скособочившись и тяжело дыша, а я суетился вокруг журнального столика с
исцарапанной инкрустацией, раскладывая на этом антиквариате нарезанное
ломтиками сало и бутерброды с рыбой-шпротой. Или с рыбом-шпротом; кому как
больше нравится. Закуску я принес с собой из дому - спохватился-таки по
дороге - и правильно сделал, потому что Ерпалыч явно питался воздухом.
Рюмки у него были свои, но все разные, так что я подбирал их по размеру, а
эстетику пришлось отодвинуть в сторону. После я разлил перцовый бальзам,
плеснул немного на порог - квартирнику...
И тут Ерпалыч вдруг бодро вскочил, кинулся к стоявшему в углу на
футляре от швейной машинки магнитофону (катушечный "Садко", динозавр
вымерший!) и запустил, мягко выражаясь, музыку.
Трудно понять, как Ерпалычу удалось дожить до старости, слушая сей
выкидыш муз. В магнитофонных динамиках звенело, топало, через неправильные
промежутки времени раздавался лязг и молодецкие выкрики; я машинально
проглотил перцовку, даже не заметив вкуса, и уставился на счастливого
Ерпалыча, цедящего свою порцию мелкими глоточками (что само по себе было
ненормально).
- Что это, Ерпалыч? - прохрипел я.
Не думаю, что он меня услышал - скорее, по губам догадался.
- "Куреты" это, Алик, - Ерпалыч придвинулся ко мне почти вплотную и
радостно захлопал старческими белесыми ресницами. - Группа такая. Да вы не
волнуйтесь, к ним быстро привыкаешь...
Сомневаюсь, чтобы мне хотелось привыкать к этим оглушительным
"Куретам".
- А-а... зачем?
- Надо, - строго сказал Ерпалыч и пальцем мосластым погрозил. - Надо,
Алик! Вы мне лучше вот что скажите...
Я даже не успел сообразить, что он меня до сих пор на "вы" величает,
как Ерпалыч уже налил по второй и удрал из комнаты. Вернулся он с
потрепанной книжкой в руках, в которой я с удивлением узнал своего
собственного "Быка в Лабиринте".
Еще первого издания, покет-бук в мягкой обложке.
Пять тысяч тиража.
- Скажите, Алик, - вопрошает Ерпалыч тоном матерого инквизитора,
замыслившего расколоть еретика на "сознанку", - вы сами додумались вести
рассказ от имени Минотавра? От первого лица?
- Не знаю, - искренне отвечаю я. - Может, сам... а может, читал
где-то или видел - вот оно и отложилось. Борхесы там всякие, Олдя, Бушков
с Валентиновым... хрена теперь вспомнишь!
- Вы честный человек, Алик, - Ерпалыч сказал что-то еще, но я из-за
"Куретов" не расслышал. - Давайте выпьем за ваш талант.
Я хотел было возразить - но он уже выпил. И салом заел. Так что
пришлось присоединяться. А после третьей гляжу: или "Куреты" вроде тише
стали, или я и впрямь к ним привыкать начал, только сидим мы хорошо,
рыбу-шпроту кушаем, и я Ерпалычу рассказываю, как "Быка" писал, как по
ночам в зеркало глядел, боялся, что рога Минотавровы прорастают, а потом
рога проросли-таки, бросила меня Натали к свиньям хреновым, и я
Миньку-бедолагу за неделю убил, то есть не я, конечно, а Тезей, только
Тезей у меня такой сукой вышел, что самому противно, а читатели и не
заметили, что Тезей - сука, и Ариадну он сам бросил, нечего на Диониса
валить, и пора по четвертой, или по пятой, не помню уже...
"Куреты" брякают, я трезвый вдруг оказался, только тяжелый, а Ерпалыч
меня спрашивает:
- Скажите, Алик, вы случайно Тех не боитесь?
- Нет, - отвечаю, - что я, сумасшедший? Чего мне их бояться? Жертвую
я исправно, молюсь по графику, службы все в квартире работают,
оберег-манок на месте, раз в месяц заговорщика вызываю - подновлять... С
кентаврами я вообще на коротком колесе, маньяков давно Первач-псы
повывели, спасибо им!.. Нет, Ерпалыч, не боюсь.
- Кому "им" спасибо-то, Алик? Псам или маньякам?
Я смеюсь, "Куреты" орут, а Ерпалыч бороду в кулаке крутит, ногу за
ногу забросил, брючина обтрепанная чуть ли не до колена задралась, голень
старческая, сухая, в пятнах каких-то синих...
- Ладно, - смеется старый хрыч, - оставим Тех в покое. И мольбы по
графику - за компанию. Лучше скажите мне, Алик, что вы сейчас пишете?
- Скажу, - отвечаю. - Сейчас скажу. Только яичницу поджарю.
Яиц десяток я тоже с собой принес. Забрал их из сумки - одно
треснуло, зараза, но не потекло вроде - и пошел на кухню. Сковородка у
Ерпалыча почему-то в холодильнике стояла. Пустая, чистая, и под самой
морозилкой. Вынул я ее, на плиту поставил, огонь зажег, яйца бью - и
только на пятом яйце соображаю, что плита-то у Ерпалыча
четырехконфорочная, старого образца, без "алтарки"! Интересно мне стало:
что старик делает, когда у него, к примеру, труба потечет? Шпагатом с
наговоренным узелком перевязывает? Или к соседям идет? А может, на обычной
горелке жертву приносит? Одной ведь молитвой, как известно, дом не
ставится... да и шпагатик течь в лучшем случае неделю удержит. То-то у
него кухня такая обшарпанная, краны все текут, и форточка выбитая
целлофаном затянута.
Вернулся я в комнату, стали есть яичницу, и начал я Ерпалычу на
житье-бытье жаловаться. Хорошо он слушать умел - я и сам не заметил, как
от старого "Быка..." с Тезеем-зоофилом к новому, свеженькому перескочил; к
заветным, м-мать их, "Легатам Печатей"! Терпеть ненавижу о недописанных
вещах под водку трепаться, особенно когда текст второй месяц виснет, да
только язык мой - враг мой! Зря я, конечно, через слово ругался
по-черному, но уж больно разобрало! Некому мне выговариваться, сижу над
"Легатами" в тоске душевной, дерьмо в себе коплю яко во месте отхожем,
травлю душу злостью, будто кислотой... раньше хоть перед Натали распинался
- все, глядишь, полегче становилось.
- Любопытно, любопытно, - бормочет Ерпалыч, - даже очень... Говорите,
Легаты Печатей?.. Ангелы-Хранители?
- Скорее уж вредители, - отвечаю; и по памяти, полуприкрыв глаза:
- И воскликнул он громким голосом к четырем Ангелам, которым дано
вредить земле и морю, говоря...
- ...Не делайте вреда, - мигом подхватил Ерпалыч, счастливо жмурясь
сытым котярой, - ни земле, ни морю, ни деревам, доколе не положим печати
на челах рабов Бога нашего! Ишь ты - ангелы-вредители... Вы, Алик, это
тоже сами придумали, или как?
- Или как, - говорю. - Книжки умные читал.
- А позвольте поинтересоваться - какие?
- Разные, - говорю. - "Шах-наме" в пересказе Розенфельда.
"Откровение..." в адаптированном варианте "Новой Жизни". Мифы Древней
Греции - еще старые, Куновские... потом эту, как ее?.. Младшую Эдду, вот.
- А вы, Алик, - перебивает Ерпалыч, - небось, любите фильмы
порнографические смотреть? Как там кто-то кого-то углом ставит? Так
сказать, любовь в доступной форме?!
Обиделся я. Яичницей даже подавился.
- Старый ты придурок, Ерпадлыч, - говорю. - Был бы ты молодой
придурок - дал бы я тебе по роже. Я еще сам кого хочешь углом поставлю! А
фильмы твои поганые...
Он вдруг обрадовался - с чего только, неясно.
- Да не мои, Алик, не мои, а ваши! Ведь говорите, что сами можете,
без голубого экрана, а "Шах-наме" в пересказе читаете. Тем более в
пересказе идиота со справкой господина Розенфельда! Вы погодите, Алик, я
сейчас... я вам для начала подыщу...
И опять удрал из комнаты.
Подошел я к магнитофону, посмотрел, как "Куреты" внутри "Садко"
скачут, подумал, что пора и домой валить - а тут Ерпалыч возвращается. С
деревянной шкатулкой в руках. Крышку откинул и книгу достает. В мягком
переплете, зеленовато-болотном; и издание незнакомое. Потрепанная книжица,
клееная; вернее, была клееная, а сейчас все развалиться норовит.
- Что это? - спрашиваю, а он уже книжку мне протягивает.
Читаю на обложке: "Мифологическая библиотека". Чуть выше имя
написано: Аполлодор. Автор, небось.
Мифологический библиотекарь.
Откладываю книгу, беру шкатулку.
Стою, моргаю, шкатулку в руках верчу. Хорошая шкатулка,
вместительная. И резьба на крышке обалденная: хоровод голых мужиков в
шлемах с гребнями. А за ними вроде как море плещется. Редкая вещь.
Антикварная. Как столик. Как сам Ерпалыч.
- Пойду я, Ерпалыч, - говорю.
- Да, да, Алик, - засуетился Ерпалыч, - конечно, идите!.. И книжку с
собой возьмите. Да, вот еще...
Полез он в тумбочку, по плечи в нее зарылся и бухтит оттуда:
- У вас, Алик, магнитофон есть?
- Есть, - отвечаю. - Кассетник.
- Отлично! - кричит Ерпалыч и вылезает с какой-то кассетой в руках. -
Вот вам, Алик, нужная музыка! Вы, когда Аполлодора читать станете,
обязательно ее включите. А в особенности ежели мне после прочтения
позвонить надумаете. Включайте, звук погромче - и звоните. Договорились?
- А... что за музыка?
Он даже удивился.
- Как - что? "Куреты", Алик, это и дураку ясно...
Дураку, может, и ясно...
ВЗГЛЯД ИСПОДТИШКА...
Древесный палочник с хитренькой мордочкой черепахи Тортилы,
заныкавшей Золотой Ключик и от сявки-Буратино, и от пахана-Карабаса.
Неожиданно грустные глазки часто-часто моргают, гоняют морщинки от
уголков, и тоненькие "гусиные лапки" ручейками вливаются в океан впадин,
складок, бугров и ямочек, теней и света, из которых время слепило это
подвижное лицо, коему место скорее в музее, под стеклом, на пыльном листе
бумаги с неразборчивой подписью типа: "Рембрандт. Возвращение блудного
сукина сына. Эскиз соседа на заднем плане" - нежели в обшарпанной квартире
за рюмкой перцовки.
И еще: руки.
Пальцы скрипача на пенсии.
Вот он какой, Ерпалыч...
Уже в дверях стою и чувствую: чего-то мне не хватает. Постоял,
подумал - и дошло до меня: магнитофон старик выключил. Точняком как я на
пороге встал и за замок взялся.
Ни секундой раньше.
4
Вернувшись домой, я быстро разделся, плюхнулся на незастеленную
кровать (ура моему разгильдяйству!) и почти сразу заснул.
Снилось мне, будто я листаю полученный от Ерпалыча раритет, ничего в
нем понять не могу - то ли пьяный я, то ли во сне ничего понимать и не
положено - короче, листаю, злюсь ужасно, а из книги все листики в клеточку
сыплются. Надоело мне их с пола подбирать, сунул я листики эти клетчатые
не помню куда, книгу на стол бросил и сплю себе дальше.
Плохо сплю.
Коряво.
Или даже не сплю, потому что звенит где-то. В ушах? А теперь
громыхает. Гроза, должно быть. Зимняя. В подъезде. На моей лестничной
клетке. Сперва гремела, а теперь опять звенит. В звонок звенит. В мой
дверной звонок. А вот опять гром бьет. В дверь. Сапогом, похоже. На литой
подошве. Сильно бьет. Видать, разошлась гроза не на шутку.
Муть у меня какая-то в голове, мысли козлами скачут, и темно вокруг.
Не то чтобы совсем мрак, но темнеет. Потому что вечер. Наверное.
- Сейчас! - кричу. - Открываю!
А сам часы нашариваю. Нашарил. Без шести шесть. Все-таки вечера, надо
полагать. Рано у нас зимой темнеет. А светлеет - поздно. Вот ведь какие
чудеса природы...
- Открываю!
В дверь снова зазвонили и застучали. А я сижу на кровати, тупо смотрю
на часы и стрелок ни черта не вижу. Только что видел, и вот - не вижу.
- Кто там? - кричу.
- Да я там! - отзывается гроза. - Ты что, заснул, что ли?! Открывай,
придурок!
Кто такой этот "я", шумевший за дверью, понять было сложно, но я -
который сидел на кровати - решил дверь все же открыть.
Открыл. С трудом, но - открыл.
На пороге стоял Ритка. В смысле Ричард Родионыч, старший сержант
патруля. Жорик-служивый и мой школьный товарищ. Злой в данный момент до
чрезвычайности.
- Да ты и вправду спишь! - изумляется Ритка-жорик.
- Сплю, - виновато развожу руками я.
И вдруг просыпаюсь!
И Ерпалыча вспомнил, и две бутылки перцовки, и "Куретов"
громогласных, и книжицу зеленую, и самое главное - что обещал познакомить
сегодня Ритку с моим приятелем из Дальней Срани, кентавром Фолом, для чего
мы все трое должны были встретиться около пяти в "Житне".
- Ты извини, Ритка, - мямлю я, невпопад моргая слипающимися веками. -
Мы тут утром с Ерпалычем... под Икара и Дедала...
5
- ...Ну ты даешь! - вопил Ритка, бегая по всей квартире и грохоча
сапожищами. Он недавно сменился с дежурства, так что до сих пор был в
полушубке (правда, без погон) и казенных сапогах - только табельное оружие
сдал и ушанку с кокардой сменил на легкомысленный вязаный "петушок".
- Нет, ну ты даешь! Алька-голик! С утра! С Ерпалычем! С горла!
"Олдевку"! Не зря тебя Фима Крайц "прожженным интеллигентом" назвал!
Золотые слова!..
Великий умник и магистр всяческих наук Ефимушка Гаврилович Крайцман -
а в просторечии Фима Крайц по кличке "Архимуд Серакузский" - еще в школе
обозвал меня "прожженным интеллигентом". И на мой резонный вопль: "А
ты?!", не менее резонно ответил: "И я!".
- И он-таки прав! - заискивающе ухмыляюсь я.
- Прав?! - орет Ритка поставленным командирским голосом. - А то, что
твой Фол у подъезда битый час мерзнет - это кто прав?! Ерпалыч?! Или
Фима?!
Оказывается, мой друг-кентавр с Риткой уже успели познакомиться и
слиться душами в ожидании "этого разгильдяя Алика, вывесившего фонарь
обоим (конец цитаты)". Я давно заметил: когда вместе с кем-то от души
ругаешь одного и того же человека, сходишься с коллегой-ругателем
необычайно быстро.
Так что мой пьяный сон не пропал втуне: извечные антагонисты - кент и
жорик - нашли общий язык, а я выспался и стал вполне готов к употреблению.
В качестве амортизатора - ибо жорики-служивые и городские кентавры
друг друга, мягко выражаясь, не любят. Что вполне объяснимо. Служивые -
они стражи порядка, а там, где собираются кенты в количестве, большем, чем
двое, (пожалуй, и одного-то много!) порядка быть не может по определению.
Так уж эти двухколесные оболтусы устроены. То гонки затеют, да такие, что
светофоры вслед мигают от обалдения, а дорожники из ГАИ валидол спиртом
запивают; то старушек по вечерам пугают; то между собой передерутся, а
драка у кентов - дело долгое и совершенно невыносимое, даже если со
стороны смотреть.
Плюс слухи: как кентавры винный магазин разнесли (а с их здоровьем
что-нибудь разнести - дело плевое) или случайную прохожую всем табуном до
смерти изнасиловали. Не станешь же через прессу объяснять народу, что для
насилия над гражданкой до смертельного исхода вовсе не требуется целый
табун - одного Фола за глаза хватит. И гражданки - они всякие встречаются,
иной и табуна мало. Видал я, как тот же Фол от таких гражданок во все
колеса улепетывает.
Чего тоже в прессе не разъяснишь.
Только и кентов понять можно. Я, например, понимаю. Катишь себе по
городу, ну, быстро катишь, ясное дело, и не то чтобы всегда по проезжей
части катишь - случается и по тротуару. Кенту ведь знаки дорожные без
разницы, не то что обычному водиле: ежели стоит "поворот запрещен",
значит, и захочешь повернуть, так руль сам из рук вывернется. Или там
ограничение скорости: написано "60 км", и больше из машины, хоть лопни, не
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг