- Но придет пора, вы проедетесь перед публикой по конкурному полю на
жеребце без седла и удил, и вам надоедят лошади.
- Надоедят, - согласился Ростовцев. - В прошлом апреле съехал на спор
на "Москвиче", чужом разумеется, в Одессе с Потемкинской лестницы. Теперь
мне эта лестница скучна. А лестница красивая.
- Всю жизнь вы эдак?
- Да, - сказал Ростовцев. - Натура такая.
- Вы ведь где-то работаете?
- Работаю.
- У вас на двери висела табличка: "Окончил два института, из них один
- университет".
- Да. Институт физкультуры, специализация - плавание, но уже не
плаваю и не учу плавать, а купаюсь. Потом университет,
механико-математический факультет.
- Ваша работа связана с чем-нибудь небесным?
- Да, - Ростовцев сделал пальцами летательное движение, - именно с
этой механикой.
- Что же, работа вам скучна?
- Нет. Не совсем. Но нас там - сотни, тысяча. И я - пятидесятый,
сотый, тысячный. Я разработчик частностей чужих озарений. Это естественно.
Таков уровень развития науки. И человечество разрослось. У Леонардо был
выход всему. Во мне же и в других многое не имеет выхода. Оттого-то мои
коллеги имеют хобби - в нашем отделе, например, все мастерят дома цветные
телевизоры. А я шучу и сажусь на кобыл.
- Ну и весело?
- Ничего... Но и не в веселье дело... И потом, еще одно. Чем больше
открытий в науке, хотя бы и той ее сфере, к какой близок я, тем больше
тайн. И приходит мысль: "А не разыгрывает ли кто нас? Не шутит ли над
нами? Не чья-либо шутка - моя жизнь?" Вот и самому хочется шутить, чтобы
себя успокоить, уравновесить что-то в себе.
- Тут вы не правы, - сказал Данилов. - Вы просто начитались
зарубежной фантастики.
- Может быть, - сказал Ростовцев задумчиво. - Но как поступить с
Клавдией, ума не приложу.
Он взглянул на Данилова, словно выпрашивая совет.
- Это ваше дело, - сказал Данилов. Ему было жалко Клавдию. Но и
Ростовцев не вызывал, у него сейчас грозных чувств. - А в очередь я все же
допрошу меня пристроить. Шутки, шутками, а книги мне нужны.
- Хорошо, - кивнул Ростовцев, он, наверное, думал о своих отношениях
с Клавдией, оттого, вздыхал и рассеянно окунал ложечку в растаявшее
мороженое.
- Спасибо, - сказал Данилов. И как бы удивился: - Но что же
получается? Вот вы говорили - мираж. Но это не так. Очередь есть. Я буду
иметь книги, надеюсь. А других-то ждут приобретения посолиднее. И все эти
неприятные вам люди, в конце концов, получат от очереди действительно
выгоду. Не сомневаюсь. Новые связи, новые влияния, новую информацию, новые
места и вещи. И это благодаря вам! В какой-то степени... А вы умываете
руки и уходите к кобылам.
Соображения Данилова были искренние. Однако он и лукавил. Он понимал:
музыка скоро так заберет его, что всякие хлопобуды станут ему в тягость.
Да и зачем его усилия, если есть Ростовцев, выдумщик и озорник. Он,
конечно, если бы не остыл к движению хлопобудов, еще не одну кашу заварил
бы в их очереди. В конторе Малибана не переставая скрипели бы самописцы, а
он, Данилов, играл бы себе на альте.
- К чему вы клоните? - поднял голову Ростовцев.
- К тому... что... - смутился Данилов. Но тут же и продолжил: - А к
тому, что вы, на самом деле, безответственный. Сами дали этим делягам
инструмент для новых приобретений и захватов. И сбежали. Так-то вы
выразили свое отношение к ним? Нет, это не годится. Если они вам не по
душе, вы и дальше обязаны морочить им головы. А то как же? Иначе благодаря
вам они станут процветать... Разве это хорошо?.. Я и буду вам помогать,
мне эта порода тоже неприятна...
- Надо подумать, - неуверенно сказал Ростовцев.
- Что тут думать! Думать надо было перед тем, как вы затеяли
хлопобудию!
- Пожалуй, вы меня убедили...
"Ну и хорошо, - думал Данилов. - Все равно он никуда не денется от
хлопобудов. Вот прокатится на манер французского кавалериста и опять
сочинит что-нибудь для Облакова. И Клавдия не выпустит его из своих рук".
Последнее соображение в особенности обнадеживало Данилова. В театре он
должен был бить через полчаса. Они еще поболтали с Ростовцевым. Данилов
осторожно поинтересовался, как Ростовцев выбирает время и для Одессы, и
для лошадей. Оказалось, что в Одессе Ростовцев был в командировке, раз в
неделю он имеет творческий день, и есть один начальник, он Ростовцева
порой отпускает со службы. Кстати, этот начальник стоит в очереди к
хлопобудам.
- Вот видите! - сказал на всякий случай Данилов, имея в виду
начальника и очередь. - А чего вы за мной шлялись? - спросил Данилов.
- Я думал, что вы тоже из той породы. Долго приглядывался. Хотел и
для вас придумать особенное. Но потом вы мне стали приятны...
Они выпили бутылку "Твиши", заказали еще одну. Данилов немного
захмелел, сидел благодушный, испытывал к Ростовцеву расположение, чуть
было не перешел на "ты". Заметил, что и на Ростовцева подействовало вино,
обеспокоился.
- Вам не повредит? - спросил он. - Вы же за рулем.
- Нет, не повредит, - ответил Ростовцев.
Тут заржала лошадь, и Ростовцев сказал, что пора. Данилов с ним
согласился.
- Вы ведь простудитесь! - волновался Данилов. Ростовцев его успокоил,
уверив, что он закаленный, одно время был моржом. Данилов проводил его к
лошади, жал ему руку, потом с удовольствием смотрел на то, как Ростовцев
ехал улицей Горького в сторону Белорусского вокзала.
Вечером, в одиннадцать, Данилову позвонила Клавдия.
- Ну что? - спросила она.
- Ничего, - сказал Данилов. - Встретились. Он приятный собеседник.
Спасибо тебе.
- Зачем он ходит на ипподром?
- Любит лошадей. Он не играет.
- Я сама знаю, что не играет. Я была на ипподроме.
- Стало быть, ты знаешь обо всем лучше меня.
- Ты ничего не разузнал?
- Ничего.
- Какой же ты бестолковый! Но хоть что-то ты должен был
почувствовать!
- Он тебе дорог?
- Ах, Данилов, оставим это...
- Оставим, - с готовностью согласился Данилов.
- Всегда приходится рассчитывать лишь на саму себя!
- Да, - вспомнил Данилов, - с камнями ты что-нибудь делала?
- С какими камнями?
- С шивелучскими.
- Пока ничего.
- Ну и хорошо, - сказал Данилов.
Наташа сидела в комнате и во время его разговора с Клавдией, Данилов
это чувствовал, была в некотором напряжении. Никаких объяснений
относительно Клавдии у них с Наташей не было. Теперь Наташа то ли
сердилась на Клавдию, а может быть, на него, Данилова, то ли ревновала его
к Клавдии. Эта ревность была приятна Данилову. Он хотел подойти к Наташе,
приласкать ее, сказать ей что-нибудь, но и опять зазвонил телефон.
- Прошу извинения за поздний звонок, - услышал Данилов голос пегого
секретаря хлопобудов, - днем я нигде не мог застать вас. А мы
договорились...
- Хорошо, - сухо сказал Данилов, - я приму ваше предложение. Хотел
бы, чтобы вы учли, что мое согласие вызвано вовсе не вашими (он чуть было
не произнес "угрозами", но рядом была Наташа)... условиями... Нет, причина
тут в определенной моей корысти.
- Я очень рад, - сказал секретарь. - Я сейчас же сообщу Облакову.
Желательна ваша встреча с ним. Позже мы обговорим место и время встречи.
Данилов повесил трубку. Подумал: "Валяйте, сообщайте. Потом сами не
будете рады". Он ждал вопросов Наташи. Она ни о чем не спросила.
Сегодня, на вечернем спектакле, большая люстра снова смущала его.
Дома он обходил легкую немецкую люстру с тремя рожками. "Да что я! - ругал
себя Данилов. - Как напуганный баран..."
47
Он и еще несколько дней с опаской поглядывал на люстры. Даже плоские
люминесцентные светильники тревожили его. Потом стал спокойнее. Та,
растворившая его, люстра понемногу отдалялась, уходила в сон. Края щели
как будто бы смыкались.
Данилов отправил вежливые письма в Госстрах и в милицию, старшему
лейтенанту Несынову. Просил извинения за хлопоты, к которым он вынудил
милицию, и сообщал, что, по всей вероятности, ему подбросили украденный
инструмент. Он понимал, что у старшего лейтенанта тут же возникнут
вопросы: "Как же это подбросили в запертую квартиру и почему?" Данилов без
всякой радости ждал звонка из милиции или вызова к следователю, но шли
дни, а его не вызывали.
Встретился Данилов в Настасьинском переулке с Облаковым и лучшими
умами хлопобудов. Держался с ними строго, заявил, что они ошибаются, строя
на его счет какие-то фантастические предположения, впрочем, это их дело.
Его же они заинтересовали, оттого он и согласился сотрудничать с ними,
хотя и не очень понимает, какая им от него будет польза. Может,
музыкальная консультация? Хлопобуды вели себя деликатно, сдержанно. Давали
понять, что они знают, какая и когда будет польза. Приглядывались к нему.
И было видно, что они люди трезвых мыслей и чувств, не слишком верят
чьим-то сведениям или подозрениям насчет него. Но не прочь были бы им и
поверить. ("А вдруг это озорство Ростовцева?" - подумал Данилов. Позже,
встретив Ростовцева, Данилов спросил румяного шутника, не представил ли он
его Облакову особенной личностью? Нет, чего не было, того не было.)
- Да, - сказал Данилов, расставаясь с хлопобудами. - Чуть было не
забыл. Никаких выгод я не ищу. Ну, только книги... А вот рецензий, хороших
гастролей и прочего мне не надо. То есть не надо мне мешать, как случалось
в последние недели, но и способствовать чему-либо в моей судьбе не
следует.
- Хорошо, - сказал Облаков.
Сказать-то он сказал, однако виолончелист Туруканов, очнувшийся от
потрясения с монреальскими галстуками или забывший о нем, через несколько
дней подошел к Данилову и, намекая на нечто им двоим известное, говорил с
ним почтительно, даже заискивающе. Один из дирижеров, кого Клавдия видела
в очереди в Настасьинском переулке, раскланивался с Даниловым теперь куда
приветливее, чем прежде. Выяснилось, что и на гастроли в Италию Данилов
поедет. И критик Зыбалов прислал Данилову письмо, извинялся, что не
упомянул фамилию Данилова в газете, сообщал, что его игра на альте ему
очень понравилась, что она выше музыки Переслегина, а впрочем, и симфонию
Переслегина он хотел бы услышать снова, чтобы оценить ее объективнее.
Клавдия же подкараулила Данилова вечером у входа в театр и набросилась на
него с упреками. Что же он ее водил за нос, упрашивая о записи в очередь!
- Из-за чего они тебя пригласили?
- Я сам не понимаю, из-за чего, - сказал Данилов.
- Не лги мне! Ты им понадобился?
- Им нужен музыкальный консультант. Вдруг придется читать ноты или
оценивать песни.
- Музыкантов тысячи, лауреатов сотни, а позвали тебя. За какие
заслуги позвали тебя?
- Что ты на меня напала? - сказал Данилов.
- Ты не увиливай от ответа!
- Я не могу ничего объяснить тебе, - сказал Данилов строго. - Я не
волен.
Эти слова сразу же успокоили Клавдию Петровну. Теперь она смотрела на
Данилова с тихим интересом. И радость была а ее глазах.
- Надеюсь, что ты не забудешь, кто я тебе.
- А кто ты мне?
- Данилов, не надо... Ты знаешь, кто я тебе.
- По-моему, ты начинаешь питать ложные надежды. К тому же ты имеешь в
очереди куда больше возможностей, чем я.
- Хорошо, - быстро сказала Клавдия, как бы соглашаясь с ним, словно
он был одержим бредовой идеей и что же раздражать больного. Потом она все
же не выдержала: - А ты, оказывается, вон какой загадочный. Только
прикидываешься простаком и бестолочью...
- Извини, Клавдия, - сказал Данилов. - У меня спектакль. Загадки же
мои ты давно могла бы разгадать.
- Может быть, я была слепая... - уже следуя к двери, он услышал
печальные слова. Данилов даже остановился в удивлении. Посмотрел на
Клавдию. Однако свет не падал на ее лицо...
Играл он в те дни много, играл с жадностью.
Играл на Альбани и на простом альте.
Играл Данилов и дома и в театре. Играл в яме с упоением даже музыку
опер и балетов, какую прежде считал для себя чужой. Теперь у него было
желание войти внутрь этой музыки без чувства превосходства над ней и ее
композитором, понять намерения и логику композитора и обрести в музыке,
пусть так и оставшейся ему чужой, свободу мастера, которому подвластна
любая музыка ("Ну не мастера, а мастерового", - скромничал при этом
Данилов). В вещах, им любимых, он, как ему казалось, такой свободы достиг.
Или уже достигал ее без особенных усилий и напряжений. То есть эти усилия
и напряжения были в его музыке всегда, десятки лет, и были порой
мучительными, сейчас же они словно истаивали, звуки рождались сами собой.
Данилов помнил слова Асафьева: "В конце концов, техника есть умение делать
то, что хочется. Но на всякое хотение есть терпение..." Выходило, что он,
Данилов, во всем поспешный и непоседливый, в занятиях музыкой был именно
терпеливым. И кое-чего добился.
Дома он играл вещи наиболее трудные для альта, и они получались. Он и
прежде не раз играл их, и прежде бывали удачи, но теперь Данилов полагал,
что мышление его альта (или альтов), выражения чувств инструментом стали
более точными и близкими к правде. И тембром звучания и произношением
инструментов Данилов часто оставался доволен. И будто бы забыл, каким
неуверенным неудачником, каким ругателем самого себя он был в пору
репетиций симфонии Переслегина и потом, после концерта.
Ему казалось, что теперь у него словно подготовительный период. Будто
впереди у него - прорыв. Будь он белее рациональной личностью, он бы
вычислил варианты этого прорыва, а то и "проиграл" бы их в мыслях,
вынуждая себя к поступкам. Но тогда бы он был другой Данилов.
Все чаще он думал о своей внутренней музыке. Ведь пока она звучит
лишь внутри него - это своего рода тишизм. А что, если взять альт и
попробовать... Но не будет ли тут нарушение его принципа - не использовать
в музыке особенных возможностей? Нет, считал Данилов, он сам придумал
приемы музыкального мышления (при этом, опираясь на опыт именно земной
музыки, что было немаловажно), никому он тут ни в чем не обязан и не
применял никаких неземных средств. Стало быть, его условие не нарушено.
Исследователи не поняли его музыки, ну и ладно (или поняли?). А от людей
он ничего не собирался скрывать или утаивать. Наоборот, он имел
потребность выразить перед людьми самого себя. Он хотел им говорить о
своем отношении к миру и жизни. Слова ему не стали бы помощниками. Смычок
и альт - другое дело. К тому же, пользуясь созданными им приемами, он мог
мыслить и переживать прямо в присутствии слушателей (хотя бы и в
присутствии одного слушателя), не обращаясь к чужой музыке, а - своей
музыкой. Он импровизировал бы. К импровизациям же, когда-то обычным,
теперь в серьезной музыке почти забытым, его тянуло.
Но он говорил себе, что желает именно мыслить альтом и выражать им
чувства - и потому импровизировать, а не потому, что желает показать свою
виртуозность и не потому, что в нем пробудился композитор. Он, конечно, не
исключал возможности, что вдруг - когда-нибудь! - примется писать музыку,
- в консерваторскую пору он увлекался и композицией, потом все забросил, а
тогда сочинил десятки пьес, каждый день занимался упражнениями по
контрапункту (семьдесят фуг в месяц), гармоническим анализом,
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг