перережет ленточку. И будьте милостивы!
- Дударев обещает... - задумался Шеврикука.- Он вам и ставки обещает?
- И ставки, и гонорары, и творческие подношения. В долларовой
равноценности!
- Это замечательно, - порадовался Шеврикука за Дуняшу. - Сам бы побыл
привидением. Но не просите... И Совокупеева Александрин кипит и бурлит?
- И она! Естественно! Твоя Совокупеева-то! Ох, и ловелас ты, Шеврикука! -
И Дуняша пригрозила Шеврикуке пальцем. - Хотя у тебя теперь интерес к этой
пройдохе Увечной Увеке...
- А Леночка Клементьева?
- Что Леночка Клементьева? - Дуняша отчего-то нахмурилась.
- Она ведь тоже самозванкой являлась на смотрины в дом Тутомлиных...
- Ходит, ходит. Совокупеева ее держит в руках. Но больно томная и
меланхолическая. Царевна Несмеяна. Клиентов отпугнет. Или они у нее
прокиснут. Однако говорят, и Несмеяны нужны.
- Что с ней? Несчастная любовь? Как у нее с Митей Мельниковым?
- А мне-то почем знать? - строго сказала Дуняша. - И тебе-то что?
- Да я так... - смутился Шеврикука. Но сейчас же и он стал строг. -
Мельников квартирует в моих подъездах. Имею право любопытствовать о его
затруднениях и душевных невзгодах.
Возразить чем-либо на это Дуняша не могла, но не было у нее ни лакомств,
ни протухших овощей для угощений оголодавшего, но разъясненного
любопытства Шеврикуки.
- А что Гликерии отведено в Агентстве? Или в Салоне? - спросил Шеврикука.
- Гликерия... Она... Она пока... - замялась Дуняша. И опять нахмурилась.
Книгу о затворницах и куртизанках наконец решилась запереть в сумке. -
Она, может быть, там сама по себе... У нее самостоятельная программа... Ты
должен понять...
- Я понимаю, - кивнул Шеврикука.
- Что ты понимаешь! Что ты киваешь со значениями! - снова разволновалась
Дуняша. - Что ты можешь понимать!.. Она... Гликерия Андреевна... Она...
И замолчала.
Скомканный стаканчик из-под фруктового мороженого она швырнула в урну,
сама же резко отвернулась от Шеврикуки, будто не желала, чтобы он видел ее
лицо и, возможно, повлажневшие глаза.
В пионерском пруду озорничала и безобразничала детвора, лишенная лагерного
детства, шли на абордаж лодки и водяные велосипеды, но не было у берегов
ни волн, ни ряби. И листья деревьев проживали в благонравии безветрия. А
ногам Шеврикуки и телу его передались вдруг подземные гулы и содрогания
горных пород. Но тут же они и стихли. Бурление страстей призраков и
привидений Шеврикука ощутил в прошлый раз лишь на подходе к лыжной базе.
От пионерского же пруда до лыжной базы пролегало версты две. Бурление
страстей расползалось, а возможно, вздымалось и из глубин. Не расползется
ли оно до Звездного бульвара и не потревожит, не огорчит ли Пузырь?
Впрочем, что ему, Шеврикуке, беспокоиться о нервных и
нравственно-сейсмических состояниях Пузыря?
Женщина в его видениях, с золотой диадемой, в белых одеяниях, стояла в
тоске (или в отчаянии) перед громадой чаши и молила о чем-то, Шеврикуке
недоступном и неизвестном. Это он помнил.
- Клокотание котла у вас, мне известно, продолжается, - сказал Шеврикука.
- Или это сплетни и преувеличения?
- Нет, - сказала Дуняша. - Не преувеличения.
Глаза ее снова были видны Шеврикуке. Они были сухи.
- Оно не захлестнуло волнами Апартаменты?
- Какие и захлестнуло. А наши... то есть Гликерии Андреевны... и те, что
вокруг, пока нет...
- Вас все это увлекает, возбуждает или вы готовы бежать?
- Все, что наше, оно в нас.
- Хорошо. В вас, - согласился Шеврикука. - Тот монстр, врывавшийся к вам
при мне, но не обремененный тогда формой или, напротив, удрученный тем,
что форма ему не возвращена, я предполагаю, кто это,- он не докучает вам?
- Не говори о нем! Не называй его! - вскричала Дуняша.
- Я никого не называю, - сказал Шеврикука. - Ты все назовешь. Ты для этого
и пришла сюда.
- Нет! Ты ошибаешься! Я никого не назову! ни о чемЯ ни о чем нене
уполномочена сообщать! - Дуняша-Невзора говорила страстно и чуть ли не с
подвижническим пафосом, будто ее склоняли уберечься от огня в
раскольничьем скиту, а она была непреклонна, или будто ей грозили пытками,
а она никого не намерена была выдать.
- Тот монстр докучает вам? - проявлял настойчивость Шеврикука. - Он
осаждает Гликерию и неволит ее?
- Не спрашивай меня! Я не отвечу!
- Ладно. Я все разведаю сам, - мрачно сказал Шеврикука. - Не надо было
откликаться на мой вызов. Впрочем, и я хорош.
Страсти оставили Дуняшу-Невзору. Похоже, рабфаковка-сударыня не отказалась
бы и еще от одного фруктово-мороженого подношения. И похоже, она ждала от
Шеврикуки заявлений или успокаивающих деклараций.
- Я пошел, - сказал Шеврикука. - Счастливого бытия. И поклон Гликерии
Андреевне.
Он повернулся и двинулся было к парковым воротам, но Дуняша чуть ли не
прыжок к нему совершила, пальцы ее обхватили руку Шеврикуки. Пальцы ее
были горячие, она заговорила торопясь:
- Шеврикука, голубчик ты мой, не обижайся! Не обижайся на нас! И на меня,
грешную и лукавую, не обижайся! И на Гликерию Андреевну! Худо там, худо!
Поверь, голубчик ты мой, Шеврикука!.. А теперь иди!
Получив установление "идти", Шеврикука остался стоять, а в путь - к
содроганиям среды, амбиций и обстоятельств - отправилась Дуняша-Невзора.
Минуты две Шеврикука смотрел ей вслед и, как ценитель, нередко
увлекающийся, не мог не отметить, что сударыня, пусть и с вывертами, даже
и в вывертах своих умеет показывать свои природные примечательности. И
футболка, и юбка хорошо выявляли ее линии и возвышенности. Походка
кариоки, видимо, показалась сейчас Дуняше неуместной, но все же кое-какие
частности ее Дуняша проявила. "Ба! А туфли-то у нее стоптанные!" -
расстроился Шеврикука. Впрочем, крупные ноги Дуняши, вспомнил он, всегда
доставляли ей огорчения, утруждая и самую терпеливую обувь.
Разговор с Дуняшей Шеврикуку хоть и раздосадовал, но не удивил. Шеврикука
знал Дуняшу всякой. Сама ли она установила себе задачи (с ведома или без
ведома Гликерии) или же именно Гликерия указала, как ей себя вести и что
говорить, она, можно было предположить, выложила то, что намеревалась
выложить. То есть почти ничего определенного. Но она кое-что дала
Шеврикуке понять. Улыбчивого задора, какого следовало бы ожидать из-за
наряда удачливо-спортивной энтузиастки предвоенных лет ("Эх, Андрюша, нам
ли быть в печали!.."), выказано не было, кроме как в словах о грядущем
процветании Агентства, или Салона, или Студии на Покровке, а контрапунктом
к наряду и облику ощущались в Дуняше напряжение и тревога. Может, и страх.
Эти напряжение и тревога были в ней и естественными, и нарочитыми.
Нарочитыми - по его, Шеврикуки, разумению. Возможно, он и ошибался. И был
тем перед Дуняшей и Гликерией виноват. Но во всяком случае, книга А.
Суворовой, якобы крайне необходимая читательнице из Апартаментов, была
доверена любознательности Шеврикуки с очевидной охотой. Случалось, в
куртизанки возводила Гликерию молва недоброжелателей и недоброжелательниц.
Гликерия (при свидетельствах Шеврикуки) к шершавому шепоту этой молвы была
холодна. "Затворницы и куртизанки". Даже если бы слово такое не
произносилось и Гликерия имела видимые свободы, среди прочих и свободу
передвижений, ее вполне могли упечь в затворницы. Шеврикуке были дадены
намек и одно (коли намек правдив) из объяснений, почему Гликерия, посетив
Землескреб, не давала о себе знать. Но будем считать - именно одно из
возможных объяснений. О Чудовище-монстре, врывавшемся в присутствии
Шеврикуки в Апартаменты и желавшем погубить Гликерию, Дуняша запретила
говорить чуть ли не заклинающими вскриками. Но и в этом запрете для
разумного была подсказка. Стало быть, монстр никуда не пропал и, скорее
всего, усилился или даже укрепился в правах, а Гликерию осаждает и
страшит. И под конец - выплеснуто: "Худо там! Худо! Поверь!"
Поверь! Призыв не напрасный! И нелишний.
И было произнесено: "Голубчик ты мой, Шеврикука!" Еще бы мгновение - и, не
исключено, вырвалось бы: "Заступник ты наш, Шеврикука! Спасатель ты наш
родимый!"
Но Дуняша, грешная и лукавая, знала, как и когда следует притушить фитиль.
Да так, чтобы завтра он воспылал вновь. А затем и вовсе бы разгорелся.
"Но стоптанные туфли, стоптанные туфли... Каблуки-то малые, а туфли
стоптанные... Стоптанными туфлями она ведь никак не могла лукавить..." -
подумал Шеврикука. И тут же явилось совсем косноумное: "А у тебя бархатный
бант развязался!"
Что бы у них ни происходило и во что бы ни желали его сейчас вовлечь, ему,
вне зависимости от всего, должно было непременно вызнать, какие нынче
новости в усадьбе Тутомлиных на Покровке и на лыжной базе - месте летнего
обитания призраков и привидений.
Слишком отвлекли Шеврикуку в последние дни от всемирных дел останкинские
частности и сидения с бумажками Петра Арсеньевича.
Начать он решил с дома на Покровке.
60
"Как там было провозглашено на обложке "Затворниц и куртизанок"?" -
подумал Шеврикука. Ради рыночных достижений под названием наверняка
заслуженно научной работы А. Суворовой на глянце обложки как бы красными
чернилами вывели слова: "Эротика по-лакхнауски". И ниже: "Сексуальное
востоковедение. 44 с половиной способа интеллектуальной любви". И еще
ниже: "Пикантные огурцы".
Относительно пикантных огурцов Шеврикука не мог составить определенное
мнение. Что же касается эротики и секса, подчас и именно ориентальных,
они, несомненно, имели место в доме на Покровке. И случались там
затворницы и куртизанки. Милейшие, а кто - и с острым соусом ехидств -
известные Москве. Но никто из них вроде бы не говорил на урду. Тем более с
лакхнаускими сладкозвучиями...
До сознания Шеврикуки дошло, что после визита в Китай-город, в Обиталище
Чинов, и поездки трамваями в надеждах на целительное воздействие жидкостей
к окраине Сокольнического парка он в Москве более не был, а тупел в
Останкине. Да и профилакторий Малохола существовал от реалий московской
жизни на отшибе.
Экое обделенное движением бытия существование вел Шеврикука! Как он отстал
в своих местнических ковыряниях от пленительно громкокипящей толкотни
родимого города.
Оттого его ошеломила и чуть ли не ввергла в сон Покровка. Он уже в
Китай-городе на Никольской улице ощутил свою окраинную ограниченность. Но
там он был в заводе винительного визита к Увещевателю, и воздействия
городской среды его не портили. Теперь же от скоросозидательных
переустройств Покровки, долгие годы служившей лишь проезжей магистралью, и
он принялся зевать. Соней, как известно, Шеврикука не был, и внезапные
зевоты всегда свидетельствовали о влияниях на его организм непредвиденных
явлений природы.
"Меня это не касается, - постановил Шеврикука. - То есть сейчас не
касается... Меня должен занимать дом Тутомлиных и все, с ним связанное.
Более ничто. Дом Тутомлиных. Дом Гликерии. Дом Концебалова-Брожило. Дом
Пелагеича. Дом негодяя Бушмелева. Дом, где мне обещаны паркетные работы.
Москву я рассмотрю в созерцательные часы. Устрою прогулку с развлечениями
и рассмотрю..."
Именно дома Тутомлиных на вид никакие переустройства не коснулись. Не
углядел Шеврикука на стенах здания и его флигелей эмблем концерна
"Анаконда". И не наткнулся на вывески Агентства ли, Ателье ли, Студии ли
ведьм, колдунов и привидений, в коем (в коей) ожидалась
взаимоодобрительная практика с процветаниями Совокупеевой Александрин,
Леночки Клементьевой, Гликерии, Дуняши-Невзоры и разных прочих (может, и
Стиши с Веккой-Увекой? И кого предполагалось нанимать в колдуны и
ведьмы?). Старосветски провинциальными оставались окна и двери памятника
истории и культуры. Перед входами в дом не появились мраморные вымостки с
зелеными мохнатыми коврами. В рамах окон деревяшки захолустья не заменили
никелированными или серебряными пластинами, и двери дома в сравнениях с
блеском улучшенных богатствами покровских офисно-купецких зданий, и
озолоченных, и озеркаленных, и обрешеченных" выглядели совершенным
убожеством. Какие уж тут концерны "Анаконда", какие уж туг Тутомлины? Не
селились ли тут прежде московские родичи помещицы Коробочки?
К удивлению Шеврикуки, в доме еще проживали коммунальные граждане. Кто-то
из дома, может, и съехал, но многие еще оставались. И реставраторы,
похоже, в дом более не заглядывали. В нижних палатах Тутомлиных под
Коробовыми и сомкнутыми сводами из белого камня располагались все те же
мусор, грязь и свидетельства трапез и досугов забредавших в палаты
москвичей и гостей столицы. На втором этаже в парадных залах, где Дударев
устраивал смотрины здания, было пусто, сыро и печально. "Да и начнутся ли
здесь когда-либо паркетные работы?" - затосковал Шеврикука.
И уж совсем было странно, что в доме нигде не меняли валюту.
Создавалось впечатление, будто в высотах, и скорее всего в высотах именно
вторых этажей, не все плодородные деньги были вложены в
дружественно-приемные руки. А потому овсы и не взошли.
Лишь на усадебных пространствах Тутомлиных между северным и западным
флигелями дворовых служб Шеврикуке открылись следы произведенных работ.
Была вырыта яма. И вместительная. Шеврикуке, естественно, вспомнились
обнародованные Крейсером Грозным проекты одаривания амазонского змея,
живого и плещущегося символа концерна "Анаконда", бассейном во дворе дома
Тутомлиных. Со стеклянной крышей, с проточной, но подогретой водой, с
илом, куда при желании и по привычке предков (или по капризу природы) змей
мог окунать морду. С лотосами, с круглолистной викторией, с порхающими в
пальмах птицами колибри. (Где-то полагалось, если верить Сергею Андреевичу
Подмолотову, устроить и вольер для проживания личной зебры лошадника
Алексея Юрьевича Савкина, назначенного при смотрителе змея ветеринаром и
зоотехником.)
Коли б яма обещала стать вместилищем именно змея, не было бы досадно. Но
совсем недавно четверо в темно-зеленых халатах и резиновых масках рыли яму
в Марьиной Роще. А уж где-где, а в усадьбе Тутомлиных кладоискателям было
не меньше оснований устраивать глубинные поиски.
Иметь дело с Пелагеичем и пытаться узнать от него покровские новости было
бы неблагоразумием. Ко всему прочему, предполагалось, что здешний домовой,
уже во времена императора Павла гревшийся якобы в дряхлости в чулке
кухарки Пелагеи, нынче полеживает где-нибудь засохшей и глухонемой
закорючкой. Иные считали, что Пелагеич, известный некогда своей
вредностью, мог прикинуться неживой закорючкой на время российских перемен
и невзгод. Догадался о сроках и замер. Так или иначе, в день смотрин дома
Тутомлпных в своих исследовательских прогулках по зданию Шеврикука не
ощутил ни засад Пелагеича, ни его интересов, ни даже запахов его дыхания.
При его-то, Шеврикуки, чуткости. И Пэрст-Капсула, добытчик перламутрового
бинокля, с Пелагеичем, похоже, не сталкивался. Но коли б даже у Пелагеича
защекотало в ноздре и он очнулся, какой резон был ему доброжелательно и
без подозрений отнестись к любопытствующему чужанину?
Никакого.
Конечно, служили в зданиях на Покровке, в Армянском, Старосадском,
Сверчковом и ближних к ним переулках знакомые Шеврикуке домовые. Иные из
них проворные, иные из них прохвосты. Стало быть, обо всем, что
происходило в округе, слышали. И разумное, и глупости. Шеврикука после
ожога в профилактории Малохола расположен был дуть на воду. Унижения и
ехидства могли вывести его из себя. Но Малохол был Шеврикуке приятель, а
здешние домовые приходились ему знакомцами отдаленно-случайными, будто
выпивали с ним когда-то кружки две пива, и не более, иные и не ведали
толком, кто он и откуда, а потому к грубостям или непониманию Шеврикука
положил относиться с терпением. Если, конечно, не был разослан по
префектурам и кварталам, и на Литовскую границу его словесный портрет с
постановлением: "Проходимец и самозванец" и предписанием быть начеку.
Все эти опасения Шеврикуки оказались напрасными и смешными. И никто из
покровских или Старосадских не разглядывал его щеки и лоб с надеждой (или
опаской) отыскать на них бородавки, после чего, естественно, надлежало
изловить и повесить, никто не ехидничал, а все выговаривали то, что знали.
Шеврикука выказывал себя удивленным простаком, не способным из своей
останкинской глуши оценить по справедливости покровские преображения, и
расспрашивал о всякой ерундовине.
Сознавая себя серединными в московской державности, покровские снисходили
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг