так и не смог. Как не смог и даже выстроить варианты предположений, отчего
обеспокоился Бордюр. Про себя же, поразмыслив, постановил: да, с перепоя и
по дурости.
Глаза у Бордюра были синие, вспомнилось Шеврикуке. Ну и что? К
непременному серому костюму московского чиновника, или дельца, или трибуна
средней ценности синие глаза весьма подходили. И галстук ему повязали
темно-синий. Знали, какой образ лепили и зачем. Нет, осадил себя
Шеврикука, не то, не то. Тут иное... А! Вот что! У того-то, к кому
приволокли Шеврикуку пушистые щекотихи с целлулоидно-кукольными голосами,
у того-то однажды за пластинами гармони проступила синева глаз! Опять же
ерунда! Мало ли что и с какой целью предъявляют или приоткрывают ему,
Шеврикуке! Да пусть тот собеседник и Бордюр - одно лицо, или одно
существо, или одна субстанция ("А что это - субстанция?" - задумался
Шеврикука), или одна идея. Пусть! Какое это имеет значение!? И пусть
недотепа курьер (или не курьер) Пэрст-Капсула - тоже Бордюр! Какое это
имеет значение!
"Никакого, - вздохнул Шеврикука. - Почти никакого... - Потом подумал: - И
сидят они теперь над детекторами лжи, разбираются в крючках..." Сразу же
поехидничал над самим собой: "Голова садовая! Детекторы лжи для них -
четырнадцатый век!"
Кстати, он им почти и не лгал.
А бархатную ленту следовало сейчас же растоптать, сжечь, разжевать и
выплюнуть! Ну не сжечь и не растоптать, а удалить с глаз долой. И
навсегда. Что Шеврикука безотлагательно и сделал. Упрятал кусок бархата в
укромное место, откуда брал. Не в его привычках было выбрасывать тряпки,
пусть ему и противные.
Однако мы, видно, и впрямь летали и кувыркались, вынужден был признать
Шеврикука, голову-то вон как крутит, этак вывернет. Сказывалось, понятно,
и вчерашнее нарушение режима, но и условия беседы с Бордюром пока
напоминали о себе. Шеврикука отправился во двор, сел на скамейку, думать
более ни о чем не желая.
А на дворе была ночь, черно-синяя, душная, тихая. Никто в домах не
голосил, не выпускал в пространство с цепей звуковых дорожек горластых
мужиков и дев, не звякал в кустарниках насаждений стеклянной посудой, не
щипал барышень, не материл президентов. Это была ночь одиночества. И
Шеврикука опять ощутил, что он в мире один.
- Шеврикука... - донеслось из-за мусорного ящика.
Шеврикука повернул голову вправо, но ни звука не издал.
- Шеврикука... - Голос (почти шепот) был робкий, будто отстеганный кнутом,
но слова произносились внятно. - Шеврикука, позвольте к вам
приблизиться.... Я подползу... На мгновение...
Шеврикука молчал. Запрета не последовало. И нечто подползло.
- Это я... Пэрст...
"Брысь! Пшел отсюда!" - следовало бы цыкнуть. Но Шеврикука не цыкнул.
- Вы были сегодня у квинта и вернулись... - зашептал Пэрст-Капсула. - Я не
думал, что вы вернетесь. А вы вернулись... А я... А со мной...
- У кого я был? - не выдержал Шеврикука. И тем самым вступил в разговор,
участвовать в котором не должен был себе позволить.
- У квинта... У одного из квинтов... У одного из квинтэссенсов...
- Встань. Раз уж... Что ты валяешься-то. Садись.
Пэрст-Капсула привстал и бочком уселся неподалеку. Шеврикука не хотел, но
зажал ноздри и чуть было не отъехал к краю скамейки. Однако пахло от
Капсулы редким и драгоценным нынче, как белужий бок, куаферским одеколоном
"Полет".
- Да, - подтвердил Пэрст-Капсула. - Отскребся. В химических чистках и
татарских парных. Теперь не стыдно... Перед концом. Словно в белой
рубахе...
- Ну! Ну! Мужик! Брось! - стараясь быть грубоватым, решил подбодрить
Капсулу Шеврикука. - Не раскисай. Никому не дано знать... А что отскребся,
похвально. И вот одеколон добыл.
- Хотите, и вам открою, как добыть.
- Нет, нет! - заторопился Шеврикука. - Я не к тому.
- А знать мне дано, - с печалью сказал Пэрст-Капсула. - Дано. Последняя
ночь. А я не хочу. На мне нет вины. И мне горько.
- Я не судья, - глухо произнес Шеврикука.
- Да. Это так. Но вы вернулись. И вы останетесь.
- Надолго ли?
- Пусть и ненадолго. Поэтому я здесь. Это не должно пропасть. И я принес
вам...
- Чего еще? - насторожился Шеврикука.
Пэрст-Капсула протянул к нему руку, разжал пальцы. На ладони его что-то
лежало. Одно, рассмотрел Шеврикука, - круглое, другое - продолговатое,
чуть закрученное по краям.
- Я не возьму, - сказал Шеврикука.
Теперь он впрямь отодвинулся от духа.
- Но ведь пропадет...
- Мне велели это передать? - спросил Шеврикука.
- Нет. Никто не велел. Это я. Это мое.
- Не возьму! - сказал Шеврикука нервно. - Ни за что! Мне не надо!
- Но ведь пропадет! - взмолился Пэрст-Капсула. - Или учуют, захватят и
наделают плохих дел. И не расхлебаешь!
Шеврикука и во тьме, в черной черноте черной комнаты все мог увидеть,
теперь же он хотел узнать, синие ли у Капсулы глаза, но тот наклонил
голову, в прощальный раз рассматривая свои ценности. Как будто бы не
синие, как будто бы темнее... Но что из того! Что из того!
- Откуда происходят?
- Это мое.
- Ворованное? - сурово спросил Шеврикука.
- Нет! Это мое! - обиделся Пэрст-Капсула. - Откуда, не могу сообщить.
И Шеврикука взял.
Не мог брать. Не должен был брать. Но взял. Предметы были тяжелые.
Металлические. Весомее золота. Руку Шеврикуки потянуло вниз.
- Ну и что? - сказал Шеврикука. - Вроде монета. Морда на ней чья-то с
коротким волосом. На обороте - лист растения. Или, может, не монета, а
жетон. Бывало, сунешь такой куда-нибудь в отверстие, а тебе нальют пива.
Или керосина. Не фальшивая? На зуб пробовал?
- Не фальшивая.
- А это что-то продолговатое, крученное по краям. Смахивает на лошадиную
голову.
- Да, - кивнул Пэрст-Капсула. - Похоже на лошадиную голову.
- Ну и что? Для чего это? И что с ним делать?
- Не знаю. Осмелюсь предположить - для чего-то важного. Возьмите. И
оберегайте.
- Нет! Ни за что! Сейчас же забирай! Или выкину!
Однако рука Шеврикуки никуда не двинулась, а пальцы его сжались.
- Прощайте, - сказал Пэрст-Капсула. - Я ухожу.
Тут Шеврикука выказал слабость, привстал и в сентиментальном порыве
попытался горемыку обнять напоследок. И сам он не ожидал от себя
проявления чувств к существу, вовсе ему не близкому, а возможно, и
поддельному. И Пэрста-Капсулу его движение скорее напугало - не ценности
ли ему хотели возвратить, тот отшатнулся от Шеврикуки, прошептал:
"Прощайте" - и исчез.
Выпрямить пальцы, отодрать их друг от друга, вызволить их из несвободы
жадности Шеврикука не мог. "Экие они дошлые! - в досаде размышлял
Шеврикука. - Увидели, наверное, как я упрятывал обруганный мною же бант.
Или без того вызнали, что я и впрямь лучше давиться пойду, нежели выкину
объеденную молью тряпку или ботинок, стоптанный да с дырами. Опыт, что ли,
они намерены какой произвести надо мной? Над линейным-то?.. Кортес и
Монтесума..." (Тут я, рассказчик истории домового Шеврикуки, смущен и
пребываю в недоумении. Сам ли Шеврикука вспомнил о Кортесе и Монтесуме?
Знал ли он о них вообще? Или это я, рассказчик, бесцеремонно ворвался в
соображения Шеврикуки?..)
А пальцы Шеврикуки разжались.
9
Монету (или жетон) и лошадиную голову, за ночь не исчезнувшие, следовало
незамедлительно укрыть. Но у кого и где? Сдать в ломбард? Смешно. А
держать приобретения вблизи себя Шеврикука не видел резона. Чур их!
Подальше их! Не его они, не его! А кого - он не знает! Два адреса среди
прочих Шеврикука все же выделил. Но после размышлений дом мухомора с
бородкой, ныне выдвиженца, Петра Арсеньевича, Шеврикука отклонил. Прежде
он наследство бедолаги Пэрста-Капсулы (поутру Шеврикука как бы согласился
с тем, что Пэрст - бедолага, жил отдельно, сам по себе) спрятал бы в доме
Петра Арсеньевича. Но теперь гордыня остановила его.
Оставалось проникнуть в Дом Привидений и Призраков.
Чтобы там не раскудахтались, не загремела посуда и не распустились
возбужденные интересом уши, Шеврикуке пришлось выжидать удобные минуты. До
полудня. После ночных трудов обитатели дома имели право вздремнуть - кто с
храпом, а кто со свистом, и право это Шеврикука уважал.
Зимой привидения и призраки квартировали в Ботаническом саду, в Оранжерее,
а в летние месяцы перебирались в Останкинский парк, под крышу лыжной
станции или лыжной базы, что к западу от Потехинской церкви.
Лыжная база в Останкине, как вы знаете, на вид простой сарай, и не более
того. Не дровяной, естественно, сарай, а протяженное сооружение, с
украшениями из досок по фасаду, в начале века в нем могли бы содержать
летательные аппараты Уточкина и Заикина. Но все равно сарай. Зимой там
было шумно, пахло лыжной мазью и гуталином для тупоносых ботинок, но
непременно и снегом, и ветром, наигравшимся в белых следах, и замерзшими
лапами елок, а ближе к весне - и талой водой, и щеки милых лыжниц там
розовели, и смех их звучал, и шел пар от титана с кипятком и серебристого
бака с цикориевым кофе. Я более уважал снежные дороги в Сокольниках, но
нередко бывал на лыжной станции и у себя, в Останкине.
А в апреле ее запирали на замок, и она впадала в летние сны. Это для
людей. А привидения, призраки и иные личности, о которых здесь не время
говорить, но, может, и придется, из Оранжереи, не скажу, что все с
удовольствием, перебирались на лыжную базу. В свои Апартаменты. Работники,
забредавшие летом в прохладные недра сарая, чтобы убедиться, все ли в
порядке, ничего, кроме стеллажей со спортивным инвентарем и обувью,
столбов со скамейками, не наблюдали. Все было в порядке, и, конечно, стоял
в помещении неисчерпаемый и вкусно-черный запах лыжной мази. Лишь одной из
уборщиц каждое лето мерещились в неосвещенньх углах мерцания шелковых
платий и слышались дальние дивные голоса. Один из них как-то явственно
пропел: "Было двенадцать разбойников и Кудеяр атаман". И смолк. Уборщица,
докладывая о видениях, ни на чем никогда не настаивала, не просила о
прибавке к зарплате, а только мечтательно улыбалась. Начальники ее
ворчали, находя объяснения ее видениям в том, что вблизи лыж и ботинок
завелась моль и порхает, или грызуны, или даже летучие мыши и надо
принимать меры. Однако сезон следовал за сезоном, а дивные звуки
слышались, и шелк шуршал и мерцал.
Шеврикука, если бы знал об этом, рассудил бы: раззявы и дуры ведут себя
неопрятно, залезая в чужое пространство. Не мечтательную уборщицу имел бы
он в виду, та лишь обладала тонкой восприимчивой натурой.
Теперь же Шеврикука путаными петлями шел к лыжной базе. Хвоста не вел. И
никакая подозрительная трясогузка, или бабочка, или радиоуправляемая
модель его не сопровождали. С северного бока сарая Шеврикукой третий год
как была освобождена от гвоздей доска, в потайную щель, используемую им
чрезвычайно редко, Шеврикука и прошмыгнул.
Ни единого звука он не издавал, не хотел, чтобы сегодня Горя Бойс знал о
его посещении Дома, но уже в темени сырых пазов услышал:
- А-а! Да ведь это Шеврикука! А ну-ка пожалуй сюда!
- Да не ори ты! - рассердился Шеврикука. - Сейчас и подойду. Хоть и видеть
твою рожу мне ни к чему. И не ори!
- Не будь пролазой! От дяди Гори Бойса все равно не уйдешь.
Из черноты надвинулся на Шеврикуку боевой стол на двух тумбочках и в шаге
от Шеврикуки надменно замер. За столом, под канцелярской лампой, сидел
взаимоуважающий соблюдатель Бойс, тощий, но притом пухлощекий, в валенках,
в ватных штанах, пребываемых на теле Бойса в режиме подтяжек.
- Кто пролаза? Чего ты сам-то стену таранишь! Сиди и сиди у своих врат!
- Отчего здесь в неотведенный час?
- Я больной. Болею болезнью, - сказал Шеврикука. - На больничном.
- Предъявляй лист.
Шеврикука протянул бумагу из калекопункта.
Соблюдатель Бойс снял очки. Смастерил он их из фанеры и казнил ими мух.
Явилась муха, он ее прибил. Прилетела вторая, эту Бойс почесал и шлепком
направил жить дальше.
- А если заразишь постоялицу травмой? - сказал Бойс. - Или огорчишь ее
увечьем?
- Не твоего ума дело! - сказал Шеврикука. - Отъезжай на самокате к
проходной. Соблюдай свой чин и свои пределы. Или я напомню о них. Ты,
Горя, меня знаешь!
- Зачем ты шумишь? - забеспокоился Бойс. - Что ты шумишь?
- А кто тут шумит? А кто? - выскользнула из стены взаимоуважающая
следитель бабка Староханова. Она же Лыжная Мазь. Или - Смазь.
- Никто не шумит, - хмуро сказал соблюдатель Бойс. - Наш гость
направляется в Апартамент триста двадцать четвертый. Есть кто в
Апартаменте?
- Есть, есть кто в Апартаменте! - запрыгала на одной йоге, гоняя перед
собой корабельный секстант, следитель Староханова. - Есть, есть кто в
Апартаменте! Но он возьмет и гостя не примет!
- Этого не знает никто. Бери. - Бойс протянул Шеврикуке сушеную воронью
лапу, на алюминиевом ромбе, привязанном к ней, было выцарапано гвоздем:
"324". - Ступай, Шеврикука. Веди прохладную беседу. Не озорничай. Не шали.
Горя бойся!
Боевой стол взаимоуважающего соблюдателя, позванивая шпорами тумбочек,
унесся к проходной. Исчез. Следитель Староханова вынула из холщовой сумы
жестянку и пальцем стала втирать в ноздри лыжную мазь.
- От насморка, сладкий! От чиха гнилого! - заулыбалась она Шеврикуке. -
Лапландская, нумер осьмой, для жесткой лыжни. Со стеарином. Одновременно
способствует и страстям. Ежели, конечно, натереть мускатного ореха и три
щепоти...
- Что ты за мной поперлась, старая карга! - сказал Шеврикука. - Или я не
знаю дороги?
- Ox, ox! Удалой Шеврикука! Погубитель сердец! Если бы скосить мои годы! -
Староханова руки в боки уперла и укоризненно покачала головой. - По
должности поперлась, по должности. Иные думают, что знают дорогу. А есть
углы, и есть повороты, и есть конец дороги. О них-то известно? Нет! О них
и не думают!
- Исчезни, бабка! - рассердился Шеврикука. - Я с утра невеселый.
- Оно и видно. - Лыжная Мазь отскочила от Шеврикуки. И тут же заныла,
забубнила, запричитала, выходило, что она несчастная, брошенная,
узурпированная, разрушенная солями и нечистотами, а ей не дают канифоли.
Вдруг она сделала сальто через десять плошек с горящим спиртом, энергично
перевернулась еще раз и заскользила в темноту, будто служила и не при
лыжах, а при коньках.
"Что-то в ней сегодня новое, - подумал Шеврикука. - А что - и не
поймешь..." И он последовал в Апартаменты.
- За несданные ценности и документы ответственности не несем... -
донеслось до Шеврикуки.
Шеврикука движение произвел, будто был намерен швырнуть в дальний угол
булыжник. Насморочные звуки тут же утихли.
Однако вскоре он пожалел, что не позволил бабке Старохановой исполнить
обязанности и сопроводить гостя в Апартаменты с анфиладами. Ощутил, что
сегодня ее конвой был бы уместен. Ожидаемый им поворот судьбы должен был
положить конец его походам в Дом Привидений и Призраков. Или навсегда. Или
надолго. И не собирался Шеврикука встречаться с Гликерией. А ей
необязательно было знать, что она более его не увидит. Он не любил
прощаний. Хотя и не думал, что нынешнее прощание выйдет схожим с
отрыванием бинтов от незапекшейся раны. Гликерия ему надоела, а он ей,
скорее всего, опостылел. Но какая дама пожелает выглядеть брошенной? Ее
слова и жесты должны быть последними. Ее часам с боем положено отменить
время. Это-то - пусть. Но Шеврикуке, возможно, предстояло исчезнуть. Как
бы Гликерия не принялась разыскивать пропавшего без вести и вынуждать
кого-либо разузнавать о нем. Это Шеврикуке было не по душе. И неделю назад
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг