Елагин, Елагин... Был такой. Служил на таможне, в Гостином дворе,
дьяком, надзирал и над строительством Кремля, то есть при губернаторе
князе Гагарине, еще не отозванном Петром в северную столицу и там
повешенном, был в сотрудничестве с Семеном Ремезовым, в Тобольске же и
скончался. В перечне фондов мне приходилось видеть упоминание бумаг
Елагина. Но разбирать их я отчего-то не стал. Что же мне Крижанич-то руку
не направил? Или пока еще приглядывался ко мне, а теперь посчитал: созрел,
созрел. Фу-ты, простите мне дурости мои тогдашние...
Нетерпеливый человек может представить, как я провел ночь. А в восемь
поспешил в Гостиный двор. Ущельем Софийского взвоза бежал. Или даже несся.
Бумаги - к бумагам - было мне обещано здешним хранителем древностей. Так
оно и случилось. Фонд Елагина оказался обширным, в нем обнаружилось немало
собственно елагинских документов, самих по себе ценных, но для меня-то
самым важным оказались в тот день две стопки бумаг с сочинениями Ю.
Крижанича, переписанными рукой бывшего "молодого" подьячего. Когда-то
списки Елагина были свитками длиной метра в два, но потом, судя по графике
пометок - в начале девятнадцатого века, их разрезали и сложили в стопки. С
той поры бумаги Елагина, видимо, никто внимательно не разглядывал.
Каковы были мои тогдашние ощущения? Не плясал, не выкрикивал
экстатические слова, не подкидывал в воздух и головные уборы. Сидел тихо,
уставившись бессмысленно в явленные мне бумаги, по-видимому, с полуулыбкой
идиота, а рукой прижимал бывшие свитки к столу, дабы не улетели. В письме
ко мне профессора Голубича, сообщившего о Калиостро, но не ведавшего о
Елагине, были такие строки: "На столе передо мной (в ЦГАДА, Голубич в
Тобольске побывал однажды, но часто работал в Москве) лежала связка
листов, написанных Юрием Крижаничем. Я опустил руку на исписанный им лист,
и мне показалось, что мы пожимаем друг другу руки и между нами ничего нет,
нет и трех столетий". Может, так было и со мной... Я успокаивался, а
успокоившись, ощутил усталость и досаду. Ну произошло. Но оно и должно
было произойти. Теперь, может, и скучно станет. А если мне повезло, то
везение определено выбором мною Сибирского архива. Единственное желание
было - бежать сейчас же на почту и отправлять телеграмму. Но адрес для
телеграммы показался мне теперь сомнительным. На почту я не побежал и
правильно сделал.
Бумаги были заполнены скорописью Елагина (сравнение с другими
документами подтверждало его руку), скорописью чрезвычайно искусной, что
не давало поводов для скорочтения, наоборот, требовало чтения неспешного.
На первой стопке сверху было выведено: "Юрий Крижанич. О Архитектуре". На
второй же имелась неуверенная надпись елагинской же руки: "О блудницах. Ю.
К-ч". Оригиналы автор создавал на своем общеславянском языке, делая пометы
на латыни, и их хорошо знавший латынь Елагин в свои списки перенес.
Трактат "0(б) Архитектуре" (Елагину следовало бы добавить "и
Живописи") построениями и приемами своими напоминал "Трактат о Музыке" (то
же послушание канону катехизиса). И цель у него была та же: послужить
совершенствованию России. В первом разделе его, "Повествовании",
излагалась история зодчества, живописи и украшателей храмов, дальше
автором называлось то, что, на его взгляд, могло принести пользу России.
Понятно, - каменное строительство, способное уберечь от огня и создать
красоту и удобства. Деревянная Русь была ему не мила: "Постройки наши
неудобны, окна низки, мало воздуха, люди слепнут от дыма..." На этот раз
угадывались собеседники Крижанича, каких ему не терпелось вразумить.
Архиепископ Симеон-Корнилий, кого он явно уговаривал поставить первые в
Сибири каменные здания, будущий картограф и зодчий Семен Ремезов,
возможно, тобольский воевода, а также и наш любитель шахмат, парсун и
библии Пескатора Михаиле Елагин. Трактат был оснащен собственными опытами
и наблюдениями автора и обвращением его к личностям знаменитым -
библейским, строителям Вавилонской башни, Вазари, Палладио, Леонардо,
известным на Руси Аристотелю Фиораванти и Алевизу (позже образцом для
каменной тобольской Софии была определена московская Воскресенская
церковь, созданная в Кремле Алевизом, случаются совпадения). Особо ценил
Крижанич стиль барокко, чрезвычайно подходящий для России (из бумаг
митрополита Павла стало ясно, что трактат Крижанича тому был известен и
близок). В разделе о живописи и настенном письме (опять же вспоминались -
и с блеском - титаны искусства) Крижанич не мог не откликнуться на
полемику между новыми московскими художниками (Симон Ушаков, Иосиф
Владимиров) с радетелями устаревших канонов, и, конечно, он поддерживал
новых. Позже я прочитал трактат на ту же тему Симеона Полоцкого, он
показался мне убого-ученическим, не было в нем ни широты взглядов, ни
эрудиции Крижанича.
Сочинение же, робко названное Елагиным "О блудницах", выглядело для
Крижанича странным. Несмотря на форму трактата (с разделами, параграфами),
он казался и не поучением вовсе, а выражением томлений автора, уговором
самого себя. Сочинение было и не о блудницах. Те попали в два или три
параграфа. О женщине и об отношениях к ней размышлял Крижанич. На первых
листах шла у него история женского начала человечества и женской доли - от
Евы и Лилит, и далее - к Аспазии, а от них - к святым Цицилии и Бригите. В
острый и язвительный спор автор вступал с Домостроем. Русских женщин он
знал плохо (а может быть, знал и хорошо, но странным образом наблюдал,
например, в здешних городах пьяных женщин). Наши женщины, на его взгляд,
ничего не умели. А потому требовалось заводить школы для девочек с
обучением их ремеслам, рукоделиям и домашним занятиям. Опять же - для
совершенства России. Но в других, и больших - листами - разделах автор
будто бы лишь призывал себя найти гармонию между духовно целесообразным и
плотским. Плотское имело причину и в женщине. Для успокоения плоти
призывалось высказывание апостола Павла: "Ты женат? И не ищи развода. Ты
остался без жены? Не ищи жены". И все же нечто терзало душу автора - то ли
происходящее с ним в Тобольске, то ли случившееся в его юности ("когда я
был поселянином...", "когда я наслаждался закатами в Риме..."). А дальше -
печаль, неразгадываемые намеки, вызванное мимоходом утверждение того же
Павла, хорошо мне знакомое: "Боящийся несовершен в любви", и вновь уговоры
вызвать в себе гармонию души. В сочинении не было конца. Вряд ли Елагин
переписал лишь часть рукописи. Он был увлечен ею. В замечательной его
скорописи случались вдруг помарки, строчки нервные, а "боящийся несовершен
в любви" он подчеркнул двумя линиями. Явно в тексте что-то волновало его.
О Крижаниче он знал, конечно, больше моего. Что-то в их судьбах, возможно,
совпадало. Но почему он дал не имевшему, видимо, титула сочинению название
- "О блудницах"? Остается лишь гадать. Мне вообще о Елагине, прибывшем в
Сибирь в моем возрасте, многое было неизвестно. Но их с Крижаничем
томления перетекали и в меня...
В декабре я летал в Москву на три дня. На новоселье. Квартиру
старикам (и мне) дали в трехстах метрах от Солодовникова переулка в
девятиэтажном доме. Две комнаты, кухня в девять метров, ванна и туалет -
разведенные. Шик, блеск, люкс! Коммунизм, как определил отец. Я же никакой
радости не испытал. Опять пришло чувство усталости и досады. Все это
должно было случиться лет пять назад. А то и раньше. Вспомнились
унизительные челобитные и хождения с просьбами. К. В. вспомнился... От
хлопот в Москве я был отстранен. Шурину моему, полковнику, дали должность
и жилье в подмосковном гарнизоне. Старой северной мебелью обставили
квартиру на Сущевском. Сестра моя, Лена, устраивала новоселья. Кстати, я
попал на второе из них. С узким кругом родственников и ребятами из нашей
молодежки. Комната в Солодовниковом переулке и дровяной сарай отошли
теперь к Чашкиным. В сарае я забрал нужные мне вещи и проверил тайник на
заднем дворе. И стартовый пистолет, и фарфоровые безделушки с картонкой
там сохранились. На новоселье я передал Башкатову солонки и картонку.
Башкатов сейчас же отодрал ножом акварельку, оглядел ее и расслоил
картонку, обнаружил некий промежуточный предмет и сунул его в карман.
"Э-э-э! - обиженно протянул я. - Дай взглянуть-то!" - "Ты завязал с
солонками?" - сурово спросил Башкатов. - "Завязал..." - "Ну и кукуй в
своей Сибири!" У жены Марьина Ольги я поинтересовался, не знает ли она
новый адрес Виктории Ивановны Пантелеевой. "Какой новый?" - удивилась
Ольга. Были названы телефон и адрес Виктории, мне знакомые. С Пантелеевым
Виктория Ивановна не разводилась. Но сейчас она проживала не в Москве. Я
был вял, пил и шумел мало и на вопрос, отчего я такой вялый, пробормотал:
"Перелеты... Акклиматизация... Да и забот у меня там много..." А во мне
уже происходило варево кандидатской...
Недели за две до отлета в Москву меня послали в Тюмень на областной
молодежный актив. От магистрали, естественно. Там я попал в одну комиссию
с доцентом истфака Тюменского пединститута Семеном Григорьевичем
Кривозубовым. При рассмотрении вблизи заматеревший Семен Григорьевич
оказался Семеном Кривым Зубом с нашего факультета, членом бюро, на три
курса старше меня. В сытом вечернем разговоре Семен поинтересовался, как у
меня дела. Я рассказал. "Крижанич - мое удивление! История, наука - и есть
удивление! - витийствовал я. - То есть радость занятия историей - в
удивлении!" - "У тебя же на докторскую хватит!" - воскликнул добрейший
Семен. "Да я это - для себя, удивившегося, или для справедливости
какой-то, а не ради всяких диссертаций!" - искренне взгорячился я. "Одно
другому не мешает", - рассудил Семен. "Может быть, может быть, -
неуверенно выговорил я. - Пожалуй... Пожалуй, в аспирантуру Томского
попробую обратиться..." - "Почему же Томского?" - "Говорят, там
либеральнее", - сморозил я. "Да чем же томские-то либеральнее наших? -
обиделся Кривозубов. - Чего ты нас-то боишься?" Я сказал, что Крижанич -
недиссертабельный. Семен рассмеялся. "Конечно, - помолчав, сказал он. -
Ежели ты его вставишь заглавным в тему, ты и до Томска не доедешь. Но если
его упрятать под каким-либо занудливым названием, то все и проползет... А
для нас - чтоб еще была Тюмень... У нас люди ревнивые... Тобольск,
конечно, столица, бывшая... Но Тюмень - мать городов сибирских, основана
на год раньше Тобольска... Вот и кумекай..." Кривозубов призывал меня быть
циником. Но ведь и Крижанич советовал не придавать важности внешнему. И я
сотворил название темы: "Взаимовлияние славянских культур в развитии
Тюменского края в XVII - первой половине XVIII столетия". Крижаничу я при
этом был намерен не допустить ни малейшего ущерба. Он прочно, без
занозинки умаления, стоял в линии Крижанич - Корнилий - Павел - Ремезов
(вблизи него - Елагин) - царь Петр - митрополиты Лещинский и Рогушанский,
барокко, русское, польско-украинское, сибирское. Кривозубов возрадовался:
"Дерзай! Подавай заявление, предметы подтяни, сдавай!"
Вспомнилась Юлия Ивановна Цыганкова, советовавшая подтянуть
английский именно ради поступления в аспирантуру. В каком веке это было?
Но вот прошли месяцы. И тема моей кандидатской была утверждена на Ученом
совете. С единственной поправкой. К сочетанию "Взаимовлияние славянских
культур" было добавлено слово "братских".
Я тут же отправился на почту. Хотя спешить не было никакой нужды.
Телеграмму хотел составить из слов: "Мешок фасоли перебрал". Раздумал.
Итог, что ли? В словах же "Первый мешок фасоли перебрал" учудилось
хвастовство, обещание подвигов в грядущем. Смущала и категоричность
придуманного. Но посчитал, что не должен думать о том, прочтет ли меня
адресат сегодня или через год. И тем более не должен думать, вызовет ли
брезгливую усмешку моя телеграмма и не потребует ли некто от адресата
неприятных объяснений. На зеленоватом бланке я вывел: Нужна Куделин.
***
Как поется в дворовой, даже подворотней песне: "Пролетели годы и
десятилетья..."
И вот я, Василий Николаевич Куделин, снова проживаю в Москве, а
теперь и держу в руке глянцевый прямоугольник с почтительным приглашением
посетить презентацию телевизионного сериала. Презентацией намерены
обрадовать нас в Киноцентре на Красной Пресне с итальянским рестораном
"Арлекино". Приглашение послано, естественно, на два лица, и жена
сопроводить меня согласна. Я полагаю, что удивил бы по-прежнему терпящих
мое повествование читателей или хотя бы единственного из них,
продолжающего терпеть, если бы сообщил, что зовут мою жену иначе, нежели
Виктория Ивановна.
Взглянув, на мою визитку, можно составить мнение, что Василий
Николаевич Куделин - человек относительно благополучный. Доктор
исторических наук, завсектором академического НИИ, профессор двух
достойнейших высших учебных заведений. Однако нынче благополучие
содержательными людьми измеряется не сведениями из визитных карточек, а
условными единицами. Наглецы из знакомых, наглецы эти уж точно -
благополучные, при встречах интересуются: "Ну и сколько ты выжимаешь из
трех должностей?" Не хочешь отвечать бестактности наглеца, но отвечаешь,
при этом как бы и стесняясь собственных достижений: "Ну, в месяц эдак сто
двадцать... ну, сто пятьдесят (тут врешь)... выходит..." (Коллеги мои из
какого-нибудь Нортвестернского учебного заведения под Чикаго получают в
год восемьдесят тысяч безусловных туземных единиц.) "Э-э-э! - то ли
сокрушается, то ли радуется наглец из знакомых. - Теперь понятно, почему у
нас всюду - профессора кислых щей!" Одним из таких интересующихся оказался
мой бывший сосед Чашкин. Встретились мы на Манежной площади. Я прогуливал
внучонка, Чашкин - внучку. Чашкин над моими достижениями посмеялся. Но
встречи с Чашкиным в наши дни, по выражению Вали Городничего, и "эпоху
вывороченных приличий", когда галоши носят задом наперед, и помогают мне
не хлебать, в частности, одни лишь кислые щи. Хватает и на бензин.
Свободные часы, а то и дни (летом и недели) у меня случаются. Особняков в
Подмосковье возводится число немыслимое. Ремесла я освоил самые что ни на
есть нынче потребные. Приглашения происходят. Позвал меня на работы в
усадьбе и зять соседа Чашкина. Иногда благосостояние семьи я укрепляю
кустарем-одиночкой, чаще же - в артели производителя услуг, в прошлом
оперного певца Зория Валежникова.
Жена приносит в дом денег (исключая мои приработки) больше, нежели
завсектором академического НИИ, а вместе с ним и два профессора. Если бы
не это обстоятельство, я бы лелеял свои праздношатания и лень и не
связывался так часто с артелью Валежникова. Теперь же мои понятия о
назначении мужчины в доме успокоены и для праздношатании я имею
оправданные средства. Виктория не перестала быть бизнес-дамой, ей бы и
самокаты перемен не позволили сделать это. Напротив, в своих умениях,
полезностях и прытях она прибавила, а многолетние ее связи с европейскими
партнерами чрезвычайно ценились фирмами и фигурами влиятельными. Ей
предлагались места доходные, и года четыре она обреталась в доходных
местах, домой приходила нервная, а то и напуганная. Потом сказала: "Нет.
Это не для меня. Я слишком щепетильная. Это не криминал. И бандиты к ним
не подойдут. Но это не для меня". Одно время и вовсе нигде не служила,
баловалась, ее слова, домработницей. Но репутация Вики как одного из самых
разумных экономистов Москвы не рассеялась, и ее снова стали вовлекать в
дело. Теперь ее интересы и увлечения были связаны с дизайнерами,
архитекторами и кинопродюсерством. Консультировала она и известные фонды,
более или менее порядочные в денежных делах, уточняла Вика, в денежных...
В общем, она не скучала, днем пребывала женщиной деловой, а вечером -
светской. Вечером - презентации, приемы, показы мод, вернисажи, сидения в
жюри, все одно - тусовка. "Для дела, Василий, для дела!" - осаживала мои
ехидства Виктория, на меня не глядя, а глядя в зеркало, вечерний выбор
нарядов - драма сомнений и ожиданий конфузов. Но конфузов не испытывала, а
возвращалась с коньячной прелестью в глазах, усталая и довольная, как
герои "Анны Карениной" с сенокоса. А дела ее чуть ли не каждый день
пересекались с делами Ольги Марьиной, та уже лет двадцать занималась
модой. Кстати, обе шили. (Утренняя изуверская реплика мне: "Не задирай
меня своими паркетами у зятя Чашкина! Я и сама при любых обвалах портнихой
не дам вам подохнуть с голоду!") Часто их телефонные разговоры с Ольгой
становились беседами двух модисток. Охотно обе они посещали какие-то
дамские посиделки, чаепития каких-то "Леди-лидер", чуть ли не вступили в
некий Английский клуб с балами в Петровском пассаже в стиле рококо (звали
с мужьями), но требование годового взноса в пять тысяч долларов (с
каждого) посыпало их желание пеплом (на один-то заманный бал пригласили и
бесплатно, и снова драма с выбором нарядов - "надеть нечего!").
Сетования мои по поводу юдоли мужской прерывались укорами: а ты
исполняешь супружеские обязанности? Все нормальные мужья сопровождают жен
в их вечерних усердиях не только из-за бесплатных напитков и закусок, но и
по зову совести. Несколько раз мы с Марьиным поддавались на уговоры жен и
даже надевали костюмы с галстуками, но одна из вечеринок старания наши (и
жен) угробила. Вечеринка была с переходом в ночное и происходила в клубе
"Метелица" на Арбате. Шум, свето - и цветоверчение, выносы на публику
картин художника Смолякова ("они не для стен, они -
воздушно-пространственные") и как бы крестный ход с ними, танцы на подиуме
моделей Севы Бурякиной, аукционная продажа маек и гетр футболиста
"Спартака" Дмитрия Ананко и шелест повсюду: "Сама Аллегрова будет! Сама
Аллегрова!" - "Да вон, вон она!" - "Нет, Аллегровой не будет, будет
Сурикова". - "Это какая Сурикова?" - "Это которая поет "Лягушонок мой
бородавчатый!" и у нее трусики из Зимбабве..." Дамы наши, обе рослые,
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг