не раньше, чем через месяц. А к Испытанию он будет готов... ну, скажем,
месяца через три-четыре... Для круглого счета, через полгода. А время
подгоняло. Смутная пора междувластья затягивалась, дела в стране шли
наперекос, жалобы на самоуправство наместников текли в столицу грязным
потоком, дихкане роптали, пряча зерно в потайных ямах, благопристойные
горожане без причины ударялись в хмельной загул, ремесленники
бездельничали, стражники несли службу спустя рукава и не очень-то
торопились ловить расплодившихся сверх всякой меры разбойных людишек...
Народу нужен был шах. Опора и символ государства. Земной бог, чей
фарр олицетворяет сам Огнь Небесный, сошедший на грешную землю, дабы
согреть и осветить заблудшие души детей своих.
Ждать выздоровления Лухраспа было смерти подобно. Особенно в свете
новостей о набегах кочевников-хургов на рубежах с вечно голодной Харзой.
Надо сказать, что Суришар ничего не имел против - и когда к нему заявились
хирбеды с вопросом о дне Испытания, ответил коротко, как и подобает
человеку решительному, будущему правителю великой державы: "Выезжаем
завтра".
Ответ шах-заде явно понравился Гургину; хотя сам юноша предпочел бы
нравиться упрямой хирбеди.
И вот теперь...
Очнувшись от раздумий, Суришар воздел очи к небу, налившемуся лиловой
глубиной - и увидел, как диск светила тонет в пуховой млечности.
Пора.
Надо было идти.
Глава третья,
в которой повествуется об ангелах и праведных
размышлениях, о ястребах и кровниках, пиве и сыре, но ни
слова не говорится о мосте аль-Серат, перекинутом через
пучину геенны и тонком, как лезвие дамасской сабли, по
которому верные души пройдут в лучезарном свете, а
грешники - наощупь, во тьме.
1
Светящийся провал возник впереди сразу, рывком, словно огненная кисть
начертала его на скрижалях кромешной тьмы; и Абу-т-Тайиб со стоном
зажмурился. Еще и ладонями прикрылся, для верности. Впору было
кощунствовать: минуту (час? день? год?!) назад он богохульственно мечтал о
способности рассеять темноту властным окриком: "Да будет свет!".
Домечтался, еретик. Вот сейчас уберешь ладони, заставишь веки разойтись -
и дождешься мрака, одного мрака и ничего, кроме мрака, где пахнет сырой
землей, и еще отчего-то мокрым войлоком.
На веки вечные.
Омин.
Поэт стоял, дожидаясь, пока сердце прекратит колотиться безумным
узником о двери своей тюрьмы, и заставлял себя не думать о случившемся. Не
ждать удачи, не надеяться на лучшее и не спешить к плодам бытия. Такому
способу хладнокровно принимать беды и напасти его обучил один шакирит из
страны Хинд, которую предки поэта еще триста лет тому назад растоптали
копытами своих коней. Вместе со всей воинской силой шакиритов - сами они
звали себя труднопроизносимым словом "кшатрии", и очень плохо соглашались
принимать ислам. Настолько плохо, что, даже согласившись, частенько
обзывали пророка Мухаммада (да сохранит его Аллах и приветствует!) девятым
воплощением какого-то четырехрукого идола.
Но предки предками, вера верой, а потомки давнишних врагов мирно
встречались в благословенном Дар-ас-Саламе, и чубатый шакирит делился с
бритоголовым поэтом многими тайнами. В частности, умением отрешиться от
земного перед пучиной битвы и океаном волнений. Это умение передавалось в
шакиритском роду еще со времен их легендарного родича, колесничного витязя
ар-Джунана ибн-Панду умм Притха. Тот, говорят, был мастером
самоуспокоения: прадеда застрелил, двоюродных братьев топтал, как саранчу,
учителей с наставниками к ногтю прибирал чище вшей, а сердцем до конца
дней своих был кроток и незлобив.
Великий человек, хоть и гяур неверный.
2
Абу-т-Тайиб краем глаза глянул меж решеткой пальцев: нет, светящийся
провал никуда не делся. Слепит, манит. Чем манишь, свет? - надеждой?!
Глупо. Какая надежда у того, чьей могилой стал песчаный бархан, насыпанный
самумом поверх четырех трупов - двух конских и двух человеческих? И по
каким пещерам ты бродишь сейчас, ревнивый бедуин, жених-неудачник, в злую
годину решив потешиться "серым" мадхом?!
Поэт вздохнул и побрел вперед.
Сперва вслепую.
Потом опустил руки.
Потом открыл глаза и обнаружил на фоне светлого пятна две черные
фигуры. Ну конечно! - темные ангелы-допросчики, ужасающие Мункар и Накир,
соединяющие погибшую душу с былым телом для последнего дознания. Мертвецу
велят встать - а он, Абу-т-Тайиб, разве не стоит сейчас, что ли? - и
опрашивают с усердием о единстве Божием и о земных делах. Если ответы
удовлетворяют темных ангелов, то тело остается в покое, а дух правоверного
тихо ждет у могилы Судного дня; если же нет - ангелы лупят бедолагу
железными палками по лбу, а душу выдергивают с адскими мучениями, словно
косорукий цирюльник - гнилой зуб.
Да и тот после на поверку оказывается здоровым.
В предвкушении железных палок Абу-т-Тайиб выбрался наружу и замер,
глядя в сторону. Дабы не оскорбить ангелов. И достоинство так сохранить
легче: смотри себе мимо и думай о возвышенном... об аде, например. О
третьем его круге, где сейчас вопиет слезно умник-шакирит, проклиная
своего предка ар-Джунана за дурацкие способы самоуспокоения. Или о круге
седьмом, где сидят лицемеры, пропускавшие час молитвы дневной или
вечерней, сочинявшие еретические стишки и в дерзости своей восстававшие на
справедливость господа миров...
Да одна строка "все, что создал Аллах и не создал Аллах..." вполне
заслуживает, чтобы ждать Дня Суда в потаенных недрах земли, а потом
свалиться в серный мрак геенны без надежды на прощение!
Крик ястреба спугнул грустные размышления. Поэт покосился в сторону и
рассмотрел в сини небес пернатого хищника. Вот он сложил крылья, свинцовым
диском, брошенным с крыши умелым ловкачом, рухнул в бездну - чтобы мигом
позже вновь явиться в просторе и огласить его негодующим воплем. Упустил
добычу? Эх, ястреб, тебя вот никто не станет бить железными палками по
лбу... От свежего воздуха слабо кружилась голова. Абу-т-Тайиб еще немного
подумал о ястребах и ангелах, даже сложил машинально пару бейтов:
Я стою, уставясь в небо, всей душой мечтая: мне бы,
словно ястреб, словно небыль, птицей мчаться в небесах!
Но не птица я, не ястреб... Судный День! - коль грянул час
твой, почему усердной пастве крыльев не ссудил Аллах?!
Бейты вышли странными. До озноба; до неуместной ломоты в костях. Поэт
вздохнул и стал разглядывать горы, сурово молчавшие вокруг, размотанную
чалму дороги, низкорослые деревья на склонах; после чего решился и перевел
взгляд на ангелов.
Спорят, посланцы.
О чем?
Темный Мункар до ужаса напоминал старца-огнепоклонника, с которым
Абу-т-Тайиб однажды познакомился в своих странствиях, пересекая
окрестности Гундешапура. Тот маг в оранжевом плаще еще, помнится... шайтан
побери! И плащ точно такой же! И бородавка... только у гундешапурского
мага она была на щеке. Точно, искушение перед допросом. Иначе чем
объяснить, что второй ангел, грозный Накир, как одна песчинка на другую,
походил на юную красотку из веселого квартала ан-Римейн, в чьих объятиях
поэт не раз забывал о времени поста и покаяния! Ясно, железные палки
обеспечены. А вокруг, наверное, лежит промежуточная страна аль-Араф: место
меж адом и раем, лишенное покоя и блаженства, предназначенное для
младенцев, лунатиков, идолов и существ, не сделавших никому ни добра, ни
зла - а также для тех, чьи прегрешения уравновешиваются рождением в
богобоязненной семье и молитвами матери. Ох, куковать тут с ястребами... и
утешаться тем, что унылая аль-Араф для обитателей ада кажется раем.
Впрочем, для обитателей рая все выглядит совсем иначе, и тогда
утешаться уже нечем.
- Замолчи! - вдруг выкрикнул Мункар-старец, и полы его плаща
всплеснули гривой кобылицы, что еще совсем недавно неслась в небо над
живым поэтом. - Замолчи, дерзкая! Не я ли учитель твой?! Не я ли делал из
сельской дурочки "небоглазую" хирбеди?! Он вышел из пещеры, и впереди его
бежал Златой Овен! Чело его являет нам все признаки величия фарр-ла-Кабир,
и блеску юного шах-заде далеко до этого невыносимого сияния! Замолчи, или
кровь твоя станет дозволена мне!
Слушая гневную тираду, Абу-т-Тайиб принялся размышлять: отчего бы это
темному ангелу вздумалось разговаривать на языке пехлеви? Сам поэт неплохо
владел и пехлевийским, и новым фарси-дари, на котором даже пытался
сочинять, подражая великому Абу Абдулло Рудаки - сладкоречивого слепца
убили ревнители веры в тот день, когда самому поэту исполнилось ровно
двадцать шесть лет. Так что понять ангела было проще простого... но
ангелы, пожалуй, должны все-таки изъясняться священным языком Корана! Или
не должны? Или ангелам вообще все равно, какие слова слетают с их языков,
отточенных подобно самхарийским копьям?
- Я склоняюсь перед волей наставника, - ответил прекрасный Накир, но
в звонком ангельском голосе явственно звучали кимвалы противоречия. - И
тем не менее, полагаю, что мы должны либо обождать появления шах-заде
Суришара, либо вернуться ко входу, либо...
- Либо! - передразнил старец. - Вернуться и ждать грозы с ясного
неба! - когда тебе, глупой, отлично известно: ждать больше нечего!
И, не дожидаясь очередного возражения, он бухнулся в ноги поэту,
потрясенному столь неуместным поведением ангела.
Тут настал такой момент, когда мысли сами собой проясняются, а сердце
успокаивается и бьется ровно-ровно, хотя причин для ровного биения нет ни
одной, и даже наоборот. Абу-т-Тайиб оглядел самого себя с ног до головы,
оценил превосходную изорванность одежды и наилучшую грязь, щедро
украсившую ткань и плоть; после чего строжайшим образом запретил себе
валять дурака. Даже ради спасения рассудка. Потому что если долго строить
из себя юродивого дервиша, то недолго и всерьез повредиться умом, нацепив
власяницу и подражая в неистовости танца суфиям-бродягам.
Хватит.
Судьбе угодно пошутить? - рассмеемся в ответ и пойдем по новой
дороге.
А рассуждения об аде и рае оставим для более подходящего случая. Ты
сам мечтал о завидной доле и потрясающей участи, ты ссорился с великими и
малыми, называя жизнь серой дерюгой, а жизнью - отголоски легенд и
сказаний?! Ты убивал и рисковал быть убитым, ты пел и внимал пению; ты
ждал, ждал... Радуйся! - кажется, ты получил, что хотел, и теперь можешь
вволю разочаровываться, обладая желанным.
Считай, что игривые джиннии забросили тебя за гору Каф.
Много ли это меняет, кроме места действия?
- Подними себя, мой ангел! - поэт наклонился и ухватил старца под
мышки. - Иначе из уважения моих седин к твоим я буду вынужден прилечь
рядом, а это оскорбит твою достойную спутницу, ибо грех мужчинам возлежать
бок-о-бок в присутствии белогрудых красавиц! Ну давай, давай, подымайся...
Старец встал с неожиданной легкостью и, отойдя на шаг назад, в пояс
поклонился Абу-т-Тайибу.
- Кони ждут, о мой владыка! - коротко заявил он, не снизойдя до
объяснений. - Нам пора отправляться домой, в Кабир.
- Ты уверен? - поинтересовался поэт, удивляясь не столько приглашению
вернуться туда, где он никогда не бывал, сколько тому, что у него после
удивительных злоключений ничего не болит. - Тем более, что слово "домой"
для меня мало что значило раньше... э-э-э... я имею в виду, при жизни; а
теперь и вовсе ничего не значит. Не лучше ли вам отправиться своим путем,
а мне - своим? И посмотрим, каковы здесь дороги!
"А заодно посмотрим, не ведет ли одна из них в Дар-ас-Салам, где я
теперь уж наверняка куплю дом и раскрою рот в ожидании подачек!" - едва не
добавил он.
- Ничуть не лучше, о мой владыка! Ибо тебя ждет трон и шахский титул,
а нас - высокая честь помазания тебя на шахство!
Абу-т-Тайиб расхохотался, с удовлетворением слыша, как здоровое
веселье окончательно вымывает из смеха визгливые нотки истерии.
Это было восхитительно: еще недавно он с тоской вспоминал о славных
временах джахилийи, когда невозможное было возможным, а слава ждала за
поворотом ближайшей дороги... Увы, возраст и опыт мешали до конца поверить
в сказку, когда она встала на пороге и воскликнула: "Салам!". Не зря же
историк аль-Масуди и библиограф ан-Надим, собутыльники, каких мало, и
умницы, каких еще меньше, с пренебрежением отзывались о собрании сказок
"Тысяча ночей", говоря, что оно составлено "нудно и жидко, подобно калу
объевшейся собаки".
И вдобавок сказители слишком часто возвещают: "Он рубил головы, будто
шары, а отсеченные руки летели сухими листьями в пору листопада!" - но
горе, если "он" это не ты, а ты... короче, ясно.
Не отвечая, Абу-т-Тайиб пересек дорогу и встал над обрывом.
- Вон на той вершине, смею полагать, - под ногами беззвучно смеялась
пропасть, а за спиной сопел старец, которому если чего и не хватало, так
это летающего кувшина, - живут хмурые горные великаны. Полагаю также, что
поклоняются они барану, вскормленному миндалем, фисташками и чистым
конопляным семенем; а пришельцев они поедают сырыми, кроме милых дев,
предназначенных для услаждения божественного барана. Не так ли, мой
дорогой старец?
- Мудрость владыки глубже морских пучин! - сдавленно донеслось из-за
спины.
- Не то слово, о светоч разума, не то слово... Полагаю также, что
минуя дальнее ущелье, мы попадем в долину гулей-людоедов, которых больше,
чем звезд в небе, и нрав у них хуже, нежели у голодного барса! И едят они
путников, начиная с печени, ибо таков их обычай!
- Ты... откуда ты знаешь?! - голос упрямой красавицы, до того
звонкий, словно литой кувшин, дал трещину.
- От верблюда, - усмехнулся Абу-т-Тайиб, нарочно глянув на красавицу
через левое плечо, чтобы та как следует разглядела шрам на скуле и
щербатую усмешку. - Есть один такой верблюд во владении Бену Кахтан, о
чьей верблюдице я невовремя решил сложить стихи... Он мне и поведал о
горных великанах и диких гулях, в чьи угодья мы наверняка не поедем.
Потому что я достаточно взрослый, дабы иметь свое суждение относительно
героических поездок.
- Мы поедем в Медный город, - вмешался старец-маг, и в хриплом голосе
его звучала абсолютная уверенность. - Чтобы завтра отправиться домой. Где
владыку ждет шахский венец и поклонение народа. Нахид, веди лошадей!
- Ты не похож на ангела, мой ангел, - искалеченная ладонь поэта
огладила бороду, где соли давно было больше, чем перца. - А теперь взгляни
на меня и скажи: похож ли я, беспутный бродяга, которого самум и шутки
Иблиса затащили невесть куда - похож ли я на наследника шахского венца? На
юношу, подобного свежему курдюку или динару в фарфоровой миске, чье
предназначение - сражать врагов и осыпать поцелуями дев?!
- Похож, мой владыка, - твердо заявил старец тоном, не терпящим
возражений. - Похож.
И добавил вполголоса уже знакомую бессмыслицу:
- Фарр-ла-Кабир. Вне сомнений, господа мои! - фарр-ла-Кабир!
Девица фыркнула, а поэт пожал плечами.
Все лучше железных палок.
3
...Сырой бархат темноты ласкал его щеки, искусно притворяясь кистью
цирюльника, путался в заплетающихся от усталости ногах, приглашая сесть на
валун, отдохнуть, смежить веки и - спать, спать, спать... Но Суришар
упрямо шел вперед, время от времени натыкаясь на стены или падая, чтобы
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг