редакции знали все. Может, и судачили обо всем, но до меня никакие
обсуждения не доносились. Я же из общений на шестом вывел, что
происшествие с Анкудиной, учительницами, эпизодически публиковавшимися в
газете, их учениками, Цыганковой с Миханчишиным и прочими принято теперь
считать как бы кратковременным недоразумением, о коем следует забыть,
пускать же всяческие ахи и охи по его поводу - дурной тон. И все-таки
капельками сочилось в редакцию таинственное мнение, будто случился некий
курьез. И курьез этот будет еще иметь продолжение.
Дня через четыре до меня докатилось, что Цыганкова отбыла из Москвы
на месяц или на два в санаторий, из кремлевских, где основные врачи -
невропатологи. Оно и к лучшему, после недоразумений-то с курьезами, к тому
же, поговаривали, повлияли на здоровье Цыганковой некие ее расстройства
последней поры, санаторий же славился в высших сферах умением
восстанавливать в уставших или издерганных трудами тихомирие. Будто бы
Цыганкова противилась отдыху в санатории, чуть ли не бунтовала, но
родители ее уговорили.
Известие об этом никаких чувств во мне не возбудило.
Но вот о чем я задумался: а я - внутри недоразумения с курьезом или
вне его? Выходило, что внутри. Напомнят ли мне об этом и коим образом или
же вышвырнут - в лучшем случае! - вовне, под зад коленом, предполагать мне
было бесполезно. Порой мне казалось, что не я звонил генералу Горбунцову,
а генерал набрал мой номер по необходимости посоветоваться (или
поиздеваться над идиотом). И мне теперь мерещилось, что генерал вот-вот
снова позвонит мне. Только как обратится? "Мне Василия Куделина"? Или -
"Будьте добры товарища Михаила Андреевича Суслова..."? А не буду ли я
ждать звонка генерала и впредь? Не пожелаю ли я держать себя внутри
недоразумения с курьезом всю жизнь?.. Похоже, и моим родителям следовало
отправить меня в санаторий. Но они к санаториям не были прикреплены.
Порой я встречал в коридорах буфетчицу Тамару. Тамара то улыбалась
мне (правда, как бы украдкой и мельком). То (особенно если вблизи
передвигались и другие люди) взглядывала на меня мрачно, как на злодея,
которого еще предстоит (возможно, и с ее участием) разоблачить. Я
нисколько не жалел об отданном ей должке. Напротив, я был благодарен ей за
то, что она вывела меня из тупикового, казалось бы, нервного состояния и
сумела сделать это самым благоприятным для меня способом. Но теперь она,
можно предположить, выжидала определенности со мной. Более двух слов мне
на ходу не бросала. Стало быть, и мне полагалось еще выжидать.
Пролетело и открытое партийное собрание. Я бы мог и не посещать его.
За полчаса до сходки подняли четвертую полосу. Но я быстро просмотрел ее и
опустился на шестой этаж. Почти все стулья в Голубом зале были уже заняты,
и мне показалось, что Ахметьев при моем явлении повернулся резко, как бы в
испуге, будто его толкнули. Или он боялся увидеть в дверном проеме
внезапно приехавшую из Саратова матушку? Впрочем, это мое соображение
вышло бестактным. Мне ли быть Ахметьеву судьей? И чего я приплелся в
Голубой зал? Пришлось объяснять себе: от скуки. Увидел я и Миханчишина.
Удивительно, тот был одет нынче опрятно. И словно бы волновался.
За Ахметьева принялись не сразу. По первому пункту повестки
ответственный секретарь Роберт Степанович Мелкасов начал клеймить
сотрудников, не порадовавших читателей "отработкой", то есть статьями
посторонних авторов. К удовольствию Мелкасова, всех считавшего дураками, в
его штрафной список попали первые перья, по Мелкасову - первые дураки. В
их числе мой приятель Марьин. Как работник нетворческий, я не обязан был
следить за взмахами мелкасовского бича. В Голубой зал я вернулся, когда
Ахметьева уже обсуждали. Образ Глеба Аскольдовича создавался
достопочтенный. Брали слово К. В. и его искуснейший соперник в карьерных
состязаниях замглав Агутин, начальник Ахметьева и флорентийский интриган,
оба они по очереди произносили про Глеба дорогостоящие слова. Выходило,
что Глеб Аскольдович давно созрел и даже неизвестно почему задержался. Мог
бы уже года как три украшать направляющую и созидательную силу. Сам же
Глеб Аскольдович начал вдруг хулить себя, возводя личные несовершенства в
укрепление своих практических заблуждений. Кроме Марьина и Башкатова у нас
в редакции был еще один беллетрист, Панов, собиратель кактусов. В одной из
его повестей у героя спрашивали: с какого ты года? Герой отвечал: с
такого-то. Вопрошатели недоумевали: как же так, выходит, тебе три года.
Да, отвечал герой, три, расстраиваясь из-за тупости вопрошателей, три года
назад меня приняли в партию. По Панову, Глеб Аскольдович должен был
появиться на свет именно в эти минуты, а повивальной бабкой оказывались
все мы (и я с типографской полосой на коленях). Матушка же его обязана
была влезать на броневик у Финляндского вокзала и куковать в шалаше у
водоема возле города Сестрорецка. Самокритика, столь любимое средство отца
народов от облысения прогресса и от ухабов в коммунистическом
строительстве, в словах Глеба Аскольдовича была чистосердечным признанием
себя эгоцентристом, а следовательно и эгоистом. Комсомольцы и в школе, и в
университете на бюро корили Глеба Ахметьева за пассивность и неразличимое
участие в общественной деятельности. Он, по справедливому мнению
активистов, предпочитал сидение в библиотеках шумным порывам коллективной
души. Носок правой ноги Миханчишина нервически колотил по паркету.
Миханчишин, хотя и не состоял в партии, ощущая себя (по его словам)
недостойным лучших рядов, на собраниях проявлял себя правдолюбцем и многих
колкими вопросами срезал. О его дуэли с Ахметьевым, естественно, забыть не
могли, а теперь он незаслуженно, но может, и из-за искренних отваг,
побывал еще и в застенке, на ерзанье его и на подрагивания ног было
обращено внимание. А потому ожидалось: сейчас как врежет! Ахметьев все
клеймил себя, но обещал исправиться, удовлетворять действием общественные
порывы и вседержавное биение сердец, носить бревна во дни великих починов
и пить молдавское вино за новую жизнь демидовских заводов. Приступили к
вопросам. Они были степенные и доброжелательные.
Наконец поднял руку Миханчишин. Следовало ожидать погибельного трюка
под куполом цирка без страховочной лонжи. Однако вопрос Миханчишина удивил.
- Глеб Аскольдович, - поинтересовался Миханчишин, - как вы относитесь
к девятому съезду партии?
- Ко всем съездам партии, - отчеканил Ахметьев, - я отношусь
одобрительно.
- И вас не смущает позиция Рыкова? - как бы удивился Миханчишин. -
Позже оказавшегося правым уклонистом и соратником Бухарина?
- Мое одобрение вызывают резолюции съезда, то есть общий его вывод, -
решительно заявил Ахметьев. - А Рыков не был в ту пору правым уклонистом и
мнения имел резонные.
Тут и должен был последовать танец ехидств Миханчишина, возможно, не
только с унижением Ахметьева, но даже и с разоблачением его. Все замерли.
Кто с любопытством, кто с вынужденным намерением дать отпор. Но Миханчишин
потоптался, пробормотал: "Ну все, соображения Ахметьева мне ясны..." - и
сел. Как будто ясность миханчишинская без подковырок и каверз была кому-то
нужна. Все шло к единогласию, и я поднялся в свою коморку. Через неделю
приказом сообщили, что исполняющий обязанности заведующего отделом
пропаганды Ахметьев Г. А. утвержден в должности заведующего отделом. Днем
позже он получил смотровой ордер, потом второй, потом третий. Лишь
четвертая его поездка с чиновником начальственного АХО привела к выбору
Глебом Аскольдовичем двухкомнатной обители (кухня - 14 кв. метров) на
Брянской улице у Киевского вокзала. Глеба Аскольдовича можно было лишь
поздравить. Но и поздравить не вышло. В коморку ко мне Ахметьев не
заходил, в столовой, нe появлялся он, впрочем редко, соседом не
присаживался, встречное же наше плавание в коридорах ограничивалось
мелкими кивками друг другу. Объяснений я у него не спрашивал. Да и с чего
бы? Он был важно занят и ни на какой призрак не походил. А может, я все же
вызывал у него подозрения? Или - не стыдился ли он теперь своих
откровенностей в Солодовниковом переулке, выплеснувших его слабости и
боли, не стал ли я ему противен, как человек, воспринявший его временные
слабости и боли? Но мне-то что было об этом гадать?
А может, он опасался, что я напрошусь к нему на новоселье? Об этом
предстоящем новоселье в редакции поговаривали. И судачили о том, что
теперь Глебу Аскольдовичу, мужчине солидному и с двумя комнатами, не грех
подумать и о женитьбе. И в этой связи объяснимыми казались визиты
Ахметьева в подмосковный, в соснах и с белками, санаторий, где нынче
поправляла здоровье Юлия Цыганкова.
***
- А ты, Василий, не закис ли? - спросил меня Марьин.
- Ну и что? - сказал я.
- А то, что пора съездить в Соликамск, в вотчину Строгановых.
- С чего бы вдруг?
- Мы же с тобой договаривались после Тобольска. Или ты не помнишь?
- А ты когда едешь?
- Я туда не еду. Поедешь один. И очерк напишешь один. Ты созрел.
Я в удивлении солонку переставлял на столе и новые места ее
отпечатывал, будто конем прикрывал от шаха королеву.
- Кто же меня пошлет в командировку? - спросил я наконец.
- Посылает наш отдел. Тема наша. А твою командировку я обговорил с К.
В.
- С кем?
- С Кириллом Валентиновичем Кашириным.
- И что он?
- Счел мое предложение разумным.
- То есть... сказал что-либо при этом?
- Ничего особенного. Произнес: "Пусть едет. Он же имеет премию за
лучший материал месяца - свободную командировку. Пусть едет".
- Ты что-то недоговариваешь?
- Да нет... Темы нашего отдела его не слишком волнуют, единственно
что... Культурноспасительные, как он говорит... Зачем, мол, они молодежной
газете?.. А к тебе, как к предполагаемому автору, он отнесся, пожалуй, и с
одобрением...
- Выдумываешь! - засомневался я.
- Выдумываю не выдумываю, а собирайся в Соликамск!
- Так сразу? Мне надо договориться с Зинаидой Евстафиевной...
- Договаривайся. И не выдумывай себе препятствий. Я тебя не гоню.
Неделю-другую терпит... Но и откладывать нельзя. К. В. забудет. А второй
раз я из-за тебя к нему не пойду.
Я присел. Мне бы сейчас же отправиться к начальнице с уговорами
отпустить меня на десять дней в пермские страны, а я оробел. И
призадумался. Солонку не переставлял, а держал ее на весу, сжав в ладони.
Стало быть, вертушку в кабинете Кирилла Валентиновича я не тревожил.
Неужели черное злое будущее надо мной рассеялось? Или оно отлетело лишь на
время в сторону? Что было гадать...
Я рассказал Зинаиде Евстафиевне о приходе и предложении Марьина.
Зинаида Евстафиевна с Нинулей в последние дни вели со мной себя так, будто
находились вблизи человека прихворавшего, о характере хвори которого они,
впрочем, не знали и не имели надобности узнавать о ней. Это, повторюсь,
меня настораживало, о чем они и сами догадывались, но развешенных в отделе
невидимых веревок деликатности мы так и не снимали с гвоздей.
- Мне ведь, - стал я оправдываться перед Зинаидой Евстафиевной, -
из-за лучшего материала месяца полагается премия - свободная
командировка... Но если вы считаете, что в Бюро Проверки...
- Не раздражайся, не раздражайся, Василий, - басом Вассы Железновой
Пашенной заговорила Зинаида Евстафиевна. - Не думай, что я ревниво
отношусь к твоему литераторству... Бог тебе в помощь... Наше Бюро - для
тебя дело временное... Только кто одобрит марьинскую блажь?
- К. В. именно одобрил. Марьин был у него. К. В. оказал: "Пусть
едет". Другое дело, что к теме, к культурноспасительству, он относится как
к вытесыванию балбеток.
- Кирилл Валентинович, говоришь? Каширин?
Моя начальница на людей, к ней приближавшихся, опять же повторюсь,
производила, да еще и при легендах о ней, впечатление человека, знающего о
многом, отгороженном от внимания обывателей непроходимыми заграждениями,
больше других и больше, чем полагалось бы знать ей. Теперь она оглядывала
меня не спеша и как бы в первый раз.
- Каширин, говоришь...
- Это Марьин сказал...
- Ну, Марьин не из тех, кто врет.
- Если вы скажете, что не отпустите, я не обижусь, но в связи с
премией мне надо бы...
- Что ты, Василий, бубнишь! Тебе - надо! А не в связи с премией. И
езжай. Но дней через десять. Нину надо будет на той неделе показывать
врачам...
Я пошел в библиотеку и взял том Костомарова. Мне думалось, что
Николай Иванович более внятно, нежели другие, написал о Ермаке. Ермак
Тимофеевич - вообще личность совершенно неисследованная, но и исследовать
его судьбу и нрав чрезвычайно трудно. Степан Разин так наследил, что
остался в памяти людей не только утесом и персидской княжной, но и
приличным (относительно) числом упоминаний в документах, а потому возможно
создавать об этом кровопийце балеты и кинофильмы. Никакую волю он никому
давать не желал, просто был бандитом. По моим предположениям и знаниям,
Ермак Тимофеевич был добродетельнее всходившего на утес, позже обросший
мохом... Но это уже дело моего пристрастия. Или даже каприза.
Люди, посылавшие Ермака за Урал, естественно, не предполагали, к чему
приведет их предприятие, а привело оно к выходу России к Великому и
неизвестному Океану, в частности. Как не предполагал Колумб, плывший в
Индию, что он откроет некий Новый Свет. Отправляли Ермака с казаками, дабы
утихомирить остяков, угрожавших пермским городкам Строгановых, и поставить
крепость на реке Тобол. Что и было произведено. А уж по его следам и
двинулась Русь на восток и на север.
У Марьина была мечта: пройти как-нибудь дорогой приобретателей
Сибири, то есть из Усолья и Орла-городка в Тобольск уральскими реками -
Чусовой, Тагилом, Турой (с заглядом в Верхотурье), Тавдой и Тоболом, и
теперь он просил меня разузнать о возможностях экспедиции. Но это на
будущее. Сейчас же мне надо было выяснить, что осталось от старины в
Усолье, Чердыни и Соликамске, и в случае бед стучать по рельсу.
А тогда, сидя над очерком Костомарова о Ермаке, я наткнулся на слова,
мною когда-то читанные, но подзабытые, в те же дни показавшиеся мне
важными. Костомаров напоминал, что мирские люди на Руси по отношению к
государству делились на служилых и неслужилых. Неслужилые обязаны были
платить налоги и "тянуть" повинности и потому назывались "тяглыми" людьми.
В семьях тяглых одни хозяева несли ответственность к миру. И были в семьях
лица - до поры до времени - нетяглые или гулящие люди. И тут особенно
привлекательной показалась мне такая фраза Н. И. Костомарова: "Эти
нетяглые люди имели право переселяться, наниматься, поступать в холопы,
закладываться, верстаться в служилые люди и вообще располагать собою как
угодно".
А я-то кто, разволновался я. Кто я-то по отношению к государству?
Выходило, что человек служилый. Но что толку от моего служения? И
нуждается ли в нем и в Василии Куделине мое государство? По представлениям
ловца человеков Сергея Александровича, от меня требовались бы иные
усердия. То есть, по Сергею Александровичу, только для таких служений я и
был целесообразен. А не податься ли мне в гулящие люди? Не научиться ли
мне располагать собой не как кому-то нужно, а как угодно мне?
Экий ты храбрец и бунтовщик, охладил я себя. То, что Кирилл
Валентинович Каширин не возражал против моей командировки, еще не
означало, что я мог располагать собой как угодно.
Очень скоро мне было дадено ощутить это.
Буфетчица Тамара впервые позволила себе появиться в моей коморке.
- Зинаида ушла. Надолго ли? - спросила Тамара.
- Сказала - на час. А что? - насторожился я.
- А Нинуля?
- Нинуля у врачей. И Зинаида, видимо, по ее поводу двинула в
поликлинику.
- Ну и ладно. Не хотелось бы, чтобы кто-то нам помешал. И вообще ни к
чему, чтобы меня видели у тебя. Пододвинь-ка ты стул к двери и сядь к ней
спиной, а ко мне личиком. Мне, Василек, надо сказать тебе кое о чем.
Тамара явилась ко мне в модном в ту пору джерсовом костюме (тесная
приталенная кофта, короткая юбка в обтяжку), с краской на лице,
светло-кремовый цвет костюма совершенно не вредил восприятию еще не
выцветшего загара ее колен и шеи. Выглядела она нагловато-сердитой и будто
бы воительницей, пришедшей к человеку, перед ней виноватому и не
намеренному виниться. При этом она явно волновалась.
- Курить у тебя можно? - спросила она.
- Отчего же... - сказал я. - Дыми хоть сигарой.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг