получить я не мог. Где жил Крижанич? В верхнем или нижнем городе?
Корзинкин полагал, что под Паниным бугром, там селили ссыльных панов и
немцев. На мой взгляд, вряд ли. Немцев он не терпел (по их делам в
Словении и Хорватии), поляков не уважал - гонор фанфаронства и
сластолюбие. И ссыльным он по бумагам не был. Уютнее было жить внизу. Там,
кстати, стояли двор упомянутого мной строителя Кремля Ганки (Гаврилы)
Тюнина с сыновьями и двор стрелецкого сотника Ульяна Ремезова, с домашней
библиотекой, отметим, сына которого, будущего создателя "Чертежной книги
Сибири", по преданию, Юрий Крижанич обучал приемам циркуля и линейки,
снабжал полезными книгами (стало быть, завез с собой). Почетнее было бы
жить на горе, но и неведомо теперь - уют или почет достался Крижаничу. "А
одевался-то он во что?" - опять лезло в голову. Очень неприятны были
Крижаничу русские одежды своей бесполезной роскошью и пестротой цветов.
"...У нас на Руси один боярин тратит на свою одежду столько же, сколько у
других стало на трех князей. Даже простолюдины обшивают себе рубахи
золотом, чего в других местах не делают короли..." Крижанич предпочитал
одежды черные и серые, без каменьев, без снурков и бисерных нашивок, но
что он носил в Тобольске? Кафтаны, камзолы, епанчу? И кто ему их шил?
Молчание в ответ...
Я уже сообщал, что заезжие люди называли Тобольск картинным. В
Тобольске, особенно верхнем, да и на его взвозах, бывших сухих логах,
Софийском, Никольском, Казачьем, что ни шаг, то новый вид, смена картин.
Людьми сотворенных и природных (Иртыш, Тобол, лесные дали), одна
живописнее другой. Именно в таком диковинном городе и мог осуществлять
себя, удивляя и потешая людей, Конек-Горбунок. Вот стою я у Павлиньей
башни и вбираю в себя Софию, колокольню, - Иртыш, а потом поворачиваюсь и
вижу ломаные линии и вертикали нижнего города и говорю Крижаничу: "Диво-то
какое!" Фу-ты! Во-первых, никакого Крижанича рядом нет. А во-вторых, очень
может быть, Тобольск он ненавидел. Он хотя и собирал материалы по истории
Сибири, вовсе не разделял стремление русских людей и их правителей
прирастать восточными землями ("Об ширении господства"). Не манило его и
Варяжское море. Иное дело - море Черное и Крым. Вот география
государственных мечтаний Крижанича. Пора уничтожить наглость и разбой
татар. Крым богат, там превосходные пристани, там можно производить вино,
хлеб, мясо, мед, годных к военному делу лошадей, каких мало на Руси. И еще
одно убеждение-упование: "Если только от Бога суждено русскому народу
когда-нибудь овладеть крымскою державою, то не без важных причин... мог бы
преславный царь... перенести туда... царскую столицу..." Крижанича понять
можно. И славянские народы живут не по дороге к Китаю, да и могли
осточертеть южанину сибирские морозы. Но всегда ли мерз он в Тобольске?
Может, где и отогревался? При впадении речки Шанталки в Иртыш, меж гор, у
них за пазухой, в месте, надо полагать, уютном и теплом, была устроена
архиерейская дача, и не исключено, что ученый муж получал приглашения для
собеседований в здешнем вертограде с архиепископом Симеоном, впоследствии
- с Корнилием.
Одинок в Тобольске был Крижанич, одинок. И безделье часто удручало
его. "Я никому не нужен, - сокрушался он, - и никто не спрашивает дел рук
моих, не требует от меня ни услуг, ни помощи, ни работы, питают меня, по
царской милости, как будто какую скотину в хлеву..." Собеседниками его
были прежде всего свои же мысли, требующие разрешения или выхода на
бумажные листки, в надежде, что для кого-то они окажутся потребны и
небесполезны. "А ведь ему, бедняге, - пришло мне однажды в голову, -
пиво-то выпить было не с кем и негде..." Сейчас же я сообразил, что
собственные сожаления переношу на Крижанича. Однако соображение мое нельзя
было признать нелепым. В главном сочинении Крижанича мной прочитано:
"Нигде нельзя выпить пива или вина, как только в царском кабаке. А там
посуда такая, что сгодится в свиной хлев. Питье премерзкое и продается по
бесовской цене". Совершенно понятная (чуть ли не написал - родственная)
душа. И уже вовсе не призрак. В мои тобольские годы хороших пивных там
тоже не было. При Крижаниче и квас был тут небесспорен, и в немытой
посуде, а вино мужик разливал из братины, запустив туда пальцы. "Деньги мы
прячем в рот", - не мог успокоиться Крижанич. Порой мне мерещилось: сейчас
Крижанич вышмыгнет из-за Павлиньей башни и устыдит: "Рубли-то юбилейные
та, Василий, не во рту ли держишь?" В раздумьях о мыслителе и ученом
всяческие квасы, монеты за щекой, пиво премерзкое следовало бы посчитать
неуместными. Но тем же Крижаничем сказано: "Такова уж наша бренность, за
что бы мы ни взялись, всюду впадаем в грех". Стало быть, не я один жил
бренным, а и личности куда более достойные, не терявшие, на взгляд Н. И.
Костомарова, и при всех невзгодах присутствие духа. Я же присутствие духа
в Тобольске то и дело терял. "А с женщинами, - опять же подзуживал меня
некто нагло любопытствующий, - что в Тобольске у него было с женщинами? И
прежде, в его европейской молодости?" По горячему обличению содомских
пороков и многим проявлениям (в словах) его интересов, для меня Крижанич
был человеком нормальным. И жизнелюбом. Но какие бы я ни выстраивал
фантазии по поводу возможных приключений Крижанича в Тобольске или пылких
его историй в Загребе, Вене, Риме, либо в сельском его далматинском
отрочестве, ни одна из завес раздвинуться передо мной, понятно, не могла.
А скорее всего я и тут принимался опрокидывать свою лирическую маяту на
вполне возможно холодного к дамам автора политических дум.
Так или иначе, но маниакальное мое состояние - с присутствием вблизи
меня фантома Крижанича - продолжалось. (Не в такой ли фантом-призрак, да
еще и осознающий себя, был намерен преобразоваться Глеб Аскольдович
Ахметьев? Нет, Ахметьев и оболочку, чрезвычайно преувеличенную,
предполагал иметь.) И стали возникать чуть ли не физические ощущения, что
Крижанич тоже где-то мается и желает открыть мне нечто им выговоренное, но
внутри него и внутри его времени запертое. Но не подсунет же он мне в доме
Швецовых ночью под голову какой-нибудь свиток с пропавшей рукописью. Я
должен был сам еще более приблизиться к нему. И при этом следовало
рассчитывать на собеседников Крижанича.
Одинок-то он был одинок, но собеседники у него имелись. И - в Москве.
Кто встречался с ним, чтоб поглазеть на диковинную залетную птицу. Кто
сидел вблизи него, раззявив рот. Среди них были - и Симеон Полоцкий, тихий
правщик богослужебных книг Епифаний Славинецкий, и римский соученик
Крижанича Паисий Лигарид, и многие бояре и дьяки, и начитанные, и
дремучие. Собеседники были и в Тобольске. Тот же поп Лазарь. Никола
Спафарий. Некий немец, споривший с Крижаничем о Китае (наверняка его все
же призывали толмачом в Гостиный двор). Поддьяк Федор Трофимов (с
поддьяком Крижанич держал путь из Москвы в Тобольск, и этот поддьяк
умывался из одного ковша с Крижаничем, а когда тот почерпнул воды у
татарина, поддьяк более умываться из поганого ковша не захотел). Семен
Ремезов, кому Крижанич со своими чертежами показывал чудеса циркуля и
линейки. Архиепископ Симеон-Корнилий (тот еще при Крижаниче затевал в
Тобольске постройки из камня - палаты для себя - и наверняка советовался с
человеком ведающим). Это те, о ком я тогда знал. А были ведь и другие.
Иные из них, возможно, и увлеченные Крижаничем.
Отчего я рассчитывал именно на собеседников Крижанича? Объясню. Почти
все рукописи, какие Крижанич увез с собой, были опубликованы. Те же, что
по каким-либо причинам остались в Тобольске (или списки их), могли сгореть
в пожаре 1677 года, а могли и не сгореть. Обращусь, извините, к сведениям
школьным. Архив - и слово, и учреждение - возник при Петре. Прежде важные
бумаги с иными ценностями сберегались в казне. В казне государственной. И
в казне каждого располагающего ценностями человека. Бояр, дьяков, купцов и
т. д. У этих казной служили кованые сундуки и лари. На сундуки-то
собеседников Крижанича я и надеялся.
Здесь, конечно, следуют упрощения. Лари, кованые сундуки, неведомые
собеседники Крижанича (а может, и собутыльники). Озарения по поводу них.
Да еще и фантом Крижанича, будто бы имеющий во мне потребность.
Профессионалы-исследователи посмеются. Поиски мои шли куда занудливее. Да
и не один Крижанич занимал меня в ту пору, а и не менее примечательные
личности и события. При этом строчки в моем повествовании теперь
сминаются, жмутся, а то и склеиваются, иногда же заскакивают друг за
друга, а за ними - месяцы и годы моей тобольской жизни. Месяцы маяты,
надежд, испытаний терпения и того самого присутствия духа, и, конечно,
перебирания бумаги (листов и столпишек), чаще всего изготовленной в
Германии, и лишь после Никона - в России, из тряпья, и исписанной
чернилами из наростов на дубовых листьях. Месяцами я ожидал ответов на
свои письма. А отсылал я их в Загреб - профессорам Махаличу и Голубичу, в
Москву - Косте Алферову, Вале Городничему и их знакомому Коле Рогожину,
знатоку архивов и людей семнадцатого века, и в Питер, в Пушкинский дом, -
А. Л. Гольдбергу и Л. М. Мордуховичу, последним публикаторам текстов Ю.
Крижанича.
Лишь однажды посетило меня (красиво-то! Но именно так! Именно
посетило) воспоминание о моих московских мытарствах. А вспомнил я, как
после эпизода (назову теперь) вызволения Юлии Ивановны Цыганковой пришли
ко мне страхи: долгие годы, а то и всю жизнь, мне, видимо, придется
существовать лишь внутри известного Казуса или Недоразумения со всеми
неизбежными дурными последствиями разговора Лже-Суслова с Горбунцовым. То
есть то событие представлялось мне наиважнейшим в моей судьбе. В Тобольске
я почувствовал себя - вне Казуса. Вне его оков, нелепостей и страхов.
Сейчас же Казус не только отдалился, отлетел от меня, но сам по себе
съежился, скрючился, был не более паука, мучившего за стеклом муху. А
персонажи его стали для меня личностями куда менее реальными, нежели
тобольский "книжник и начетчик" Черепанов с его "Сибирской летописью", или
Семен Ремезов, удививший Европу своими картами, или митрополит Павел, в
петровские времена возводивший в Тобольске Кремль, или тот же заезжий
фантазер и обличитель Крижанич.
Вопросы в письмах, разосланных мною, были одни. Что известно о круге
знакомых Ю. Крижанича? И в частности: кто разделял интерес Крижанича к
музыке и даже мог музицировать с ним в компании?
А я был убежден в том, что Крижанич в Тобольске музицировал.
Объявившись из ссылки в Москве, он в челобитной предложил царю Федору
Алексеевичу принять его услуги в исполнении Полатной и Воинской предивной
музыки, в том числе и им "изобретенной", или "иным учителем путь к ней
показать..." Понятно, что шестнадцать лет перерыва в занятиях оказались бы
губительными и для исполнителя, пусть самого искусного, и для композитора,
кем Крижанич, надо полагать (музыки "изобретенной"), был. Однако он
направил царю челобитную с предложением услуг... Второе свидетельство о
его "развлечениях" в Тобольске - замечательный "Трактат о музыке", на
берегу Иртыша и сотворенный. Целиком "Трактат" (написан он латынью, а
почти все тобольские сочинения его "выговорены" общеславянским языком
Крижанича) я прочитал в восемьдесят пятом году. В Тобольске же
довольствовался лишь фотокопиями фрагментов трактата, присланных мне
доброхотами, за что им поклонное спасибо.
Крижанич был теоретиком (труды публиковал и до приезда в Россию),
практиком, владевшим искусством контрапункта, и, как выразился его
комментатор, обладал богатейшим "опытом слуховых впечатлений от живой
музыки". Он знал органные концерты Фрескобальди, гайдуцкие песни южных
славян, белорусский кант и украинскую лиру, ритмические построения
дервишей, военную музыку Германии, Порты, Польши. В трактате он проявил
себя автором категоричным и назидательным. Порой и ворчуном (замена в
песнопениях белорусами латинских слов славянскими вызывала у него мысли о
скрипе заржавленных дверных петель и мечах, обмазанных глиной). Похоже,
своевольным упрямцем он был не мягче Аввакума. Выказывал он себя и
рационалистом, исходившим исключительно из соображений пользы. Музыка по
Крижаничу - "это искуссно произведенные звуки, способные доставить
наслаждение". Не печаль, не скорбь, не слезы, не какие-либо таинственные
чувства, названные магом Пифагором, а именно наслаждение (впрочем,
Крижанич вспомнил Овидия: "Есть наслаждение в слезах"). И еще: музыка
должна служить совершенству, а не возбуждать соблазны. Отчитав Пифагора и
Платона, Крижанич все же признавал частичную справедливость Платона:
"Платон был прав, относя музыку к числу тех дел, которые требуют особой
заботы при управлении народом, и считая, что правители должны тщательно
рассматривать, какая музыка должна быть разрешена, а какая - запрещена. Он
говорил: нельзя изменять формы музыки, не внося расстройства в нравы (и
следовательно, в образ правления). Например, если разрешить сумбурную и
слишком вольную музыку..."
Несомненно - подарок А. А. Жданову и незабвенному Михаилу Андреевичу
Суслову.
Но не мое дело было разбираться, в чем Ю. Крижанич прав, а в чем не
прав, в частностях ли (немцам отказывал в способностях спеть мотеты) или в
сути. В трактате, чрезвычайно серьезном, Крижанич постарался дать картины
развития музыки и выбрать те роды ее, какие необходимы для благоустройства
Государства российского. Мне же в строчках ученого труда хотелось ощутить
живого человека, узнать, на каких инструментах он играл в Тобольске и кто
мог оказаться его соисполнителем и слушателем. Блажь, но она меня не
отпускала.
В предпетровскую пору любители услаждали слух (почти по Крижаничу) не
одним лишь церковным пением и уж конечно не одними лишь скоморошьими
дудками или владимирскими рожками. В Москву приглашались европейские
артисты и музыканты. В богатых палатах имелись инструменты прежде
диковинные - небольшие органы (фисавлы или позитивы, в списках Крижанича),
клавицимбалы (видимо, чембало или клавесины), скрипки, трубы, трубы
раздвижные (тромбоны), деревянные духовые и пр. И в слободе Кукуй по
вечерам скучно не было. К органу, возможно именно домашнему, Крижанич
относился без одобрения ("дикий и недопустимый шум"). Клавицимбалы
принимал, как скрипку и лиру, и, наверное, сочинителем музыки играть на
них умел. Однако чаще всего в его трактате упоминается флейта. А под конец
текста следовало и признание: "Что касается меня, то ничто не кажется мне
столь приятным, как игра на флейте, если она искусна и если музыка искусно
исполняется, особенно в ночное время, когда на большом расстоянии все
молчит. Душа уподобляет это небесной музыке, хору блаженных душ. В уши
проникает удивительный и божественный звук. И, как я уже сказал вам, мне
это намного приятнее, чем изысканнейшие мелодии, исполняемые огромным
составом. Не скрою от вас, что не могу объявить этот вид инструментов
вышедшим из моды..."
Умолкаю. И острие моей ручки должно прекратить скрипеть...
***
Почтеннейше прошу извинений. Снова мои слова... Полагаю, что в
стольном граде Сибири, куда с усердием посылали служить киево-могилянских
птенцов, к тому времени появились хотя бы клавесины, чембало, английские
пандуры, в дальнейшем - бандуры, другие струнные. Флейту же, какая более
всего подражала человеческому голосу, Крижанич без трудов мог привезти с
собой из Москвы. А прежде - из Вены. Могла отправиться с ним в Тобольск и
скрипка. Впрочем, все это были мои догадки.
По прошествии месяцев я получил ответы на мои интересы. Питерцы не
смогли назвать ни одной не известной мне еще личности. Хорваты назвали,
все это были люди с европейскими именами, но Крижанич встречался с ними в
Риме, Вене, Амстердаме или Константинополе. Профессор Голубич среди прочих
упомянул Калиостро. "Калиостро же куролесил в восемнадцатом веке!" -
вскрипел во мне педант. Батюшки, о чем я думаю, осадил я себя. Калиостро!
Ради милой беседы или вечерней игры на флейте Калиостро мог явиться к
Крижаничу и в Тобольск. От Алферова и Городничего я вызнал восемь фамилий,
но никаких следов их в фонде хранения не обнаружил.
Мне бы отчаяться, но, к удивлению своему, к немоте или
несговорчивости архива я отнесся спокойно. К тому времени я наткнулся на
интереснейшие документы, связанные с тобольским (посткрижаничским)
митрополитом Павлом (Павлинья башня) и его участием в возведении Кремля,
Петропавловского монастыря в Тюмени, других сибирских зданий. "Ну вот,
если пофартило, значит, и еще чего-нибудь отыщете, - обрадовал меня Виктор
Ильич Сушников. - В нашем деле бумаги - к бумагам!"
Вечером уведомлением меня вызвали на почту к междугороднему
разговору. Я перепугался. Не со стариками ли что? Звонил Костя Алферов.
Слышимость была плохая, Костя кричал:
- Елагин! Запиши, Елагин! Ну, запомни! Михаил Елагин. Коля Рогожин
наткнулся на него в списках Посольского приказа. Пометы на Елагина
забавные. Из подьячих "молодой руки". Выбранен за то, что им небрежение
чинится, не раз играл на службе в шахматы, замечен и в том, что "сидит
худо, выходит не спросив дьяков и старших подьячих". Выходил он, видимо, к
кому-то из просвещенных Голицыных, был вхож в их дома. В пометах упрекали
его в интересе к парсунной живописи и заморской музыке, хвастался библией
Пескатора (будто бы у него есть), приносил в приказ флейту. Перевели в
Сибирский приказ, а потом, в шестьдесят седьмом, отправили на государеву
службу к вам, в Тобольск. Не мне спасибо - Коле Рогожину. Копай, копай...
И мне интересно. Это же я вынудил тебя поклониться тени Крижанича...
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг