нем и нечто привлекательное. Шеврикука (ростом он был выше среднего),
склонный к полноте, но пока не раздобревший, имел длинную шею
любознательной личности, толстые уши, толстые губы и вполне заметный нос,
притом как бы гнутый, с одного бока он казался толстым, в половину
картофелины, с другого же его будто обтесывали стамеской, позволив потом
коже лишь обтянуть кость. Над залысинами Шеврикуки и розовым лбом его
торчал клок жестких русых волос, в пятидесятые годы, когда нравственные
личности боролись с плесенью из коктейль-холлов, Шеврикука мог бы
произвести его в стиляжий кок. Но по нынешнему виду Шеврикуки выходило,
что стиляг он наблюдал лишь грудным младенцем. Шеврикуке нравилось быть
теперь именно тридцатипятилетним. Как-то в собрании домовых старик Иван
Борисович запыхтел: "Что вы все головы морочите смутным временем! Смутной
время, Смутное время! Переживали мы смутные времена, и не раз! А ту смуту
помню. И Тушино, и самозванцев! И Шеврикука небось помнит". - "Нет, не
помню, - резко сказал Шеврикука, обидев старика. - Я позже завелся". А
ведь помнил, хотя и не был в Тушине. Много чего помнил Шеврикука. Но не
хотел вспоминать...
А одежду он заказывал без претензий, самую ходовую, какую носили тихие
москвичи его возраста и среднего достатка. Возможно, в душе он был
франтом, но щеголять на улицах себе запрещал. Были на то причины. И
чрезвычайно опасался Шеврикука выглядеть смешным. Из тканей милей всего
был ему бархат, особенно цветов Веронезе, однако времена бархата не
наступили или вовсе истекли. Шеврикука не мог дать публике поводов для
веселий, а потому вместо бархатов надевал свитера домашней вязки,
джинсовые штаны и куртки, против них он и не возражал.
Таков был останкинский домовой Шеврикука в ветреные июньские дни. Многим,
знавшим его, он казался тогда смирным, доброжелательным, несклонным бить
стекла и зеркала, вот если только ворчуном. Но кто в те ветреные дни не
ворчал, не бранил порядки и их исполнителей? А Шеврикука лишь казался
смирным и послушным. Он жил присмиревшим и притихшим. На всякий случай.
Чтобы ничего не проморгать и быть в готовности. Предчувствие волновало
его: вот-вот начнется то, о чем он уже давно выстраивал предположения.
Тогда и понадобится Шеврикука истинный...
2
Воскресные созерцания Шеврикуки были разрушены.
Если помните, Шеврикука спал мало. Но вот созерцать нечто в себе и в
природе, совершать, закрыв веки, путешествия, разглядывать книги с
просветительскими, но живыми картинками либо же читать сочинения,
чувствительные или глубокомысленные, он был расположен. Тем более что
времени у него хватало. При жильцах, а тем более при хозяевах приходилось
бдеть, чуть ли не приговаривая в воодушевлении: "Рады стараться!" При
квартиросъемщиках, да в двух подъездах, да на девяти этажах, ни о каких
воодушевлениях речи не шло. Нет, порой Шеврикука и старался, но это когда
он ощущал, что чья-то человеческая жизнь подлинно требует его опеки, тут
уж он опять в силу воспитания становился незримым дядькой-опекуном при
малых детях. А так он просто содержал подъезды в опрятности и ни в чьи
житейские обстоятельства без нужды не встревал.
Поутру в воскресенье Шеврикука хотел откушать в чащах Лосиного Острова
брусничного листа. Но передумал. Забрел в квартиру пенсионеров Уткиных,
отбывших на дачу, и, съежившись там, улегся в кратере малахитовой вазы. В
вазу ничего никогда не клали из почтения к камню и Даниле-мастеру, в ней
сейчас было чисто, прохладно, и Шеврикука созерцал. И вдруг почувствовал,
что в его владениях происходят безобразия. Или вот-вот произойдут. Так,
услышал, что в соседнем, его, подъезде отключили воду. Что-то затевалось
на четвертом этаже в квартире (© 468) стервецов Радлугиных. Супруги
Радлугины работали в сберегательной кассе, она - контролером, он чинил
аппараты и любезничал с кассиршами. Радлугин, в пору, когда достославный
Егор двинулся в поход за очищение народных генов от влитого в них
алкоголя, уловил возможность скорой карьеры и наградил себя изобретенным
титулом - Старший по подъезду. Он принялся сражаться с бытовым пьянством,
врывался в частную жизнь, корил неразумных, просвещал их насчет мирового
заговора, рассылал филиппики по местам их работ, а предположив в квартирах
винокуренное производство, вызывал милиционеров с собаками, не
переносящими самогон на дух. Шеврикука обиделся, в наглом и корыстном
самозванстве углядел покушение на свои полномочия, приманив как-то
Радлугина запахом яблочной косорыловки, дверью прищемил тому нос. Недели
три волонтер великой войны с порчей генов ходил с бинтами на роже. И
теперь у Шеврикуки не было к Радлугиным симпатии, и пусть бы у них все
ломалось и дергалось. Но Шеврикука явно ощущал присутствие чужой силы. Или
хотя бы чужого усилия. Никакие местные полтергейсты в подъездах Шеврикуки
не развлекались, они знали его нрав и знали, что он может показать им
барабашкину мать. Шеврикука вздохнул, потянулся и незримо перенесся в
соседний подъезд.
Два сантехника волокли к Радлугиным розовый унитаз. Это в воскресный-то
день. И сантехники были не дэзовские, чьи труды, конечно, требовали
надзора Шеврикуки, но относились к числу положенных. Нет, волокли унитаз
чужие. Один из них был кучерявый белесый малый в тельняшке с клипсой на
ухе и сигаретой в зубах. Второй - крепыш лет сорока пяти, заметно, что
бритый наголо, и, возможно, потому в кепке - казался личностью наглой и
решительной. "Савинков какой-то", - пришло в голову Шеврикуке. А в малом с
клипсой на повороте открылось и нечто знакомое. "Да это же Продольный! -
поразился Шеврикука. - Завился подлец и тельняшку надел!" Продольный был
домовой как раз из лимитчиков, подъезды его размещались в Землескребе в
самом конце, у Аргуновской улицы.
- Эй, стойте! - закричал Шеврикука. - И вон отсюда!
- Это что? - спросил Продольного бритый крепыш. - Кто это шумит? Пресечь?
Шеврикука спохватился, возник из воздуха:
- Я вас сейчас так пресеку! Продольный, ты меня знаешь!
- Ты же не здесь, - растерялся Продольный. - Ты же сейчас в Лосином
Острове...
- Я здесь. И в Лосином Острове, - сказал Шеврикука. - Это кто с тобой?
- Это дядя, - заспешил Продольный. - Дядя это. Мой. Из Липецка. Да? Ведь
дядя?
- Дядя. Дядя, - хмуро подтвердил бритоголовый. - Успокойся.
- Что это ты тельняшку-то надел? - не удержавшись, задал лишний и
бестактный вопрос Шеврикука. - По какому праву? Ты из десантников, что ли,
или из морской пехоты?
- Это вас не касается, - грубо сказал названый дядя.
- Меня здесь все касается! - грозно заверил его Шеврикука. - А сейчас я
коснусь вас с унитазом!
С криком он ринулся к лжесантехникам, пятернями ухватил каждого из них за
шиворот и потянул вниз, к распахнутому лестничному окну. Продольный был
легок, сам норовил взлететь и упорхнуть, липецкий же дядя упирался,
казался Шеврикуке стальным сейфом, набитым дорогими слитками, да еще и
унитаз не желал выпустить из рук.
- Вон! - рычал Шеврикука.
- Тельник-то не рви! - заверещал Продольный. - Чего пристал? Чего ты
пристал к нам? Пожалеешь... Перепадет тебе! И привидению твоему...
Твоей... Суке этой!..
- Ах ты, недопаханный! - вовсе рассвирепел Шеврикука. - Тельник надел! Да
ты не из морской пехоты, а из морской капусты! Из заячьей!
Оба предпринимателя были доставлены Шеврикукой к окну, воздвигнуты им на
подоконник, а потом и выдворены с ревом в останкинские воздухи из чужих
владений. Продольный нырнул вниз рыбкой, а названый дядя опрокинулся на
бок, как бы нехотя позволил себе, прищурившись, взглянуть в глаза
Шеврикуке и, причмокнув, что-то посулить ему сквозь зубы. И в злом прищуре
его было обещание уплатить по счету.
- Вещь-то выронили здесь ненужную! - Шеврикука подхватил оставшийся
трофеем унитаз и вышвырнул его в окно.
Унитаз низвергался куда быстрее Продольного с дядей, способных, как
выяснилось, совершать затяжные спуски с фигурами, Продольный изловчился
поймать унитаз на лету, прижал его к груди и уже на асфальте прокричал
что-то обидное Шеврикуке, и они с дядей, смешавшись с людьми, поспешили к
Аргуновской улице.
- Что? Что? Где? - выскочил на шум сознательный гражданин Радлугин. -
Унитаз жду. А тут звуки. Что? Где?
- Водку дают в разлив в шестьдесят втором магазине, - сказал Шеврикука и
рассеялся в воздухе, оставив Радлугина в недоумении.
Сейчас же Шеврикука возобновил свободный ток воды по трубам подъезда и
произвел следствие. И вот что открылось. Позавчера дама Радлугина
обнаружила, что засоленный позапрошлым летом в пятилитровой банке зеленый
крыжовник прокис. На исторический случай - либо гражданской войны, либо
всеобщего разгильдяйства, либо глумления рыночной экономики - Радлугиными
много чего было закуплено, засушено, засолено, замариновано, завялено,
заспиртовано и в инспекторские дни подлежало ревизии. Прокисший крыжовник
дама Радлугина решила наказать плаванием в туалетной воде. Только она
приступила к делу, как банка выскользнула из ее рук и расколола унитаз. В
ДЭЗе, хотя там скандалиста Радлугина и боялись, обещали установить
беспорочный унитаз лишь через неделю. И то, скорее всего, из списанных. И
тут вчера Радлугиной во дворе случайно повстречались два сантехника. От
усталости они валились с ног и чуть ли не уткнулись в Радлугину своими
ключами и фибровыми чемоданами. Слово за слово, "Братцы, спасите!", и
договорились, что завтра же утром Радлугиным будет установлен новый
унитаз, и не какой-нибудь, а розовый с зелеными крапинами. "Из
резервов..." Определили и цену - полсотни.
Уже одна эта история была криминалом и давала повод Шеврикуке писать
докладную записку. Но Шеврикука, заново и со вниманием исследовав
происшествие, нырнул в подполье очевидного и выяснил, что Продольный
недели две готовил предприятие с розовым унитазом. Где они с так
называемым дядей его сперли, было уже неважно. Так вот. Продольный, без
тельняшки и без клипсы, а в виде городского комара, ребенка асфальтовых
мокрот, внедрился в квартиру чужого подъезда и попискивал над ухом
Радлугиной. При его-то попискиваниях и прокис крыжовник, стал плесневеть,
и Радлугиной внутренний голос подсказал утопить ягоду. А когда банка
зависла над унитазом, Продольный укусил Радлугину в белую шею. Сделку же
во дворе устроить было пустяком.
Шеврикука никак не мог успокоиться, и оттого течение мыслей в нем было
рваное. "Неужели они из-за полсотни? - недоумевал он. - Из-за полсотни!"
Домовые, в особенности в последние годы, подзарабатывали, порой и самым
удивительным образом, на карманные расходы, на деликатесы, не
предусмотренные распорядком жизни, на средства самообразования, да мало ли
на что, хотя бы и на желтого попугая! Заработки эти не поощрялись, их
бранили, называли безвкусицей, позорящей честь сословия, иных шабашников и
наказывали, приравнивая их чуть ли не к валютчикам, но скорее из-за
стараний не потерять лицо. Каким карманам мешает валюта? При этом
либеральными умами приработки признавались делом вынужденным, вызванным
столетними ущемлениями прав домовых... Но это все болтовня, фикус с ней!
Да пусть бы и промышлял Продольный с липовым дядей, пусть бы и подсовывал
дуракам ворованный унитаз, его дело, но как он посмел, нарушив
неколебимое, объявиться со своей затеей на его, Шеврикуки, заповедной
территории? Неужели всякие Продольные и уважать его перестали?
Продольные ладно. Продольные могли по глупости. Или из-за утраты
существенных понятий. С Продольным он разберется. Но ведь Продольный был
способен и уловить нечто в атмосфере. Почувствовать неуважение к Шеврикуке
тех, на кого он, Продольный, и ровня ему взирали снизу, верхнюю губу
приоткрыв. А потому и позволить себе дерзость: намекнуть на увлечения
Шеврикуки и даже пригрозить не только ему самому, но и якобы любезному
Шеврикуке привидению. За это и за оскорбление барышни, пусть и
небезупречной, будут пересчитаны все белые и синие полосы тельняшки
прохиндея!
Но явление бритоголового, перед которым Продольный явно лебезил, должно
было озадачить Шеврикуку. Не специальный ли этот дядя? И не специальный ли
унитаз был вставлен в сюжет происшествия? И не нарочно ли унитаз назначили
именно Радлугину? Вспомнилось Шеврикуке обстоятельство шестилетней
давности и прежде не разъясненной. Когда Радлугин сначала назначил себя
Старшим по подъезду, а потом и уговорил четырех несмирных ветеранов,
единственно явившихся на собрание представлять население, избрать его
Старшим ("Да что Старшим! Верховным по подъезду!"), он в сражениях под
знаменами неутомимого Егора одержал немало побед. В частности, вынудил
пожилого чиновника Фруктова с шестого этажа произвести от страха и
унижений расчеты с жизнью. Фруктов был тихий добряк, чиновник -
совершенный, от. движений бровей начальства взмокал на службе в усердиях.
Но в общество трезвости вступать отказался. Ревнитель Радлугин с десяток
писем отправил куда надо, с приложением фотографий, на них - стаканы,
рюмки, сосуды и рядом Фруктов в разных видах и разных степенях веселия или
тоски. Коли б не кампания, Фруктова бы мирно пожурили. И коли бы пришла
одна бумага, ее бы куда-нибудь засунули. Или разорвали. А тут их десяток,
и автор - зверь. И был дан Фруктову разговор со швырянием фотографий на
стол, после чего робкий чиновник наелся таблеток и не проснулся. В
прощальном письме Фруктов укорял Радлугина, чего он, мол, так осерчал на
него, и ставил под сомнение фотографии. Пил он один, перед ужином для
поднятия аппетита, и не чертики же его снимали, до чертиков он не
напивался. Вопрос о чертиках не стали обсуждать, за Радлугиным стояла
государственная правда. И вот теперь Шеврикуке пришло в голову: чертики
чертиками, а не какой-нибудь невидимый Продольный обслуживал тогда
Радлугина фотографом? И это в его, Шеврикуки, суверенном подъезде!
"Ее еще и сукой обозвал! - вновь вскипел Шеврикука. - А кто же я,
интересно, в его мнении? И откуда он узнал про привидения, кудряш этот с
клипсой? Или намеренно поставили его в известность? Затевают что-нибудь? А
ведь могут, могут затевать!" Шеврикука был сердит, раздосадован,
чрезвычайные, гневные речи произносил, чуть ли не с угрозами, понятно, не
вслух. Но следовало ругать и себя. Он-то хорош! Он ведь сам допустил
непорядок, впал в благодушие, глаза и уши заклеил, на что же он
рассчитывает в грядущих событиях, если так распустил и разнежил себя?
Утро было испорчено, и день прошел в суете. "Непорядок! Непорядок!" -
твердил себе Шеврикука, исследуя все подробности обоих подъездов, полы на
лестницах и стены готов был мыть, сдувать пылинки, хотя и находил
помещения чистыми, не знал пощады в отношениях с комарьем и мухами, крушил
забредших из чужих пределов клопов, тараканов, мокриц, мучных жуков, не
давая им надежд на помилование или амнистию, и даже стянул, склеил трещины
радлугинского унитаза, увы, Радлугины были съемщиками в его подъезде. Хотя
им и стоило подвесить ванну к потолку.
Суетой своей, пусть и мелкой, Шеврикука приводил себя в служебное
состояние, необходимое для нынешних деловых посиделок. В восемь вечера
Шеврикука был намерен явиться на толковище домовых в музыкальную школу.
Посиделки могли оказаться нынче нервными.
3
Уже не нахал Продольный с дядей волновали Шеврикуку. Разбор истории с ними
(хотя докладную, следуя правилам дисциплинарного канона, Шеврикука и
написал) был отложен. Нет, он думал об ином. Храбрился, охлаждал себя, но
уже не мог сидеть на месте и в семь вышел из дома. Быстро зашагал по улице
Кондратюка, будто ему было необходимо ехать куда-то метрополитеном. На
исходе Кондратюка он столкнулся с домовым Петром Арсеньевичем.
Хотел было проскочить дальше, ан нет.
- Здравствуйте, любезный Шеврикука, - раскланялся Петр Арсеньевич.
- Добрый день, - вынужден был остановиться Шеврикука.
- Разве вы не туда? - удивился Петр Арсеньевич.
- Я?.. Отчего же, и туда... Но ведь рано. А потом и туда. То есть... Я...
- Так пойдемте вместе, - предложил Петр Арсеньевич. - Не спеша.
- Ну да, ну да, - буркнул Шеврикука.
Петр Арсеньевич, домовой из углового строения на Кондратюка, был
церемонным мухомором, отвязаться от него Шеврикука вряд ли бы смог. Люди
дали бы Петру Арсеньевичу лет семьдесят с накатом, на улицы при публике он
выползал с тростью, инкрустированной перламутром, летом носил чесучовые
брюки и чесучовую же куртку, был почти лыс, имел седые усы и бородку
клинышком, делавшую его отчасти похожим на умилительного дедушку,
пребывавшего некогда всесоюзным старостой. Впрочем, Петр Арсеньевич
относился к тому дедушке дурно. В Останкине Петр Арсеньевич считался
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг