ушастый, с длинной шеей, гусь. И нос имел протяженный, впечатляющий, но не
гусиный, а тонкий, острый. Любил балагурить по поводу своих мужских
достоинств, указывал при этом на нос, приглашая слушателей к
ассоциативному мышлению. "Значит, он у тебя - негритянский, - кивали
собеседники. - Длинный и как веточка". Башкатов возмущался, призывал в
свидетели своих славных мужских удач Проровнера: "Проровнер не даст
соврать!" Илюша Проровнер был фотограф, не раз ездивший с Башкатовым в
командировки. В свои тридцать лет Башкатов мог сойти за парнишку,
выросшего из ношеных ковбоек и китайских парусиновых брюк (с джинсами
тогда были сложности), носил он и китайские кеды "Три мяча". Можно было
предположить, что он из беспризорников или из семьи, не мучившей потомство
воспитанием. В разговорах любил почесывать грудь и бока, да все, что
чесалось, слушал чужие слова именно разинув рот, а уж поковыряться в носу
было для него первейшим делом. В действительности же Башкатов происходил
из семьи потомственных электротехников ("С Якоби начинали, с ним..."), по
традиции и по душевной расположенности - театралов. И теперь у Башкатова
было много приятелей среди модных актеров, скажем, из "Современника". Сам
Башкатов рвался поступать в Щуку (дядя служил в Вахтангове), но семья
выдавила его в Бауманское. Проработав несколько лет в конторе Королева, он
попал в газету, в отдел науки. Артист в нем, видимо, не был истреблен, он
любил прикидываться олухом и простофилей, коли обстоятельства склоняли его
к этому. Иногда ради развлечения, иногда ради выгоды. Но сейчас передо
мной он вроде бы не играл, делал записи в блокноте, кряхтел и почесывал в
носу, что соответствовало его творческому и розыскному удовлетворению.
- Ну вот, - встал Башкатов. - Очень интересно. Очень. Остается ждать
новой солонки.
Долго ждать не пришлось.
Новой для Башкатова солонкой оказалась моя. Два отгульных дня я читал
бумаги, переданные мне моим более, нежели я, одаренным сокурсником
Алферовым. Костя Алферов был теперь аспирант, исследующий деятельность
российских дипломатов второй половины семнадцатого столетия, то есть
времен Алексея Михайловича, в архиве на Пироговской. В студенческие годы
мы привыкли советоваться друг с другом. И сейчас он вручал мне выписки из
архивных документов со своими соображениями на полях, и мы, прикупив пиво,
в его квартире на Русаковской смаковали подробности жизни боярина
Ордин-Нащокина. Ему бы, говорил Костя, жить во времена Петра. Впрочем,
Ордин-Нащокин был хорош и в свои времена. И он прорубал окно в Европу.
Вообще о допетровских или канунпетровских боярах-вельможах - разговор
особый. И здесь...
Итак, я явился в свою коморку после отгулов и сразу увидел на столе
фарфоровую солонку. Я схватил ее, осмотрел, потряс ее, ничего не
высыпалось, поинтересовался у Зинаиды Евстафиевны, не знает ли она, кто
поставил мне на стол птичку; не знает, не видела, отвечала начальница, как
она пришла на работу, так эта птичка на столе и стояла.
Я посидел полчаса с солонкой и позвонил Башкатову. Башкатов принесся
тут же, в отделе их для нужд науки имелась лупа, сейчас она, естественно,
была в руках Башкатова.
- Та самая? - спросил Башкатов.
- По моим понятиям, та самая.
- Ну хоть бы и не та самая, - сказал Башкатов. - Хотя бы и копия ее.
Важен сам факт приноса-возвращения тебе этой солонки. Открыть ваши комнаты
- дело простейшее. А коли бы они хотели оставить следы, они бы их оставили.
- Кто они? - спросил я.
- А я откуда знаю! - рассердился Башкатов. - Но в самом акте
возвращения непременно есть смысл. Или вызов. И уж точно продолжение игры.
- Просто кто-то шутки шутит, - предположил я.
- Ничего себе шутки. Вызов бросают! А игра у них, может быть,
адская...
- Мне, что ли, вызов? - удивился я.
- Ну уж прямо тебе! - поморщился Башкатов. - Ты-то им на кой ляд
нужен!
И он махнул рукой. Видимо, признавая меня в этом деле пустяковиной.
Или деревянным болваном.
Исследование солонки (не исключено, что уже как улики или
вещественного доказательства) вышло обстоятельным. Совершал Башкатов и
естественные действия, произведенные и мною. Но увидел я и манипуляции для
меня неожиданные, вызвавшие мое удивление или даже уважение. Башкатов
доставал из карманов (нынче он был в вольной куртке из серо-бежевого с
крапинами букле), флаконы, кисточки, пакетики, скребки. Заполнял солонку
сквозь большое отверстие под лапами птицы белым порошком, порошок же через
дырочки для соли ссыпал затем в аптекарский пакетик и выводил на нем буквы
с цифрами. Вливал в солонку жидкость, ее же выливал в пустой флакончик.
Мазал розовым желе головку птицы, кисточкой укладывал желе в банку. Много
нюхал птицу с разными степенями внимания и интереса. Прикладывал солонку к
уху, будто морскую раковину, надо полагать, в намерении услышать
отдаленные разговоры тайных злодеев. Я явно ощущал физически-страстное
желание Башкатова самому уменьшиться и ввинтиться вовнутрь солонки.
- Часа на два я у тебя ее заберу, - заявил он наконец. - Заводской
знак непонятный. Старый. Но вещь не музейная. И не дорогая. Но очень может
быть, что входила в набор. Тогда, можно подумать, набор был своеобразный.
Что за птичка-то? Вроде бы сова. Но разве сова? Брови густые. И нос не
крючком. А глянь в профиль - Бонапарт! И прядь надо лбом знакомо
скошенная. И крылья, прижатые к бокам, словно фалды. Фрак или сюртук.
Наполеон порой должен был ходить и в цивильном. Когда? При каких
обстоятельствах? Выясним. Что еще интересно. Номер пятьдесят семь. Выведен
какой-то странной зеленой тушью. Понятно, что это не пятьдесят седьмая
солонка, выданная К. В. Не коллекционный ли это номер Кочуй-Броделевича?
Или номер вывели раньше и на других основаниях? Неизвестно. Внизу птицы,
вот смотри, опоясывающая канавка - стало быть, птичку, сову с Бонапартом,
могли держать в подставке, скорее всего высокой и из хорошего металла. А
коли так, место ей могли отводить видимое и почетное. Но зачем водружать
на пьедестал солонку? Загадка... И что хотели найти в этой птице, раз ее
похищали?.. Не знаю... Но ты понимаешь, что вынужден стать теперь моим
помощником?
- С чего бы вдруг? - поинтересовался я.
- Ну не помощником, - тут Башкатов быстро взглянул на меня, что-то
соображая, почесал грудь. - Вроде бы советником-консультантом. Ты же
историк и сможешь оценивать ситуацию и ее персонажей своими способами. А
своеобразие мысли порой открывает сейфы и без кода.
- Я такой же историк, - рассмеялся я, - как ты сыщик.
Башкатов надулся. А я, сознавая, что совершаю бестактность, не смог
остановиться и выпалил:
- Ты вот так и не смог поймать снежного человека!
Я ожидал, что Башкатов тотчас же меня осадит, но он обиженно сжал
губы. Башкатов занимался делами космосa, темой для газет в ту пору
наиважнейшей, каждая мелкая новость в ней могла быть планетарной
сенсацией. А Владислав Антонович умел добывать материалы из первых рук и
без секундных опозданий, а часто даже и с опережением событий. Он имел
выходы на Сергея Павловича Королева. Тот согласился быть консультантом
повести Башкатова и его фильма. Но космические публикации допускались не
часто - либо по случаю (запуски, годовщины), либо в связи с зарубежными
разъездами слетавших уже космонавтов. И у Башкатова было время для писаний
и командировок, с сутью отдела не связанных. То он ухитрился попасть в
сельдяную экспедицию и купил в Гибралтаре обезьяну. То, вызвав доверие
чекистов, уговорил их взять его наблюдателем при поимке загнанного уже за
красные флажки матерого британского агента, о чем написал очерк с
продолжением. То он искал клады и пропавшие библиотеки. И был страстью
Башкатова снежный человек. В ту пору снежный человек находился в
чрезвычайной моде. Он, нисколько не вредя пришельцам, заменял тогда черную
и белую магию (не для Башкатова, тот и магию признавал), Чумака с
Кашпировским, астрологов, слепого музыкального компилятора из секты
Синрике, одержимую белыми бесами непорочную киевскую девицу Цвигун. Из
снежного человека позже произошли или даже вылупились лохнесские чудовища
и пережившие мамонтов гигантские крокодилы в якутских озерах. Тогда
ощущалось в публике, что снежного человека вот-вот отловят и в ходе
развития мироздания случится нечто замечательное. У нас в редакции за
снежным человеком с особым тщанием гонялись трое. И у каждого из них
снежные люди были разные. Репортерша Марианна Градова (не раз
выкрикивавшая в телефон, но на все коридоры: "Я не женщина, я - репортер
Градова!"), та долго ждала обещанных вестей о каракалпакском Маугли,
воспитанном в холмах Устюрта шакалами, варанами и змеями. Полетела к
разысканному Маугли, слала после его мычаний шифрованные телеграммы в
Москву, но отчего-то устюртского Маугли, достаточно шерстистого, велено
было засекретить. Второй охотник, бравый мужчина с усами и локонами
Арамиса Жорж Сенчаков, собирался в горы Дагестана за снежным человеком
кавказской национальности. Прошу извинения, я забыл его специфическое
прозвище, как-то на "к"... Нет, вспомнил - "каптар". Сенчаков приобрел
горский кинжал, показывал его мне. Он располагал документами некоего
геолога, цветного металлиста, с описаниями горного обитателя и
фотографиями меховой фигуры в полный рост, но на дальней скале, и
отпечатками нижних конечностей в снегу. В горах, пусть и с кинжалом, и с
сетями, Сенчаков искомое не раздобыл. А когда в Москве он пришел к геологу
с отчетом, тот, рассмотрев волосатую спутницу Сенчакова, Ингу, не выдержал
и признался, что его документы-исповеди с фотографиями - розыгрыш и
мистификация. А Башкатов темнил, не хвастал, не сверкал кинжалами, а
готовился к подвигу тихо. Однажды пропал куда-то, и через день забили в
литавры: "Экспедиция профессора Поршнева обнаружила в одной из пещер на
Памире снежного человека! В составе экспедиции - известный журналист В.
Башкатов". Позже сообщили, что обнаружен не весь снежный человек, а лишь
его скальп. Но и скальпа достаточно. Однако уже в Москве экспедицию ждал
конфуз. Скальп, определили специалисты, принадлежал обезьяне. Причем не
крупной. И неизвестно, по каким мотивам из теплых индийских или
пакистанских зарослей двинувшей во льды Памира. Выходило, что ради
посрамления известного профессора Поршнева и не менее известного
энтузиаста В. Башкатова.
Вот к каким обидным воспоминаниям я отослал Башкатова своими уколами,
вызвав, как выразился бы изящный редакционный стилист Бодолин, печальные
звоны тонких струн души Башкатова. Я хотел было извиниться, но Башкатов
вдруг заявил:
- Сам-то, скромный скромник, а на Цыганкову глаза вылупил!
- При чем тут Цыганкова? - растерялся я. - С чего бы глазеть на
какую-то Цыганкову?
Но Башкатов продолжил атаку:
- А то я не вижу твоего интереса, вполне возможно, болезненного и
даже неосознанного, при твоей-то стыдливости...
- Да вы все одурели, что ли? - расстроенно пробормотал я.
- А! Вот! - обрадовался Башкатов. - Не я один, значит, заметил...
Думали, что ты на Чупихину глаз положил, а тут Цыганкова взяла и
появилась... Тебя небось и К. В. Уязвил... Представляю, что он тебе вообще
мог наговорить... Ты-то сам никому не расскажешь об этом разговоре...
Устыдишься! И почему солонка возникла в конце разговора?.. А с Цыганковой
я не советовал бы тебе иметь дело...
- Это оттого, что ты сам крутишься у дверей школьного отдела?
Да что же это мы? Что же я? Будто мы стоим с Башкатовым между партами
седьмого класса и собираемся после уроков стыкаться во дворе!
- Я-то что! Я-то ладно! - заявил Башкатов. - Я-то бабник! Опытный
боец! А ты... Ну ладно, вернемся к делу. Запри дверь. Так будешь ты
советником-консультантом?
- А не влипнем ли мы в историю, в какую не надобно совать нос?
- Может, и влипнем. Но это же будет одно удовольствие! Или ты
дрейфишь? Если дрейфишь, ко мне не подходи и обо всем забудь!
- Но я...
- Но ты уже влип! - восторжествовал Башкатов. - Влип! И забыть о
чем-либо тебе не дадут! В этой истории много линий. Ты пока состоишь в
короткой внешней связке из трех видимых элементов: К. В. - ты, Куделин, -
разбойники-грабители.
- Есть и четвертый видимый элемент, - сказал я. - Кочуй-Броделевич.
- Верно! Сечешь! - обрадовался Башкатов. - Всю подноготную
Кочуй-Броделевича и его коллекции надо вызнать в подробностях.
- О ней писала Рюмина.
- Рюмина - дама поверхностная. И все выложила в заметке. А я
разговаривал с Кочуй-Броделевичем... Коллекционерами, отринувшими его, я
займусь сам. А ты! Сможешь ли ты со своими приятелями добыть или составить
родословную Кочуй-Броделевича?
- Это дело выполнимое, - сказал я. - Хотя и не скорое...
- А Ахметьева?
- Что Ахметьева?
- Не могли бы вы, забравшись в бумаги, выковырнуть еще и родословную
Ахметьева Глеба Аскольдовича? Особенно по материнской линии, там были
какие-то немцы, бароны... И важно выяснить, не пересекались ли в веках
кланы коллекционера и нашего златоуста.
- С чего бы вдруг тебя взволновал Ахметьев? - поинтересовался я.
- Но это ведь он сам пристал к тебе с солонками! И личность он
демонстративно-оригинальная. Боярин, монархист, а пишет речи и мемуары
главнейшим большевикам... Да... Ты, я вижу, фарфоровую ситуацию всерьез не
воспринимаешь... А зря... Ну ладно. Солонку номер пятьдесят семь я верну
тебе часа через два. И поверь мне: в ближайшие дни произойдет нечто, что
заставит тебя устыдиться. А от Цыганковой ты отстань. Искренне тебе
советую. Отопри дверь.
Уже перед дверью Башкатов сказал:
- Сейчас же разболтаю о возвращении солонки и посмотрим, кто явится к
тебе первым. Не удивлюсь, если им будет Глеб Аскольдович Ахметьев...
- Он в канцелярии Климента Ефремовича...
- Вернулся. Я видел его в коридоре.
Через полчаса в мою дверь постучали, и это явно была не Зинаида
Евстафиевна, да она и стучала в редких случаях. Посетителем оказался Боря
Капустин из отдела опять же науки. Рослый, худой, отчасти похожий на
киевского футболиста Блохина, он был парень шалый, легкий на подъем, не
менее склонный к авантюрам, нежели его коллега Башкатов. Но он не ловил
снежных людей, его тянуло под воду в батискафах и ввысь на воздушных
шарах, он пытался воскресить дирижабли и под покровом некоего оборонного
института участвовал в опытах по выживанию. Его выбрасывали в сибирскую
тайгу, пока - летнюю, на необитаемые острова в Охотском море без провианта
и подсобных средств. И он выживал. Вид у него был озабоченный, он сразу
заявил:
- Давай показывай!
- Она же у Башкатова, - удивился я.
- Нужна мне твоя солонка! Показывай ребра!
- Не сломаны. Ноет. Болит. Миозит. Следствия ушибов.
- А ноги?
- Ничего. Внизу - ничего, бедра в синяках. Гнуться больновато.
Мениски целые.
- Суки! Из-за дерьмовой солонки! И К. В. хорош! А я только узнал.
Против "Смены" все равно выйдешь. В ЦИТО свожу, на процедуры, мази
подберем для грудной клетки и крестца, и выйдешь!
Интерес Капустина к моим травмам, болям и восстановлению физических
совершенств организма был вызван не сострадательными свойствами натуры
Капустина, не придремавшими в нем комплексами Эскулапа, а должностью
капитана футбольной команды. Сам Капустин, в юниорстве - чемпион Москвы на
сотке, десять и девять, играл у нас на левом краю.
- Ну, все, - сказал Капустин. - Вижу - ты будешь в норме. Должен тебя
предупредить, Башкатов мне приятель, но ты мне нужен на поле в товарном
виде. Тебя он намерен, я чую, вплести в интригу, которой ты рад не будешь.
Держись от нее подальше.
После Капустина меня посетил редакционный денди и классик, по
убеждению местных эмансипанс-дам, Дима Бодолин. Я даже привстал со стула
от удивления. У кураторов, служебно-вынуждаемых посещать шестой этаж,
встречи с Бодолиным в коридорах вызывали недоумения. Это художник, это
артист, успокаивали их, его ранние рассказы хвалили Шолохов и Паустовский,
он кончил ВГИК, сценарный, а у них сами знаете, какие привычки и манеры,
какие там Софи Лорен и Брижит Бардо. Принадлежность Бодолина к ВГИКу
должна была истребить всяческие опасения и оправдать пребывание в
ответственной газете воздушного создания. Вот и автор "Председателя"
учился во ВГИКе, плейбой и гуляка, а фильм его вышел государственный.
Бодолин до автора "Председателя" пока не дорос, но мало ли что?.. Одевался
он модно и дорого, вещи покупал в комиссионках и у фарцы, из-за нарядов
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг