ходу и щели могли получить лишь лица, пользующиеся доверием. "Это
Продольный-то - уже Лицо! - проскрипел про себя Шеврикука. - Домовой с
будущим. Действительный член. Товарищ дозорного с полномочиями!" Шеврикука
никак не мог смириться с развитием останкинских обстоятельств.
А то, что он лицо, пользующееся доверием, Продольный сейчас же подтвердил
обществу, захватив, ни на кого не глядя, пустой табурет справа от Артема
Лукича и приблизив к уху председательствующего толстые губы. Что он -
доверительно! - принялся шептать Артему Лукичу, не услышал даже верховод
Поликратов. Поликратов подъехал было на табурете к собеседникам, но
отгоняющими взмахами рук - сначала Продольного, а потом и поддержавшего
его Артема Лукича - был отдален от сути доставленных Продольным сведений.
Внимая Продольному, Артем Лукич мрачнел, вот-вот был готов выплеснуть в
публику несвойственные посиделкам облегчающие натуру слова, но укротил
себя. Следом в глазах его отразился испуг, Артем Лукич тяжело заерзал на
табурете. Но что-то в шепоте совершавшего неотложное дело все же
обнадежило его, он будто успокоился и пожал Продольному руку.
Теперь шепот Артема Лукича выслушивал Продольный. Утомленному в оборонных
бдениях Поликратову обидеться бы, сбросить с плеч полевой бушлат,
удалиться в тылы и обозы, а он сидел, терпел и даже не требовал от
Колюни-Убогого мятую жестяную кружку с холодным чаем. В одно из мгновений
слушатель Артема Лукича оживился, остро взглянул на Шеврикуку, физиономия
его скривилась, губы дернулись, возможно, он произнес нечто нелестное о
нем, Шеврикуке, а возможно, в соответствии со своей натурой пообещал
разобраться. Шеврикука удивился председательствующему, он никогда не
держал раздражения на Артема Лукича, напротив, часто находил его
справедливым. Неужели Артем Лукич обрел взаимопонимание или даже
благорасположение с бритоголовым боевиком и уполномоченным Любохватом,
будто бы липецким дядей Продольного?
Хоть бы и обрел. Что тебе-то?
И Продольный, возможно, истинный защитник и ревнитель сословных интересов,
и лишь нерасположение к нему, усиленное отчасти высокомерием коренного
москвича к прибившемуся, лимитчику, вынудило его, Шеврикуку, создать в
своих представлениях и чувствах превратно искаженный образ расторопного и
дельного домового. А подозрительные, опять же по его понятиям, действия
Продольного могли иметь совершенно добродетельные причины.
Так уговаривал себя Шеврикука, призывая обратиться к благоразумию. А сам
не мог забыть, что выкриками своими допустил неприличие. И даже нарушил
требования чести. И особенно было неприятно Шеврикуке то, что вел он себя
некрасиво.
Между тем Продольный, выслушанный и одобренный, был направлен Артемом
Лукичом обратно в щель. Надо полагать, неотложные дела продолжались. Артем
Лукич с Продольным снизошли до того, что минуту-две уделили разговору с
верховодом Поликратовым. Их слова Поликратов одобрил кивками угрюмого
понимания.
Обещанные мелкие разности Артем Лукич вынести на обсуждение забыл, а
предложил действительным членам продолжить посильные рвения на местах
прохождения служб. Расходились молча, в напряжении чувств и с несомненными
недоумениями. Гость-разъяснитель из Обиталища Чинов многими словами
опечалил и устрашил. Но он, несомненно, исполнял задачи оперативного
просвещения, страхи как будто бы и не нагонял, а скорее успокаивал Хотя и
развеивал благодушие. И он уверял, что не секретничает и в меру
откровенен, и действительных членов призывал не секретничать, а все как
есть донести и до самых ничтожных и никчемных домовых. Лишь
внезапно-безвозвратная пропажа Гостя заставила посиделки удивиться и
вздрогнуть. Но ненадолго. Эпизод с недовольствами Шеврикуки, похоже, иных
развлек. Но вот таинственные перешептывания Артема Лукича с участником или
свидетелем каких-то, возможно, экстренных событий вызывали теперь у
разбредавшихся действительных членов уныние. А у кого и нервическую дрожь.
Шеврикука полагал, что напуганные, либо удрученные, либо недовольные тем,
что их посчитали пустыми сиденьями лавок, созрели до ворчаний, а то и до
взмахов кулаками, с восклицаниями: "Ужо вам, надменные властители!"
Ожидания его были эгоистическими, а если говорить истинно - то и
ребячьими. Он все еще надеялся, что кто-нибудь выскажет сочувствие ему.
Или даже поощрит его как радетеля справедливости. Но никто не сказал ему
ни слова. Велизарий Аркадьевич, нелепый в своем оборонно-походном одеянии
(куда поход-то будет? или побежим в елабужские боры?), взглянул на
Шеврикуку с укоризной и будто бы устыдил его. А еще час назад Шеврикука
ждал от Велизария Аркадьевича повинных слов и любезно открытых сведений о
жизни и натуре Петра Арсеньевича.
И никто ни о чем не принялся Шеврикуку расспрашивать. Прежде, когда в
Останкине возникали тайны и случалась паника, к Шеврикуке, подозревая в
нем следопыта и умеющего разведывать обо всем расторопнее прочих, тотчас
же подступали с расспросами, иногда и совершенно глупыми, взволнованные и
любопытствующие. Он был унижен удалением с посиделок в музыкальной школе,
а и тогда подбирались к нему многие в надежде добыть от него хоть намеки о
грядущих в Останкине событиях.
Сейчас он в выходе разбредавшихся будто бы и не присутствовал.
Происходящее разумно, объяснил себе Шеврикука. Он разбух и раздулся.
Возомнил о себе, а ничего не стоил. И никому не было дела до него. Всем
было дело до самих себя. До своих беспокойств и страхов.
И тут движение действительных членов приостановил ухарь-наглец Продольный,
явившийся невесть откуда. Расставив ноги, стоял он, шумный, развеселый, в
бузотерском состоянии духа, будто ему, оценив удалое разрешение неотложных
дел, поднесли жбан с бальзамной настойкой мухоморов. И будто бы одарили за
боевые деяния - с плеч Продольного по камуфляжным пятнам спускались
пулеметные ленты с патронами, не иначе как Продольный брал Перекоп и
сбрасывал в черно-синее море Врангеля.
- Ба! - заорал Продольный. - Плетутся! Стадо униженных и оскорбленных!
Мелко дрожащих! И с ними дядька Шеврикука! Всесильный и крутой Шеврикука!
Всесильный следопыт Шеврикука!
И Продольный захохотал.
- Кыш, Шеврикука! - снова заорал он. - Кыш!
58
Уяснив, что Куропятова нет дома, Шеврикука поднялся в жилище бакалейщика.
В квартире Уткиных и тем более в их малахитовой вазе Шеврикука чаще
проводил минуты, а то и часы отдохновений и удовольствий, нынче же для
дремот и приятственных созерцаний причин не было.
У Куропятова Шеврикука угрюмо уселся в кресло, какое хозяин предоставлял
для скептического собеседника Фруктова в часы их философствований и
наслаждений ликером "Амаретто".
Он и есть Фруктов, решил Шеврикука. Он и есть тень Фруктова. Он и есть
тень.
Он, Шеврикука, стал теперь тенью и на посиделках, и в Останкине.
"Желанием честей размучен..." - вспомнилось Шеврикуке.
Желанием чести размучен! В экие высоты занесло его, Шеврикуку, в экие
гордыни или бездны переживаний! Слова, возобновленные его памятью, пришли
в голову Гавриле Романовичу, опечаленному кончиной князя Мещерского.
Гаврилу Романовича Шеврикука чрезвычайно почитал. Но какое он-то имел
отношение, какое, хотя бы и легчайшее, хотя бы травинкой касательство к
чувствам Гаврилы Романовича? Было сказано стихотворцем: "Не столько я
благополучен; Желанием честей размучен, Зовет, я слышу, славы шум".
Отчего вспомнились теперь ему, Шеврикуке, эти слова? Шум славы он не
слышит. Не слышал. И впредь не расположен слышать. Когда-то, может быть, и
желал услышать шум славы, по дурости, и был наказан. И главное, сам,
кажется, ощутил никчемность барабанного шума славы. И тщеславие - в
холодных размышлениях - ему смешно и противу его натуры.
Желанием честей размучен...
Над Пэрстом-Капсулой, объявившим томление всей сути и будто бы занемогшим
от этого, иронизировал, а сам размучен желанием честей?
Да, размучен. Выходит так.
Можно все называть иначе. Но память явила слова Державина...
Слово "честь" нынче малоупотребительное. Но даже когда Шеврикука думал о
собственном непонимании случая с Продольным, в голове имел выражения
"неприлично" и "некрасиво". Свои выкрики обозвал неприличными и
некрасивыми. А приличия и красота для Шеврикуки были понятия
главнодержащие.
Что уж говорить о чести...
А он суетился.
Отродья - порождение людского суемудрия.
И он сейчас суемудр. Нет, глупо, плохо, он именно Просто обидчиво-суетлив.
Он досадовал. Он обиделся. Может, и прежде из-за своего суемудрия он и
путешествовал на Башню к Отродьям. Теперь из-за чего он досадовал и
обиделся? Опять же из-за своей дурости. Он возомнил о себе. А его не
оценили. То есть оценили по его свойствам и состояниям. "Богат, как в
Ильин день" Феденяпина - скоморошичий ответ на опрокинутые в публику слухи.
Гликерия не давала о себе знать более недели.
Ну и что? Кыш, Гликерия! Кыш, Шеврикука!
Без Гликерии существовать ему было скучно. Вот что! Хороша она ему или
противна, важности не имеет. Без нее ему скучно. И беспокойно. Она сама
вызвалась явиться к нему с объявлением, нужны ли ей его, Шеврикуки, услуги
и вспоможения, в ближайшие дни. Они прошли.
Желанием честей размучен...
Не честей. Почестей. Почестей, имел в виду Гаврила Романович.
Славы и почестей Шеврикука сейчас не желал. Но - честь... О чести
Шеврикука думал. О чести вообще и о чести собственной. Всегда, даже и
когда в суете он забывал о ней думать, натура его, не обращаясь к словам,
имела в виду честь. Слова "некрасиво" и "неприлично", по его уложениям,
частностями или окраской сущностного входили в его понятие чести. Выкрики
в Большой Утробе были нехороши. Но в случае с Продольным и кукловодами
были решительно нарушены приличия. Ни о какой чести здесь речи не шло. Но
была или есть нужда соотносить свою честь с явленным неприличием? Нужда
есть, решил Шеврикука. Но в Большой Утробе публичное, видимое проявление
своего понимания приличий оказалось малоосмысленным и ничего не
изменившим. Стало быть, сиди, помалкивай, а действия, какие желаешь
произвести, производи. Но не впустую.
После этого постановления в мыслях его случился некий поворот. Теперь ему
стало казаться, что его обиды и досады были отчасти справедливы. За кого
все же его держат? Конечно, его ущемило бы и возведение его в ранг
товарища дозорного. Тогда он, может быть, еще пуще шумел бы и возмущался.
Если бы его произвели в дозорные, он бы не удивился и, скорее всего, как
бы нехотя с поручением согласился. Но его явно не принимали во внимание
как полезную и обороноспособную личность. И это при обстоятельствах, когда
в Останкине все, даже и последние сушеные крючки из домовых, слышали о
новых значениях Шеврикуки.
Но вдруг именно из-за "Возложения" Петра Арсенье-вича, из-за сил, якобы
ему приданных, его и упрятывают в тень? Или укрывают, будто в засаде. Как
полк Боброка.
Вот уж глупость! Главное - в тени и в засаде! Им просто-напросто
пренебрегают.
Или ему не доверяют.
К чему могут иметь основания.
Он словно бы забыл разговор при лучинах с Увещевателем в Обиталище Чинов.
Он словно бы забыл про общения с Бордюром. Он словно бы запамятовал о
Темном Угле И Недреманных Оках. Он словно бы...
Ни о чем он не забыл. И забывать не может. И теперь (не в горячности
посиделок, а во фруктовском кресле в жилище бакалейщика Куропятова) держал
собственные жизненные обстоятельства в своих разумениях.
И все же роптал.
Доверяют они ему или не доверяют и кем признают в бумагах, в умах, в
компьютерных учетах - не суть важно. Но видимые проявления их отношений к
нему казались сейчас Шеврикуке существенными. Взгодными или невзгодными.
Он им сейчас не нужен. Он не ощущает их потребности в нем.
Или он нужен им - одинокий в действиях.
"Вы одинокий наездник", - услышано было, и не так давно, Шеврикукой от
провозгласившего себя Бордюром. Шеврикука напомнил Бордюру, что
наездниками домовым по уставам их сословных соответствий быть не дано.
Поправляя себя, Бордюр назвал Шеврикуку одиноким охотником. Но и охотником
Шеврикука считаться не пожелал. Никакая охота его в ту пору не неволила. И
в прилегающие дни он как будто бы не был расположен к охоте.
Но теперь его влекло к действиям. Неизвестно к каким, но влекло. И
действовать он полагал сам по себе. Если бы пошло на поправку
энергетическое состояние подселенца Пэрста-Капсулы, Шеврикука позволил бы
себе привлечь полуфабриката и специалиста по катавасиям к исполнению
частных поручений. И достаточно. Коли он, Шеврикука, никому не нужен в
Останкине и тем более в Китай-городе, мест, где сыскалось бы поприще для
затей и предприятий, в Москве и окрестных выселках было предостаточно.
Хлопоты и надежды, связанные с Пузырем, совершенно перестали интересовать
Шеврикуку.
Но прежде надо было выяснить, отчего не давала о себе знать Гликерия.
В сомнениях Шеврикука был недолго и с воздушными поклонами вызвал на
свидание Дуняшу-Невзору. Дуняша-Невзора вполне могла не знать, что ее
госпожа и повелительница, барышня-крестьянка, посещающая уроки корейского
языка (пусанский диалект) и верховой езды, пятном-регистратором
неродившихся привидений проникала в Землескреб ради разговора с ним,
Шеврикукой. Встреча Шеврикуки и Дуняши с передачей ей покровского бинокля,
добытого Пэрстом-Капсулой для Гликерии без ее якобы ведома, вышла
летуче-прохладной, и теперь Шеврикука не был уверен в том, что Дуняша
мгновенно отзовется на его воздушные поклоны. Она и не отозвалась.
"Не отзовется вовсе, - посчитал Шеврикука, - сам ее разыщу".
И поднялся в получердачье с намерением посетить прихворавшего.
Пэрст-Капсула лежал на раскладушке. Шеврикука сразу же понял, что он не
первый, кто наносил визит больному товарищу. На тумбочке, поставленной
рядом с раскладушкой, в стеклянной банке из-под соленых маслят голубели
цветы цикория. За раскладушкой же к углу получердачья приткнулся платяной
шкаф из тех, что увозят в огородные бунгало или выносят к мусорным ящикам.
Возможно, в шкафу содержались теперь бурки, столь любезные Пэрсту, его
ковбойские сапожки, пятнистые штаны, куртка и фетровая шляпа от Буффало
Джонса. А может, Пэрст обзавелся и новыми украшениями гардероба. Ковровая
дорожка, приглашавшая посетителя приблизиться к раскладушке, отчасти
удивила Шеврикуку. Одеяло укрывало полуфабриката верблюжье и не имело
прорех. Щеки его были выбриты. Все это возбуждало надежды Шеврикуки на то,
что белье у Пэрста-Капсулы чистое и не из армейских употреблений.
Но Пэрст-Капсула дремал. Если не находился в забытьи.
Шеврикука исследовал запахи получердачья, среди них, несомненно, ощущались
ароматы женские или те, что могли сопровождать женщину, но, смешиваясь с
ними, присутствовали здесь запахи неведомых Шеврикуке назначений и
природы, и он не имел права судить определенно: какие случались у
Пэрста-Капсулы посетители. ("А Тысла женщиной пахла или нет?" - подумалось
вдруг Шеврикуке. Он не помнил этого. Да и запахи Тыслы могли быть
пересилены запахами свирепого Потомка Мульду.)
Пэрст-Капсула открыл глаза. В них не было малярийного блеска и неразумия.
Тревога Шеврикуки утихла. Успокоенный, он мог высказать Пэрсту-Капсуле и
досады. Досадовать, впрочем, он должен был и на самого себя. Без его
согласия, без его ведома, но при его пренебрежении к присмотру за
неприкасаемостью территории в его подъезды проникали не учуянные им
посетители и была доставлена мебель вместе с верблюжьими и ковровыми
предметами быта. Пэрст-Капсула обживался! А он обязан был испросить хотя
бы разрешения Шеврикуки на допуск в получердачье визитеров и на мебельное
усовершенствование жизни.
Впрочем, Шеврикука поднимался в получердачье не ради досад и разносов.
- А, это вы, Шеврикука... - пробормотал Пэрст-Капсула.
И он закрыл глаза. Оправдываться он, похоже, не собирался.
- Да, это я, - подтвердил Шеврикука. И более он не знал, что сказать.
- Сигаретами пахнет? - спросил Пэрст-Капсула.
- "Кэмелом", - сказал Шеврикука.
- Просил же не курить, - проворчал Пэрст. - Тем более "Кэмел". Он же
поддельный...
- Ну, не знаю... - растерянно произнес Шеврикука.
Будто бы он и курил, будто бы он был перед Пэрстом-Капсулой виноватый и
ему уготовили разнос. И Шеврикука, сам к тому не стремясь, стал тереть об
пол ботинки, дабы не запачкать ковровую дорожку.
- Я почему пришел... - начал было Шеврикука.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг