ГЕНРИ ЛАЙОН ОЛДИ
ЧЕРНЫЙ БАЛАМУТ
Подвижничество - безвредно, изучение наук -
безопасно, предписания Вед согласно каждой касте -
не пагубны, обогащение при помощи стараний - не
предосудительно; но они же, примененные с дурным
умыслом, ведут к гибели.
Махабхарата, книга Первая, шлока 210
Земля - зола, и вода - смола,
И некуда вроде податься,
Неисповедимы дороги зла,
Но не надо, люди, бояться!
Не бойтесь золы, не бойтесь хулы,
Не бойтесь пекла и ада,
А бойтесь единственно только того,
Кто скажет:
- Я знаю, как надо!
Кто скажет:
- Тому, кто пойдет за мной,
Рай на земле - награда!
А. Галич
ТОМ ПЕРВЫЙ
ГРОЗА В БЕЗНАЧАЛЬЕ
ПРОЛОГ
Пестрый удод был очень занят. Пополудни он чуть было не достался
старому коршуну-проглоту с отрогов Махендры, лучшей из гор (бедняга-удод
возражал против такого определения, но его мнением никто не
интересовался); и теперь приходилось наверстывать упушенное. О Гаруда,
мощнокрылый царь пернатых, способный нести землю на одном крыле! До чего
же глупо поступают люди, используя зернышки плодов акша-дерева в качестве
игральных костей! Игра - штука ненадежная, сегодня тебе везет, а завтра
последние перья сдерут, вместе с кожей, тонкой, ни на что не годной
кожицей в синих пупырышках! Мудрые знают: куда полезнее без затей клюнуть
зернышко, запрокинуть голову, глотнуть, а потом клюнуть другое, третье...
На миг оторвавшись от увлекательного времяпровождения, удод вздрогнул
и подпрыгнул, тряся пушистым хохолком. Нет, почудилось. И все же: словно
листья на ветвях, колеблемые ветром, вдруг издали глухое бряцание доспехов
под мечами, словно шелест травы наполнился звоном металла и ржанием коней,
словно в лепете серебряного ручья прорезались гневные возгласы и хрип
умирающих, словно уханье боевых слонов вплелось в птичий гам... Еле
слышно, на самой границе доступного - иллюзия, майя, любимое развлечение
судьбы.
Пришлось склевать зерно-другое для успокоения бешено стучащего
сердечка. Закусив тутовым червячком, маленький удод перепорхнул ближе к
корявому стволу шелковицы. Закопошился меж корней, узловатыми жилами
выступавшими наружу, встопорщил оперение - и спустя мгновение крылья птицы
судорожно заработали, отбросив хозяина на прежнее место.
Воистину сегодняшний день обладал всеми неудачными приметами, от
шакальего воя с левой стороны света до карканья голубой сойки-капинджалы с
правой! Вряд ли можно назвать удачей попытку клюнуть желтый ноготь на ноге
отшельника-аскета - пусть неподвижность человека и была сродни
неподвижности вросшего в землю валуна. Даже длинная грязно-седая коса,
похожая на мочальный жгут, не колыхалась от ласки ветра - змеилась себе
вдоль торчащих позвонков хребта, раз и навсегда застыв проволочной плетью.
Всю одежду недвижного обитателя Махендры составляла узкая полоска
грубой ткани, прикрывающая чресла; над правым плечом вился слепень, жужжал
раздраженно, но не садился.
То ли понимал, что здесь особо нечем поживиться, то ли был
прозорливее глупого удода.
Птица склонила головку набок и сверкнула черной бусиной глаза.
Словно в ответ, веки отшельника дрогнули. Качнули выцветшими
ресницами, и вскоре в провалах глазниц заплескались озера кипящей смолы,
заходили крутыми валами, ярясь агнцами-барашками; будто адская бездна
Тапана смотрела на мир из души аскета. Такой взгляд подобает не
дваждырожденному брахману, погруженному в созерцание истинной сущности, а
скорее гневному воину-кшатрию, чей закон и долг - пучина битвы и защита
подданных. Вряд ли причиной выхода из отрешенности послужил глупый удод:
захоти аскет, пламени его взора хватило бы, чтоб испепелить на месте
любого виновника. Окажись дерзкий великим раджой, владыкой людей, лохматым
ракшасом-людоедом или божеством из Обители Тридцати Трех - все равно,
пепел есть пепел, чей бы он ни был.
Пришпиленная к земле этим страшным взглядом, птица затрепыхалась, не
в силах сдвинуться с места. Даже не сообразила, бедняжка, что аскет
обращает на нее внимания не более, чем на жужжание слепня или на вечное
движение Сурьи-Солнца по горбатому небосводу.
Сухие губы человека разлепились, дернулись струпьями вокруг
застарелой язвы рта, и во вновь упавшем из ниоткуда шуме битвы родились
слова.
Шершавые и пыльные; не слова - песок в горсти.
- Они все-таки убили его... бедный мальчик!
Удоду чудом удалось извернуться и забиться в спасительную гущу
олеандровых кустов. Протискиваясь глубже, пытаясь стать маленьким, меньше
муравья, он вжимал головку в перья, а слова догоняли, ранили, тыкали в
тощие бока пальцами; и клюв коршуна показался в эту минуту чуть ли не
избавлением от мук.
- Бедный мальчик! Если б они еще ведали, что творят...
Пальцы аскета червями соскользнули с пергаментной кожи бедра - только
сейчас стало отчетливо видно, что отшельник чудовищно, нечеловечески стар
- и раздвинули стебельки травы рядом с левой ягодицей. Жест был
машинальным, неосознанным, и кончики самовольных пальцев мигом
успокоились, вместо земли погладив холодный металл. Это был еще один повод
изумиться: рядом с огненноглазым аскетом, ушедшим от мира, лежал топор...
нет, боевая секира, на длинном древке, увешанном колокольцами, с тонким
полулунным лезвием, плоскость которого украшала гравировка.
Белый бык, грозно вздыбивший косматую холку.
Тавро Шивы-Разрушителя.
Даже в пламени костра этот металл оставался ледяным, подобно снегам
Химавата.
- Бедный мальчик, - еще раз повторил аскет и устало смежил веки.
Храп бешеных коней ушел из журчания ручья, лязганье металла покинуло
шелест листвы, и в недовольном ворчании слепня перестал крыться скрежет
стрелы, скользящей по панцирю.
Только где-то далеко плакала женщина, захлебывалась рыданиями; но и
плач в конце концов стих.
Воздух плавился под лучами заходящего солнца.
Тишина ненадолго воцарилась на поляне. Вскоре покой Махендры, лучшей
из гор, опять был нарушен: приближался кто-то шумный и совершенно не
намеревающийся скрывать свое появление. Хруст, шорох, раздраженный рык,
проклятие острым шипам, которые имеют привычку исподтишка втыкаться в бока
почтенным людям - и спустя миг между двумя розовыми яблонями объявляется
кряжистая фигура нового гостя.
О таких говорят, что они способны перебодать буйвола.
Особенно если учесть, что пришелец успел незадолго до того
приложиться к сосуду с хмельной гаудой, крепким напитком из патоки. И,
судя по покрасневшим белкам глаз и аромату хриплого дыхания, приложиться
не единожды.
- Приветствую тебя, Бхаргава*, - громогласно возвестил гость, нимало
не стесняясь нарушить своим воплем покой святого человека.
После чего вперевалочку принялся совершать ритуальный обход сидящего
по кругу слева направо - символ почтения, уважения и всего хорошего, что
только можно символизировать на этом свете.
Богатые одежды любителя гауды пребывали в живописнейшем беспорядке,
косо повязанный тюрбан из полосатого шелка норовил сползти на брови, и
пятна жира вперемешку с винными кляксами украшали ткань в самых
неожиданных местах.
- Не ори, тезка, - по-прежнему с закрытыми глазами, ответил аскет. -
Ты что, за последнее время научился обходительности - именуешь меня
безличным именем? Я - Бхаргава, мой отец - Бхаргава, дед мой - тоже
Бхаргава, и так до самого родоначальника Бхригу... а он, как известно тебе
не хуже меня, детишек настрогал - любой позавидует! Любил старик это
дело...
Гость смущенно засопел, прекратив обход на середине круга.
Услышавший такое сопение носорог, пожалуй, пустился бы бежать без
оглядки.
__________________________________________________________________________
* Бхаргава - потомок Бхригу, легендарного мудреца.
__________________________________________________________________________
- Сам знаешь, - сообщил он, глядя в сторону и стараясь не дышать на
аскета, - норов у тебя еще тот... Собачий норов, не сочти за грубость. Раз
на раз не приходится. Что ж мне, так и заявлять: дескать, Рама-Здоровяк по
прозвищу Сохач желает здравствовать Раме-с-Топором? А тут как раз тебя
пчела в задницу укусила, ты меня возьмешь и проклянешь сгоряча - мотайся
потом крысиным хвостом лет эдак двести! Нет уж, лучше мы по старинке, как
положено...
- Ну и дурак, - слышать такое от аскета, лишенного страстей, было по
меньшей мере странно. - Сказал бы то же самое, но вежливенько, на
благородном языке дваждырожденных, или хотя бы на языке горожан и
торговцев, а не на этом жутком наречии пишачей-трупоедов, которым только
спьяну чепуху молоть! Вот и вышло бы: Баларама Халаюдха, владыка ядавов,
приветствует Парашураму, тишайшего отшельника, сына Пламенного Джамада!
Как звучит, тезка! Хоть в Веды вставляй, для примера юношам! Учить мне
тебя, что ли?
- Тишайшего, - со значением хмыкнул Баларама, довольный таким
поворотом разговора. Во всяком случае, проклинать его аскет явно не
собирался. - Меня, что ли, именуют Истребителем Кшатры? Я, что ли, гулял в
Пятиозерье со своим топориком, да так гулял, что в каждом озере кровь
вместо воды потекла? Я что ли, своих предков этой самой кровушкой вместо
святых возлияний поил?! Лес вокруг тебя - он и впрямь тишайший...
- Был. Пока ты через него не поперся, - закончил аскет, любовно
поглаживая лезвие секиры. - Лучше ты мне вот что скажи, Здоровяк, раз
явился... Ты единственный, кто устранился от этого побоища, которое они
гордо именуют Великой Битвой?
Баларама подошел поближе и уселся прямо на траву, скрестив ноги.
Теперь стало видно, что он отнюдь не так пьян, как хотел казаться, и что
Рама-Здоровяк по прозвищу Сохач, что называется, с младых ногтей привык
управляться со своей непомерной силой. Садился тихо, бесшумно, словно не
он только что ломился сквозь чащу бешеным вепрем; мощные руки,
напоминающие два слоновьих хобота, скрестил на груди, боясь задеть
невзначай что-либо - видать, не раз задевал, и последствия были Балараме
хорошо известны.
- Не единственный, тезка. Еще Рукмин из племени бходжей.
- Рукмин-Бходжа? Ученик царя оборотней Друмы? Обладатель одного из
трех Изначальных Луков?! Интересно, как ему это удалось?
Баларама покусал губу, отчего его пышные усы встопорщились, и
недоверчиво покосился на Раму-с-Топором. Было видно, что он полагает малую
осведомленность аскета исключительно притворством - но заострять на этом
внимание не решается.
Уж лучше ответить, когда спрашивают...
- Хитрец Рукмин перед самой битвой явился по очереди к предводителям
обеих сторон. Явился шумно, с кучей войска, с гонгами-барабанами, и начал
с одного и того же заявления: "Если ты боишься, о повелитель, то отринь
страх: я - твоя защита в сражении!"
Аскет шипяще расхохотался, прогнув тощую спину.
Ни дать ни взять, священная кобра раздула клобук и напомнила тварям,
кто есть кто.
- Ах, умница! Узнаю школу Друмы-оборотня! Ну конечно же! - небось,
оба ответили ему: "Это я-то боюсь?! Это ты..."
- Вот-вот! Только в несколько иных выражениях! А Рукмин, не будь
дурак, извинился, развернулся и поехал себе домой с чистой совестью! Разве
что лук свой, один из Троицы, подарил - сам, небось, знаешь, кому!
В чаще раздался скрипучий вопль тоскующего павлина. Приближалась
васанта - сезон весенних дождей - и радужные хвосты птиц помимо воли
раскрывались веером, а длинные глотки рождали звуки, свойственные скорее
разгулявшейся нежити на заброшенных кладбищах.
Ругнувшись сгоряча, Баларама моргнул и сам же широко улыбнулся,
дивясь своей вспыльчивости.
- Орет, как оглашенный, - буркнул силач, словно извиняясь. - И как ты
спишь, на этой Махендре? Павлины вопят, муравьи в нос заползают, того и
гляди, змея за ляжку цапнет!
- Меня змеи не трогают, - сухо отозвался аскет, больше занятый
обдумыванием поступка хитроумного Рукмина.
- Это верно. Главное, чтоб ты их не трогал... шучу, шучу! Люди
опаснее змей, отшельник. Пройдет время, и все припомнят: кто от бойни
уклонился, кто на Махендре задницу просиживал, пока ученики любимые головы
клали, братьев-дядьев стрелами истыкивали! Все вспомнят, все, ни единой
капельки не обронят!
- Если будет кому вспоминать, - шевельнулись сухие бескровные губы.
- Твоя правда. Только...
Баларама вдруг дернулся, судорожно тряхнув широченными плечами, и
уставился на аскета, будто впервые обнаружив его сидящим на поляне.
- Тебе было видение? Да, тезка?!
- Да, Здоровяк. Мне было видение. Сегодня они убили последнего из
моих учеников. Вначале пал Дед, за ним - Брахман-из-Ларца, и теперь пришла
очередь Секача. Мы стоим на пороге Кали-юги, тезка, на пороге Эры Мрака.
- Которая закончится гибелью мира?
- Не болтай глупостей. Рама-Здоровяк по прозвищу Сохач, сводный брат
Черного Баламута, знает не хуже Рамы-с-Топором, сына Пламенного Джамада -
Эра Мрака не заканчивается гибелью мира.
Аскет помолчал. Странными бликами отливала пепельная кожа его
иссохшего тела, обвитого тугими жгутами совсем не старческих мышц, и
оставалось только надеяться, что это цвет возраста, а не пепла от
сожженных трупов, коим полагалось умащаться всякому истинному
отшельнику-шиваиту.
Маленькому удоду в зарослях олеандра было очень страшно.
Страшнее всех.
- Эра Мрака не заканчивается гибелью нашего мира, - сухо повторил сын
Пламенного Джамада. - Она ею начинается.
Книга первая
ИНДРА-ГРОМОВЕРЖЕЦ
ПО ПРОЗВИЩУ
ВЛАДЫКА ТРИДЦАТИ ТРЕХ
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг