько версий происшествия с намеками и
многозначительными придыханиями. Мне знакомо свойство людей осведомленных
получать удовольствие от передачи сведений, удививших их часами раньше,
поутру, человеку "проспавшему", обделенному этими сведениями до обеда. Тут
сочетались сорочье нетерпение проговориться и желание создать видимость
собственной заслуженной посвященности в секреты, "а тебе всего открыть мы
не можем". По этому поводу, но существенно более значительному, вспомнился
мне октябрьский день шестьдесят четвертого года. А именно - 16 октября. В
тот день открывались Летние Олимпийские игры в Токио. Меня ввели в
олимпийскую бригаду (на сами Игры обычно - по деньгам - посылали двух-трех
журналистов, их репортажи и тассовскую информацию обрабатывали,
переписывали в Москве люди, собираемые из разных отделов. Марьина
направляли туда стилистом и правщиком, я же пригодился как знаток
спортивной статистики, меня определили в надсмотрщики над техническими
результатами, следить за точностью циферок - метров, секунд и т. д.).
Сидеть нам в редакции предстояло, возможно, до утра, и на работу мы
явились в три дня. На нас и навалились. "Вы что, и радио не слушали?" - "А
что такое?" - "Никиту сняли!" И началось. И криком, и шепотом: "Переворот!
Завтра сажать начнут... Нашу фронду - непременно... Зятя уже погнали..."
Что печатать, кроме - черными, жирными буквами - информации о решении
Пленума, никто не знал. Нам сказали: забивайте своими олимпийскими
материалами хоть три полосы. А что предлагать? В Токио от полной
неизвестности растерялись. Руководитель нашей делегации, молодежный вождь,
получил телеграмму: "Срочно вылетай, заболела бабушка". И летел через
вражеский Сайгон, в аэропорту не выходил из самолета. От наших репортеров
мы получили строк тридцать. И тогда умельцы из отдела спорта сотворили
отчет страниц на двадцать пять о всем, чего они не видели, но что в Токио
непременно произошло. Пошло в ход и мое досье. В студенческие годы у меня
была блажь: собирать вырезки о всяческих спортивных кумирах. Да и свежая,
не забитая позднее информацией моя память позволяла мне держать в голове
даже и результаты скромнейших забегов в Кудымкаре или на гавайском острове
Нуруа. В тот день я оказался в газете не лишним. Тяжче всего бригаде было
с подзаголовками темпераментного токийского отчета. Номер вел ехидный
Агутин, главный соперник К. В. в чиновничьей толкотне, он потирал руки, К.
В. же притих, угнетенный судьбой светлейшего Зятя. Агутин выглядел
нервно-возбужденным. Но и он был растерян и, похоже, не сознавал, что
будет завтра. А потому все предложенные бригадой аншлаги, выносы в рамки,
анонсы сюжетных смыслов и подзаголовки сразу же отметал с руганью: "Вы
хотите, чтобы газету завтра разогнали? Что вы суете мне вашу спортивную
дребедень - "Победил сильнейший"! Или - "Голиаф одолел Давида". Или - "У
кого провал, у кого золотой бал!" Что и кого вы имеете в виду? Вы
поглядите на первую полосу! А это что? "Ненавидеть врагов - пустое
занятие"? Это слова Юрия Власова? Ну пусть Власов и подотрется ими!" Даже
простейший и тихий, как замерзающий мухомор в октябрьском лесу, заголовок
"Наша первая золотая медаль" и тот был забракован. Прошли слова самые
смиренные и фамилии спортсменов рядом с ними, чтобы ни о ком другом и
подумать было нельзя. Тот номер я храню... А с ребятами из спортивного
отдела я стал ходить в приятелях...
Почему я описал здесь тот октябрьский день? Показалось надобным.
Теперь, стало быть, Чукреев.
Мне захотелось поговорить с Башкатовым. А тот сам углядел меня в
коридоре и повлек к себе. Комната его была пуста.
- Ну, - зловеще произнес Башкатов. - Что я говорил?
- При чем здесь Чукреев?
- А при том! При том! - Башкатов приоткрыл дверь, убедился, что за
ней никого, дверь прикрыл, остался стоять к ней спиной. - Два дня назад
Чукреев был у К. В. на приеме.
- И что?
- И то! - Башкатов перешел на шепот. - Никакого фарфорового изделия
по окончании разговора К. В. Чукрееву не вручил.
- Если бы я не получил солонку, мне следовало бы вешаться или резать
вены?
- Какой ты, Куделин, все же прямолинейный! - поморщился Башкатов. -
Но, надеюсь, ты не поверил в версию этой ехидны Чупихиной?
- А что К. В., - спросил я, - мог наговорить Чукрееву такого, что тот
расхотел жить?
- Не знаю, - сказал Башкатов. - Может, что и наговорил. Но вряд ли
беды Чукреева были в его интересах. Чукреев раздражал Мелкасова, но был
ставленником Агутина, то есть на этом инструменте К. В. мог бы выводить и
собственные рулады... Да, Куделин, а что ты валял дурака, делая вид, что
незнаком с Цыганковой?
- Я видел ее пятиклассницей три или четыре раза, - сухо сказал я. -
Теперь я ее не узнал.
- А со старшей сестрой, Корабельниковой в девичестве...
- Да, - помолчав, сказал я. - Я дружил с ней.
- Корабельников - фамилия громкая. - Башкатов отправил палец в
ноздрю. - А я знаю, стало быть, мужа этой неизвестной мне Виктории,
хлыща-дипломата, который нынче в Англии...
- Не имею чести...
- Где тебе, - согласился Башкатов. - А я и не рад, что имел честь.
Сука порядочная... А как уязвила-то тебя Цыганкова Единорогом! Я ж тебе
говорил: держись от нее подальше.
- Это мое дело, - сказал я. - И я с ней не общаюсь.
- Вот и хорошо, - сказал Башкатов. - И не мешай мне. У меня на
Цыганкову виды. Пусть и временные.
- И это при жене и двух дочерях?
- Ты, Куделин, - рассмеялся Башкатов, - истинно - Единорог! Впрочем,
такие блаженные болваны особенно опасны. К сожалению, во всем. Как эта
Вика Корабельникова предпочла тебе карьерного циника? Или она такая же
шальная, как ее младшая сестренка?.. И что в тебе увидел К. В.? А он
что-то увидел или узнал. Тебе неведом К. В. И ты не знаешь, что он видит в
тебе. И я не знаю этого... Кстати, ты лебезил перед ним?
- Я? Лебезил... - растерялся я. - Это, может быть, ты когда-нибудь
лебезил перед ним? Оттого и спрашиваешь?
- Да, лебезил. И не раз. Такая подлая натура, - сказал Башкатов. -
Все. Перейдем к делу. В том, что ты напряг своих архивистов по поводу
родов Кочуй-Броделевича и Ахметьева, я не сомневаюсь.
Верно. Я рассказал историю с солонкой и коллекцией Кочуй-Броделевича
Алферову и Городничему, те засверкали очами. Озадачивать ли их родовым
древом Ахметьева, я долго не решался. Одно дело откапывать дворянские
корни покойника, другое дело - соваться в судьбу процветающего молодого
человека, ему-то знанием исторических подробностей можно было и навредить.
Но в конце концов я рассказал Алферову с Городничим и про Ахметьева ("А
что он морочит мне голову четырьмя убиенными?"), взяв с них слово: никаких
невыгодных Ахметьеву мелочей в воздухи не выпускать. Кому нужно, те и
сами, о ком пожелают, все добудут.
- А не размышлял ли ты, Куделин, - сказал Башкатов, - отчего и
Ахметьева, и Бодолина заинтересовало то обстоятельство, что номер твоей
солонки пятьдесят седьмой?
- Владислав Антонович, а не кажется ли тебе, что кто-то намерен всеми
этими солонками с их номерами подтолкнуть кого-то, предположим, что нас с
тобой, а может, и не нас с тобой, а еще кого-то, подтолкнуть к банальности
- двенадцать стульев, голубой карбункул, рождественский гусь и так далее?
Неизвестно зачем. Как неизвестно зачем ты обращаешь мое внимание на другую
банальность: старшая сестра, младшая сестра, хлыщ-муж, увезший старшую
сестру в Англию...
- За многими тайнами, - вздохнул Башкатов, - укрывались банальности.
Или простые случаи.
- И что же ты полагаешь делать дальше с этими солонками?
- Не знаю. Пока не знаю... Пока ходы не наши. Да мы ведь и не игроки,
а зрители. Будем поджидать ходы главных игроков. Терпение, терпение...
- Говорят, Чукреев оставил какое-то письмо...
- Я не знаю его текста... Я не член редколлегии... Тебя небось сунут
в похоронную команду, не отказывайся... Может, чего и услышишь... А
Цыганкову надо уберечь от ее дурацких увлечений.
- Твое дело, - сказал я. - Мне ее увлечения неизвестны.
Нельзя сказать, чтобы разговор с Башкатовым нечто мне прояснил.
Мои сомнения по поводу самого Башкатова и его участия в приключениях
солонок никоим образом не были отменены. И слова Чупихиной я не забыл.
Надо было только обтолковать, какие туманы он подпустил сегодня, если
подпустил, и чем все-таки я был ценен ему в его расследованиях или его
авантюрах.
Про Цыганкову я ему не врал. Относительно не врал. А если и врал, то
прежде всего - самому себе.
Действительно, в общения с ней я не вступал. И не был намерен
вступать. И ощущал опасность, какую необходимо было избежать.
Отец поучал меня редко. Но несколько раз я слышал от него
выстраданное: "Не суйся туда, куда не следует соваться", обращенное скорее
к самому себе, а уж потом к сыну, то есть ко мне, и к жене, моей матери. Я
знал, чем были вызваны эти слова, помнил чувства, с какими они
произносились, они были истинными. Но мое понимание опасностей и пределов
приближения к ним существовало само по себе, как нечто единичное,
собственное, воспитанное во мне зуботычинами жизни, потерями душевного
покоя, укорами чести, выбрасываниями меня из устойчивости мироощущений в
грязи и несоответствия идеалам. При этом опасности были разные. Иные из
них могли и увлечь в свои омуты.
Скажем, совершенно не следовало мне соваться в историю с солонками.
Но звенело во мне (пока) бесшабашное: "А-а! Что будет, то будет!", и
опасность представлялась воздушной, надбытовой, заманивающей, подобно
опасности спортивной: "Клюшки наголо! И на лед!" И я был уверен, что
всегда сумею, коли будет нужда, ушмыгнуть от засад и разбойников через
улицу и в проходные дворы. Но в случае с Цыганковой ушмыгивания и
проходные дворы были невозможны. Происходили уже в моей жизни и
ушмыгивания, и проходные дворы. Сейчас любое общение с Цыганковой, пусть и
самое прохладно-протокольное, могло привести к возвращению в прошлое. Нет
и не к возвращению, а что еще хуже, к повторению прошлого.
Но повторение это вышло бы односторонним. Лахудра Цыганкова явилась
ко мне с расчетом и домашней заготовкой. Ну, кроссворд с единорогом она,
скорее всего, притащила и не заготовленный, а горячий, с пылу, с жару, это
не меняло сути. Разговора со мной, хотя бы и немого, она ждала, возможно,
долго и нетерпеливо. Мифологический персонаж способен был лишь подтолкнуть
ее к действию. Свидетели, скорее всего оказавшиеся лишними помешали ей
высказаться определеннее. С чем явилась к мне Юлия Ивановна? Перчатку ли
она бросила мне, объявив войну? Отмщение ли назначила за сестру или уже
произвела его, высказав мне свое брезгливо-презрительное отношение
прилюдно? (Вот и свидетели оказались хороши.) Мне не дано этого было
понять. Что слышала обо мне Юла-Юлька от своей старшей сестры (я и вправду
видел Юлу раза три, ну побольше, и запомнил ее ехидно-вредной соплячкой),
что нафантазировала сама, какие предположения выстроила о моих значениях в
судьбе ее сестры, любила ли она старшую ("папину дочку") или не переносила
ее, кто она сама: фурия или ангел (глаза-то лучистые, ангельские, но не
кроткие), или падший ангел? Обо всем об этом я хотел бы знать. Но положил
себе: ничего не вызнавать. Особенно от Цыганковой. Я должен был от нее
шарахаться ("Чур! Чур меня!") и не откликаться ни на одну из ее реплик.
Но шарахаться необходимости не возникало. Мы нигде не сталкивались с
Цыганковой. Она, видимо, забыла обо мне. Исполнила долговременно лелеемое,
унизила меня, пощечину влепила при свидетелях, и все? "Неужели все?" -
сокрушался я. Эти сокрушения разозлили меня. Что за бред (с пощечиной) я
выстраиваю и о чем сокрушаюсь? Я сейчас же, чтоб отвлечься от моих
сокрушений, вернулся к мыслям о не высказанном в разговоре с Башкатовым.
Если каша заварена, то заварил ее прежде всего Кочуй-Броделевич! Его
коллекция! Какие-то ее тайны. Что случилось с самим Кочуй-Броделевичем? От
чего он умер? Почему его смерть иные называли неожиданной? Кто его враги?
Какие коллекционеры строили ему козни? И наверняка среди них были такие,
кто сам подбирался к собранию Броделевича или части его. Хитрец Башкатов,
возможно, многое вызнал, но от меня утаивает. Коли что добудут Алферов с
Городничим, придется устраивать с Башкатовым обмен сведениями. И надо
заняться Светой Рюминой. Она как будто бы приветлива со мной. Башкатов
объявил ее глупой и неучем, бранил ее за то, что она поверхностно
отнеслась к коллекции и судьбе Броделевича. Но очень может быть, что он
говорил мне не правду.
Позвонили. К себе вызывал комсорг Дима Трощенко. Причина вызова была
мне ясна. Я пообещал: "Сейчас". Сам же вырвал листок из блокнота и
набросал: "1. Кочуй-Броделевич. Тайна коллекции. Или тайна, неизвестная
ему самому, но упрятанная в коллекции: драгоценности, шифр, карта клада,
важные для кого-то документы и др. 2. Есть ли у Кочуй-Броделевича
наследники, и если есть, что им досталось и что они хотели получить. 3.
Коллекционеры, их интриги и интересы. 4. Не арестовывали ли кого из
родственников Броделевича в 17 или 37, и не сунул ли один из них при
аресте в солонку бумаги или вещи. 5. Скворцова..."
Опять звонок. "Куделин, долго тебя ждать!" Я схватил сумку из-под
стола, сунул только что исписанный листок в один из бутсов за стельку и
отбыл к комсоргу Трощенко. Как и предполагал ведун и старец Башкатов, меня
назначили в похоронную команду. В нее обычно вгоняли самых малостажных и
малозначительных работников редакции, но физически надежных. На этот раз
со мной в части команды оказались Мальцев (этот - "значительный, но без
году неделя"), юморист-оптимист Резвенников и стажер Алексашин. Нам
полагалось утром быть на кладбище в Царицыне, присматривать, чтобы
могильщики все делали как надо и вовремя, а в случае чего трясти перед
директором кладбища удостоверениями, а когда подъедет процессия, нести
гроб.
Я уже сообщал, что знал Чукреева плохо, то есть вообще не знал как
человека, он был мне чужой, а за четыре года я привык хоронить взрослых
или старых сотрудников, которых я тоже почти не знал, и очень смутно ведал
об их судьбах. При этом я не раз, как и мои ровесники, коим было поручено
носить гроб или венки, испытывал чувства, требующие осуждения, но, увы,
дававшие даже радость. Мы хоронили, это печально, вокруг смерть и тлен, но
мы то молоды и здоровы, послезавтра у нас матч с "Культурой", и мы будем
жить долго, всегда, а судьба не сложится такой бесцветно-бедной, как у
ныне погребаемых или отданных огню. Конечно, вечером каждому из нас было
муторно и хотелось напиться. Какими бы мы ни были молодцами днем, как бы
ни хорохорились, смерть есть смерть, зрелище погребения человека и
соучастие в нем, сами знаете прекрасно, вызывает в каждом мысли, пусть и
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг