вокруг! И Увека Увечная права!
- С чего это, - спросила Гликерия, подняв левую бровь, - последовало такое
постановление?
- Со всего! - утвердила правоту - свою и Увеки Увечной - Невзора-Дуняша.
Но тут же добавила: - А может, я просто невезучая. Не фартит. И любви нет.
Хоть бы познакомили с кем настоящим. А, Шеврикука? Или не слышишь? Вот на
Башне и вблизи нее завелись богатые и выгодные духи. Для балов снимают
Итальянский зал во дворце. Сведи меня с кем-нибудь из них. Поценнее. Я его
охмурю. Или он меня. Ну?
- Не имею чести ни с кем из них быть знакомым, - сказал Шеврикука. - И не
видел из них никого.
- Врешь! Вре-е-ешь! - Невзора-Дуняша всплеснула руками. - Такой проныра,
как ты, и никого не видел? Врешь! Нет, скучно с вами, скучно! Вот брошу
вас и убуду отсюда!
- Увека Увечная уже убывала, - сказала Гликерия, но без назидания и без
ехидства, и глядела она не на Невзору-Дуняшу, а внутрь себя. Свое
перебирала...
- Увека - дура! - сказала Невзора-Дуняша. - Она в привидения пробилась из
кикимор. Неугомонная дура! А я...
- А ты угомонная? Или ты тоже пробилась из кикимор?
Невзора-Дуняша не ответила Гликерии, она, опять ойкнув, прикрыла рот
ладошкой и стояла сама собой напуганная. "Вот оно что... - Шеврикука
принял во внимание интонации Гликерии и испуг Невзоры-Дуняши. - Всерьез,
выходит, обе..." Мещанское привидение (тоже, стало быть, тридцать шестой
сотни) Увека Увечная, весной объявившая себя Веккой Вечной или просто
Веккой, неделю назад была задержана на таможне в Бресте и возвращена в
Москву. Она и впрямь была взята из кикимор, могла являться лишь тенью,
скрюченной тенью, с горбом и в чепце, сбитом на ухо. Но себя она понимала
высоко, кокетничала напропалую, лезла во все дыры и во всякие приключения,
порой и с безобразиями. Была из тех, кто на гаданиях, оборачиваясь к бане
голой задницей, просил протянуть по ней куньим хвостом и, уверив себя, что
почувствовал мохнатое, ожидал богатств и фавора. Не раз ее укоряли за злое
дыхание, за шипение, за распутство, за простое нарушение женской
благопристойности. Но она выкручивалась. Может, на самом деле жила под
опекой куньего хвоста. Еще раньше Невзоры-Дуняши, раздосадовав ее и
многих, Векка бросилась в фотомодели, и в мисс, и в миссис, была удачлива,
жгучие брюнеты и шатены целовали ей ручки. Пробовала себя и в путанах,
зонтами ее никто не бил. Все ей было мало, здешняя местность стала ее
удручать, для начала Векка наметила себе Лихтенштейн. Быстро оформить
документы не смогла, терпения не имела никогда, приглядела некоего
джентльмена и после взаимных удовольствий улеглась в его портсигар
заменной сигаретой. Таможня в Бресте посчитала джентльмена
контрабандистом, и вещи его были отправлены в Москву на экспертизу. А
Увеку Увечную давно уже хватились в Доме Привидений и Призраков. Отловили
и доставили. Куда определили - Шеврикука мог предположить.
- Нет, хоть бы скорее наступила зима, - заговорила Невзора-Дуняша, будто
упоминаний Увеки Увечной перед тем и не было, - и опять бы переехали из
этой постылой лыжной базы в Оранжерею!
- Чем тебе плоха лыжная база? - спросила Гликерия.
- Всем! - решительно сказала Невзора-Дуняша. - Всем! Всем! Всем! Это
общежитие! Я что - лимитчица? Я - коренная москвичка! А это вахтовый
сарай-балок для тех, кто добывает газ! Нет! Даже и не общежитие, и не
сарай. Ночлежка! Хитров рынок! Барон и пьяная Настя! И все провоняло
лыжной мазью.
- Ну, Дуняша, ты несправедлива, - позволила себе улыбнуться Гликерия. -
Какая уж тут лыжная мазь?
- Одна лыжная мазь! И гуталин! Крадется за тобой старуха Смазь с насморком
- от нее за километр все воняет лыжной мазью. Всю ночь тыкаешься мордой в
мокрые и вонючие тряпки, придешь сюда - и на тебе: снова вонь и слежка!
- И у вас в номерах сносно, - не выдержал Шеврикука. - Бывали...
- Во-о! - было указано длинным пальцем в сторону Шеврикуки. - И это полено
еще шипит. Отчего, милая Гликерия Андреевна, нельзя было быть вам зорче и
предусмотрительнее и не вытаскивать из дров полено сучковатое и с
трещинами?
- Полено, как известно, выбирают в темноте.
- Тем более что в темноте, - сказала Невзора-Дуняша.
- То полено, - сказала Гликерия, - вернулось в поленницу.
- Оно так, - сказал Шеврикука. - Но, может, его оттуда и вовсе не
вытаскивали.
И снова стало тихо. Невзора-Дуняша серые глазища свои в тревоге переводила
с Гликерии на Шеврикуку, будто ощущала себя виноватой в возникшей
неловкости. Потом сказала:
- Вот. А в Оранжерее все было бы куда веселее... И будет! Будет! Там,
говорят, змей объявился.
- Какой змей? - рассеянно спросила Гликерия.
- Большой. Лежит в задумчивости вблизи водяных растений теплых стран.
- Ты сама его видела? - спросил Шеврикука.
- Я говорю: говорят! - фыркнула Невзора-Дуняша уже сердито. - Ладно. Вы
мне надоели. Мне все надоели. Я голодная. А мне к шести в "Интурист". Я
иду на кухню. Какие тебе, Лика, готовить сегодня костюмы?
- Через час я должна быть на корте, - сказала Гликерия. - Потом в манеже -
верховая езда. Потом преподаватель восточных языков. Пусанский диалект
корейского.
- Большая жизнь! - вздохнула Невзора-Дуняша. - А Увека Увечная хотела
дунуть без языка. Конечно, которые живут в Апартаментах с анфиладами...
Она уже уходила, но обернулась и сказала:
- Но притом вы все же, Гликерия Андреевна, хоть и урожденная, - частное
привидение, а не историческое. Да!
То ли она высказывала сожаление. То ли желала уколоть Гликерию. Или
поставить ее на место. Шеврикука не понял.
- Я помню, Дуняша, - мягко сказала Гликерия. - Но иные исторические
пребывают сейчас по соседству с Увекой. В узилище Таинственных Чертогов.
- И Батищева там?
- И Батищева.
- И Чулкова?
- Чулкова нет. Чулкова в Апартаментах первой сотни.
- Какая Чулкова? - встревожился Шеврикука.
- Та самая! - сказала Невзора-Дуняша. - Та самая! А тебе бы помолчать. Не
ваше поленье дело! Но где бы кто ни находился, мне на это наплевать!
"Монкураж! - вспомнилось Шеврикуке. - Монкураж!"
А Невзора-Дуняша удалилась, опять ради него произведя кариокские движения
бедрами.
- Ну что? - сказала Гликерия и гордо вскинула голову. - Проси.
- Глупости, - сказал Шеврикука. - Ни ты ни о чем не можешь у меня просить.
Ни я у тебя.
- Проси, - сказала Гликерия.
-Ладно. Прошу принять, - сказал Шеврикука. И протянул ей мелкие вещи
опущенного в прошлое Пэрста-Капсулы.
- Иди, - сказала Гликерия.
- Как скажешь, - поклонился Шеврикука.
- И более не приходи.
- Но если...
- Не пропадут. А коли потребуются, возникнут сами...
10
Шеврикука брел по Звездному бульвару. Когда он пробирался на лыжную базу,
небо было голубое, без сметаны, столь свойственной в последние годы
московскому безоблачью, вызываемой, по всей вероятности, техническими
играми человека и рождающей печаль по истинной небесной лазури. Где нынче
та лазурь? Если только в Италии. Или на полотнах Сильвестра Щедрина. И
листья на тополях, березах и липах тогда не трепетали. А утром граждан по
радио призывали закрывать окна и форточки, брать зонты, надевать резиновую
обувь и стараться не выходить из помещений. Циклон от фиордов Норвегии
гнал ураган из новгородской земли в тверскую, рвал там крыши,
свирепствовал на фермах, подымал в воздух свиней и коров, разорил
отделение милиции в Торопце, искорежив мотоциклы с колясками. Да что
коляски! Автобусы переворачивало, трубы электрических станций осыпало на
землю кирпичами и, похоже, могло раскачать Останкинскую башню. Объявлено
было о временной эвакуации персонала.
По часам Башне уже полагалось раскачиваться. А она стояла ровно. И стекла
поблизости - ни в жилых домах, ни в учреждениях - не звенели и не бились.
Небо затянуло, но никаких свирепостей и буйств в воздухе не происходило.
Шел тихий прохладный дождь. И все.
"Ну не ураган. Ну дождь. Опять врет прогноз. Ну и что? Мне-то что?" -
думал Шеврикука.
Подступила тоска, и избегнуть ее он не мог. Проще всего было бы объяснить
тоску явлениями природы, сменой небесных обстоятельств, но вышла бы ложь.
Да и что бы отменили какие-либо объяснения? Ничего. При подходе к
Апартаментам Гликерии на него набросился страх, предощущение Ужаса.
Пугаться Шеврикуке приходилось часто, но обычно он сознавал степень
угрозы, ее пределы и неизбежность ее разрешения. Или тут же вспоминал
трын-траву. Предощущение Ужаса он не испытывал давно, шепот о Чудовище
выдавило его сознание, почти забывшее о случаях встреч с силами, желавшими
раздавить его и вобрать в себя. От Гликерии Шеврикука уходил в отчаянном
кураже, полагая, что его караулят. Но никто его не караулил. И никто на
него не напал. Теперь Шеврикука думал: будут караулить и нападут. Но
ощущения Ужаса уже казались краткими, и потому с ними можно было
согласиться. Приступу же тоски, Шеврикуке знакомому, предстояло длиться
вечность, и хуже всего в нем было однообразие тихой боли разума. Эта боль
замком затворяла действия и решения.
Шеврикука свернул на Шереметьевскую улицу, дошел до грязного путепровода,
у серого бетонного парапета его встал. Под мостом, разрывая Марьину Рощу,
текли рельсы ко Ржеву. Менее всего любил Шеврикука в Москве раны железных
дорог, запахи гари, металла, черных и коричневых жидкостей, бестолочь
брошенных кем-то вагонов, цистерн, холодильников, с ржавыми и битыми
боками, нагорья мусора, отходов, хлама, вышвырнутого с небрежностью
неуважения к живому, к травинке зеленой и к голубокрылой стрекозе, к
чистой капле, калеченые строения, сараи, гаражи, всунутые там и тут
безмозглыми и наглыми поденщиками, весь этот хаос и безобразие случайных,
проносящихся куда-то временных жителей Земли. Отчего же куда-то? В тупик!
В тупик! В тупик! А скорость не утишишь и не остановишь гон колес, исход
один...
В приступы тоски Шеврикука приходил и сюда.
В особенности угодно было ему стоять у парапета над Ржевской линией в
зимние темно-серые сырые дни. Снег в грязи и копоти усугублял вид
городского безобразия. Все понятия о соразмерном и ладном были нарушены и
на мосту, и под ним - на путях, вблизи них, на полосах отчуждения. Ничто
соразмерное, чистое, незапятнанное и ладное нигде вообще не
присутствовало, все было сплошным отчуждением, все - в порче и нечистотах,
и ничего никто изменить не мог.
О, стужа и тоска Земли!
"Все было! Было! Было! И ничего не будет!"
Шеврикука побрел домой.
"На острове Тоски двадцать две стальных доски..."
И все же что-то озадачивало в Останкине Шеврикуку, Может, тишина? Но
откуда ж тишина? И день сочился, и шли троллейбусы, и неслись автомобили,
и стояли милиционеры. Однако скандального скрежета машин Шеврикука не
слышал, не врезался металл в металл; штанги троллейбусов не соскакивали с
проводов, не обрушивались на головы прохожих, не обдавали их искрами,
таксисты и милиционеры не матерились. Если не тишина, то что же? Смирность
некая была в Останкине и Марьиной Роще. Смирность. Или даже смирение...
Он выходил от Гликерии с вызовом: "Нате, вбирайте!" Но никто его не
караулил и не вобрал в себя. И может быть, оттого, что он отделался от
наследия Пэрста-Капсулы, сбагрил его, сплавил в чужие руки? А часом раньше
на него напали именно из-за двух мелких металлических вещиц? Нет, такой
отгад Шеврикука запретил себе держать в голове, а мысли о Чудовище
следовало истребить, как блажь, иначе бы в нем остался испуг. И надолго.
Однако он вспоминал, что вручал вещицы Гликерии чуть ли не с
удовольствием. Или со злорадством. Впрочем, нет! Но если не с
удовольствием и злорадством, то с явным пониманием, что он Гликерию
затруднит. Может, даже принесет ей беды. Он явился к Гликерии зря,
доверять ей было нельзя, и раз кончено - значит, кончено! Но когда услышал
о корте, о манеже, о пусанском диалекте, представил, как принесут Гликерии
короткую теннисную юбку - к загорелым ногам, и амазонку, в нем, как и в
Невзоре-Дуняше, взыграло. Ну да, конечно, урожденная графиня Тутомлина,
пусть и воспитанница, пусть и без приданого, пусть и страдавшая невинно, а
он - кто? Опять же у нее не квартира на Знаменке и не два подъезда в
Землескребе, а трехэтажный дворец - позднее барокко, с завитушками рококо,
конец восемнадцатого века, с подвалами белого камня времен Алексея
Михайловича. Пусть бывший дворец сейчас - не дворец, но не исключено, в
будущем - опять дворец. Да, можно было объяснить ее капризы последних
месяцев и ее претензии. Гликерия маялась - кто она и что ей делать. Не
отменена ли она как привидение, не потеряла ли свойства и кому ей
являться? У шумноговорящих властей было много безумных идей, задумок,
подвижек, но не было денег (может, и были, но утекали в приготовленные
кошели). Решениям же властей, в чем и состояли нынче их стиль и прелесть,
полагалось быть неоднозначными и непредсказуемыми. А потому из части
дворца Тутомлиных еще не вывели коммунальные квартиры, другую часть
изредка посещали реставраторы, а третью часть пока лишь обследовали
архитекторы. В коммунальных квартирах явления белой красавицы в ларинском
платье не вызывали никаких чувств, хватало своих забот, хорошо хоть
привидение не значилось услугой в платежных книжках. А люди искусства,
архитекторы и реставраторы, в доме не ночевали. Каково приходилось
Гликерии! Снизойдя к ее утратам и печалям, ей разрешили и часы дежурств
проводить в Доме Привидений, а на Покровку являться, когда пожелает. Но
теперь дом на Покровке стали смотреть! И кто? Выгодные деловые люди,
купцы, милосерды и благодетели. Под офисы, под конторы таинственных
жонглеров компьютерами, способных накормить жетонами метро. Но
прельстительнее всего - под резиденции конвертируемых особ. Поначалу
полагали, что особ этих неудобства проживания с призраками и привидениями
могут огорчить. И отпугнуть. Провинциальные заблуждения! Одухотворенные
особняки любители готовы были купить и перевезти и в Сиэтл, и в
Карсон-Сити. А известия о том, что в видении дома на Покровке проявляются
лучшие свойства светлой и нежной восточнославянской красавицы ("типа Б.
Тышкевич, А. Ларионовой, "Анны на шее" и др." - указывалось в проспекте),
и вовсе вызывали восторги. Дом на Покровке уже ходили смотреть, но днем. А
сообразительные наши сограждане задумали и ночные сеансы смотрин, не
гарантируя, правда, еженощных выходов привидения. Шеврикука им не
завидовал. Они вызнали легенду, но не знали Гликерию. А Шеврикука ее знал.
Но, может, Гликерия готовилась теперь к выходам? Отсюда и корт, и манеж, и
пусанский диалект? В чьи глаза пыль? И в преподавателе не было нужды.
Имелась, в частности, травка по имени бал, Шеврикука ее не видел, но
говорили, правда, простодушным и темным: отвари ее, попей и будешь знать,
кто что кричит - и звери, и гады, и птицы, и рыбы, и деревья, и камни, и
уж тем более люди, на каком пожелаешь наречии. Но подобное освоение языков
и смыслов, видимо, дурной тон. Анна на шее. Гликерия на шее. На чьей шее?
На чьей? Не на его же! Нет! Не на его! И быть такого не могло никогда! И
ни в коем случае не следовало протягивать ей монету и лошадиную морду!
Но что морочить теперь себе голову! Игрок, игрок ожил в нем, Шеврикуке!
Как только вспомнили Увеку Увечную или Векку Вечную и Шеврикука учуял в
словах Гликерии, в ее глазах раздумья, сомнения в некоем принятом или
непринятом ею решении, он все свои "не надо" и "не следовало" отбросил.
Гликерия не Увека и не Дуняша, ее затея вышла бы куда отважнее и
рискованнее их затей. Но решилась ли Гликерия или нет? И что придумала?
Многим ли временем располагала? И Шеврикука протянул ей две вещицы. Она
взяла...
А впрочем, отодвинулось бы все подальше - и Гликерия, и реликвии
Пэрста-Капсулы, отмененного и развеянного, и сами духи Башни, и все. Все!
"А у острова Тоски двадцать две стальных доски..."
11
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг