Генри Лайон ОЛДИ
ШУТИХА
(фрагмент)
Безмятежен, безнадежен,
Безответен, наг и сир,
Рыжий клоун на манеже
Молит: "Господи, спаси!"
Тот не хочет.
Зал хохочет...
Ниру Бобовай
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
В ПРЕДЧУВСТВИИ ШУТА
Глава первая
"Мам, ты оплатишь побои?.."
Лето топтало город босыми пятками, приплясывая и хохоча.
Жаркое, как разврат в сауне, влажное, как рукопожатие склочника,
противное на ощупь, словно пирожок с повидлом, купленный на углу у
ведьмастой карги в сарафане, лето гуляло напропалую. Без зазрения совести
щупало голых девок, чьи бесстыжие пупки и коленки в эдакое пекло оставляли
равнодушными даже выпускников кулинарного лицея "Фондю", одуревших от
буйства гормонов, подсаживалось в машины к пожизненно умученным
предпринимателям, выжигая салон насквозь и с размаху ударяя по лысинам
чугунной сковородой, целовало собак в косматые морды, иссушая вываленную
мякоть языков; и вид рекламы "Спрайта" с дзенским слоганом "Не дай себе
засохнуть!" приводил окружающих в неистовство, сравнимое лишь с малайским
амоком.
Ах, лето красное, убил бы я тебя, когда б не связь времен да Уголовный
Кодекс! Пришепётывание тугих шин на плавящемся от страсти асфальте! Пятна
пота на футболках и блузках, подобные карте Вышнего Волочка! Венчики
спутниковых антенн на крышах жадно открылись навстречу раскаленному добела
небу, где шалун-Вседержитель, сменив ориентацию, с вилами наперевес
кочегарит адскую топку солнца: ужо вам, сапиенсы! ужо-о-о!.. "Жо-о-о!" -
эхом отзываются пенсионеры, бессмертные, словно французские академики,
костеря климат, инфляцию ледников и происки международных олигархов.
Голые по пояс черти-ремонтники счастливо ныряют в разверстый зев
канализации: там тень, там прохлада, и если рай не под землей, то где? И с
завистью следит за чертями окрестная пацанва.
Впрочем, мы собирались начинать наш рассказ совсем иначе.
Кто первый спросил: "мы"? Какие-такие "мы"?! Ну, братцы... Стыдно.
Честное слово, стыдно. Все-таки не со вчера знакомы. "Велик был год и
страшен год по рождестве Христовом 1918, от начала же революции второй"
читали? Это мы. А это: "Лонгрен, матрос "Ориона", крепкого трехсоттонного
брига, на котором он прослужил десять лет и к которому был привязан
сильнее, чем иной сын к родной матери..."? Тоже наше. И еще это:
"Давным-давно в городке на берегу Средиземного моря жил старый столяр
Джузеппе, по прозванию Сизый Нос..." Вспомнили?
Нет?!
Ясно. Босяцкое детство, академий не кончали, училка по лит-ре - дура
дурой, с морским узлом на затылке. Пробуем еще раз. Значит, так: "Я ехал
на перекладных из Тифлиса" - это не мы. "Первое дело я имел с Беней
Криком, второе - с Любкой Шнейвейс" - тоже не мы. И на закуску: "Уже не
оглядываясь, ты с усилием потащил колотушку к сияющему на солнце кругу
меди" - опять не мы. Зато "Жил-был у бабушки серенький козлик..."
Ну?!
Ладно. Семафорим открытым текстом. "Повествование в данном романе ведется
от третьего лица..." Слава Союзу Писателей! Аллилуйя! Раскумекали! Мы -
это они и есть. Третьи Лица. Те самые Третьи Лица, от которых ведется. И
раньше велось, и сейчас, и в будущем, тьфу-тьфу, чтоб не сглазить; живой
классик, патриарх местоимений. В смысле, тут наше место, здесь наше
имение, а кому в падлу, пусть идет к Первому Лицу и ябедничает. Про нас
даже в Книге Пророка Изекииля черным по арамейскому: "...первое лице -
лице херувимово, второе лице - лице человеческое, третье лице - львиное и
четвертое лице - орлиное." Конец цитаты. Так что львиная доля здесь -
наша, и вести сие повествование мы намерены не стесняясь в выражениях,
прикинувшись перволицыми херувимами и выбрав объект поспособней для
социального обобщения, а также морали.
Знакомьтесь: Галина Борисовна Шаповал.
Объект.
Действия объекта: едет из банка в типографию, одну из трех, владелицей
коих является. На машине с личным шофером. В машинах мы не разбираемся,
поэтому заметим лишь, что это жирная иномарка, в профиль напоминающая
морского котика, на носу у нее серебряное колечко с "пацификом" внутри, а
на корме написано "Turbo". Остальное додумайте сами. Разумеется, было бы
много увлекательней, едь милейшая гражданочка с корабля на бал. С
пиратского брига, где на реях живописно болтаются опухшие от рома
флибустьеры; на бал, где гусарский поручик (возможно, сам Ржевский,
бретер, фанфарон и герой одноименной пьесы Гладкова "Давным-давно")
пригласит ее на вальс. В карете, запряженной цугом. Или шестерней.
Ребристой такой шестерней, сплошь в машинном масле. И чтоб дуэль. "На
тридцати шагах промаха в карту не дам!" И чтоб страсти-мордасти, а рыжие и
зеленоглазые стервы пусть травят соперницу ядом кураре. Но не до смерти. И
еще эльфы. Да, эльфы обязательно. Куда без них...
- Потом заедешь в "Эльф", - мобильный бонвиван "Siemens" сладко затоковал
близ розового ушка, соглашаясь. - Возьмешь упаковку сока. Мультивитамин. И
мюсли. Мюсли, говорю! Банановые. Остальное на твое усмотрение. Кто придет?
Кантор? Какой кантор?! А, Зямочка Кантор, твой однокурсник... Ладно,
возьми коньяка. Все. Люблю-целую. Пока.
Последнему - заканчивать разговор по телефону равнодушно-скоростным, как
спуск пятиклассника по перилам, "люблю-целую" - гражданка Шаповал
научилась у своей дочери Анастасии Игоревны, в просторечьи Настьки,
студентки консерватории по классу виолончели, сейчас пребывающей в
академотпуске.
Мы, конечно, понимаем: никакой романтики. Офис, академка. Банановые
мюсли. Проза буден, чирьем на носу раздражающая истинного ценителя
беллетристики. Вот, например, бомж у гастронома "Павловский", мимо
которого только что проехал наш экипаж, очень неприлично выражался. Ему,
бомжу, вдруг подумалось, что никогда он, бомж, не увидит неба в алмазах,
вот он и выразился. Такими словами, которые вы знаете, но не любите читать
в приличных книжках. Мы эти слова тоже знаем. И поручик Ржевский, который
не из пьесы Гладкова, а из народного творчества, знает. Поэтому, вздумай
водитель притормозить на углу, волей-неволей нам пришлось бы повторить
слова бомжа вслух, ибо Шаповал их обязательно услышала бы в открытое окно,
а против правды жизни не попрешь. И что дальше? Вы бы захлопнули книгу,
разражаясь жалобами в адрес Комендатуры Изящной Словесности, а мы бы из
Третьих Лиц стали Тридцать Третьими, сгинув во мраке букинистики, не к
ночи будь помянута.
Хорошо все-таки, что водитель не притормозил. А романтику мы организуем
позже. Чтоб вы не обижались. Бал, корабль и яд кураре. Блеск шпаг на
берегу залива. И эльфы. Мелкие такие, с крылышками. Порхающие над
гречихой. Честное слово, с романтикой мы что-нибудь придумаем.
Верите?
- Мирон, - сказала Галина Борисовна. - Мирон, я спешу.
- Скоро будем, - вежливо ответил Мирон, похожий на вьетнамца характером,
покладистым, но непобедимым. Внешностью же Мирон был чистый, "як сльоза",
хохол, с густыми пшеничными усами, свисающими ниже бритого подбородка, и,
согласитесь, это было странно. Особенно при фамилии Майсурадзе. - Тютелька
в тютельку. Не беспокойтесь.
ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ
Знаешь ли ты, любезнейший брат наш во чтении, что, открыв эту книгу,
кобылицу необъезженную и жемчужину несверленую, а также дочитав вглубь до
первых звездочек, ты теперь, как честный человек, обязан дочитать книгу до
конца? Не знаешь? И хорошо, что не знаешь. От многого знания много печали.
Знаешь ли ты, о вождь гордого племени буквоедов, что больше всего на
свете не любит твой коллега-читатель? А не любит он лирические
отступления, подробные пейзажи, детальные портреты, полифонию сюжета,
вставные эссе о судьбах мира, описание сбруи и пр. Вот эти-то пр. он
ненавидит больше всего. А еще читатель не любит читать, но тщательно это
маскирует.
Уж поверь нам на слово.
Искренне твои, Третьи Лица.
* * *
- Миссис Твистер приехали!
Верхнее "ля" референточки Ангелины Чортыло рассыпалось хрусталем из окна
третьего этажа, где, подобно отраде в высоком терему, тосковал офис
полиграф-фирмы "Фефела КПК" (чуете это зябкое ф-ф-ф? фея, фонтаны,
форшмак...), - и хозяйка позволила себе улыбку, тонкую, как талия
Плисецкой, и мудрую, как башмачник Саркисян на углу Бабеля и Блюхера.
Данное сотрудниками прозвище было лестью лишь отчасти, а значит, всем
дозволены маленькие слабости.
- До часу свободен, Мирон. Если что, я позвоню.
- Вольному воля, - философически согласился Мирон, дождался, пока хозяйка
покинет салон, и со значением, достойным вдохновенного пророка Варуха,
переиначил классический финал:
- А пасомым - сарай!
Мы только хотели спросить, что он имел в виду, но Мирон уже уехал.
Первый зам, Владлен Зеленый, приплясывал на крылечке. Он лоснился и сиял.
Катался сыром в масле. Потирал жирненькие ладошки, блистая обаянием
лысины. Любой принял бы первого зама за подхалима и мелкого
комплиментария, готового ноги мыть и воду пить, лишь бы не работать, - о
да, любой, но только не прозорливица Шаповал. Знала Галина Борисовна,
доподлинно знала, что за лев рыкающий скрывается под обманчивой личиной
Зеленого, рыцаря честного и сурового. Не раз стояли они плечом к плечу
против алчных орд санэпидемстанции, не единожды, спиной к спине у мачты,
отбивали абордаж пьяных мытарей, джентльменов государственной удачи;
ухарей-брандмейстеров, норовивших заклеймить пожароопасную типографию
каиновой печатью, сдерживали они вместе, трубя в рог, и часто,
обессилевшую, уносил Владлен госпожу на мощных руках своих, не забывая при
отступлении пинать лиходеев-конкурентов коваными подошвами сапог. Чего
стоит лишь история штурма Черного Исполкома, когда ради вызволения взятого
под арест тиража шла Шаповал на приступ, закована в броню встречных исков
и ощетинясь жалами указов, а верный Владлен прикрывал тыл червлеными
щитами "крыши" и джипами лесной братвы-вольницы! Пять юристов, как пять
полков копейных, бились против "Фефелы КПК"! Пять ответственных
секретарей, словно пять эскадронов гусар, прикрывали фланги Владыки
Черного Исполкома; звезды падали с неба на погоны ярыжек прокуратуры,
звезды рушились с погон оземь, рассыпаясь прахом компромата, а вдали
маячил, копя чародейскую силу, сам Призрак Губернатора! Но пал Черный,
пал, уязвленный в пяту, и взгремели на павшем доспехи!
Вот каков ты был, зам Зеленый, и потомки воспоют тебя в гимнах:
"Се зам!"
- Галиночка Борисовна! Рад, душевно рад... Идемте за мной, обхохочетесь!
Дробно топоча по отзывчивой лестнице, Владлен провел Шаповал на третий
этаж, но вместо кабинета распахнул пред ней дверь отдела заказов. Там, в
окружении тихо млеющих верстунов-макетчиков, закипал гневом матерый
дедуган в кунтуше, сапогах и при сабле. Шаровары деда уже щупала украдкой
референточка Ангелина, дивясь гладкости шелка. К счастью, щупала она в
правильном месте, где, хоть и с трудом, но получается украдкой. Иначе быть
беде. Рядом с гостем топтался квадратно-гнездовой мальчик, стриженый под
"миргородского ирокеза"; супился, молчал, сверкая глазками, похожими на
вишни, если случается в наших садах ядовитое вишенье.
Экраны мониторов мерцали, впитывая облик визитеров.
- Это, смею заметить, заказчик. Кошевой Лопанского казачьего полка. С
сыном. Говорит, станет только с главным дело вести. Иначе, говорит, никак.
С семи утра ждет, не уходит. Вы очень кстати приехали...
Дед со скрипом повернулся вокруг оси, прищемив Ангелине шаловливую руку.
- Отаман, - буркнул он. - Я. А ты, значитца, в этой бусурменской
первопечатне...
Увидел дед. Сдвинул кудлатые брови. Осекся.
И не заметила Галина Борисовна, как распалась связь времен. Лишь
огляделась с грозным весельем во взоре. А мы, Лица Третьи, от которых
ведется, чуток пособили.
Самую малость.
Полыхнуло солнце в стеклопакетах венецейских, раскатилось льдинками
хрусталя. Вздрогнули на столах химеры-всезнайки, хитрющие твари с тех
островов, где желтые, как гречишный мед, нехристи едят вареники с
устрицами и пузо натощак шаблей порют; Ивановой звонницей откликнулась
свора телефончиков: трень-брень, всяк-звяк! Оправили мышастые сюртучки
замы-завы, менеджеры-маркетологи, хитрая немчура, на всякие вытребеньки
гораздая. А перед Шаповал, уперев руки в бока, стоял кошевой отаман Бовдюг
Закрутыгуба, козак битый, тертый и в семи щелоках навыворот кипяченый.
- Баба, - со странной интонацией сообщил кошевой, дожевывая левый ус. В
карем глазу его, как в испорченном телевизоре, начала было оформляться
ясная мысль, но, потеряв сигнал, угасла на корню. - От же ш чортовы бабы
нынче родятся!
Скосившись на Галину, отаман вдруг подмигнул ей, словно вознамерясь
увлечь в лихую пляску, да передумал. Оборвал морганье на середине, вызвав
оторопь у окружающих, и внятно продолжил басом:
- Кругом бабы козакуют! У Туреччину за хабаром кто челноками бегает? -
бабы. На ярмарках кто три шкуры с нашего брата-сечевика дерет? Жиды? Куда
там! Жидова у Святой Земле с сарацинами славно бьется! лыцари! есть порох
в пороховницах! А по ярмаркам да шинкам - опять бабы, и арапские китайчата
на побегушках. Менты, парламенты, апартаменты!.. документы! тугаменты! -
куренного понесло, но дед справился. Кремень, не дед. - Цыгарки с
ментолом! Всюду они, бабы! От же ш жизнь пошла! Не жизнь, чистое золото!
Моя-то старая сносилась, скрипит, так я себе новую присмотрю: складную,
поворотливую! Бизнес-бабу! Буду, как у Христа за пазухой!
- Ты, отаман, брось языком плескать, - шевельнула соболиной бровью
хозяйка, наступая на кошевого, разговорившегося сверх всякой меры. - Ишь,
бабу ему! Ты прямо говори: зачем пришел?
Кошевой приосанился. Сбил на затылок смушковую шапку с длинным, как Днепр
при тихой погоде, шлыком:
- Грамоты нужны. Ох, добрые грамоты! Сечевой пачпорт козакам требуется.
Чтоб ясно было: я, Мосий Шило или там куренной Кукубенко... Нынче козак
без пачпорта - тьфу! Пустое место. Шаблю пропей, люльку отдай вражьим
ляхам, свитку в шинке заложи, а грамоту сохрани!
- Первый офсет кладем? Полукартон?
- Шоб ребром сало резало!
- Полноцветка?
- Ага! Ой, луг, цветет луг, червонеют маки...
- Ламинация?
- Отож!
- Тираж?
- Га?
- Сколько штук делаем?
- Сорок две...
- Ты куда, сучий дед, явился? На паперть?
- Сорок две тыщи, говорю! С гаком!
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг