Чтобы поведать об этих излияниях, мне, по всей видимости, придется
начать следующую главу. Я понимаю, что большинство читателей вправе
сетовать на автора: развез про какой-то синий апрельский день целую главу,
успел рассказать лишь про то, как шагали по улице каких-то два типа,
нарочито замедлил темп повествования (читатель ныне пошел дока, он не хуже
любого профессионала разбирается в том, как надо вести повествование, в
каком темпе и проч.), до сих пор никакой ясности не внес, к чему все
клонится, неизвестно, и, нате вам, уже следующая глава.
Я не намерен оправдываться или возражать против подобных упреков,
скажу лишь, что, во-первых, как-никак я представил двух главных героев
моей повести - сообщу по секрету: будут в ней и другие герои, которым
предназначаются отнюдь не второстепенные роли, но всему, как говорится,
свое время, во-вторых, в дальнейшем, я это обещаю со всей
ответственностью, темп повествования ускорится, события будут следовать
одно за другим, хотя еще раз замечу, куда нам спешить, и потом разве автор
не имеет права на раскачку, которой пользуются все и во всяком деле? И,
наконец, в-третьих, что касается ясности, то тут не надо быть докой, чтобы
признать давно признанное за автором право оставлять читателя в некотором
неведении до самого конца, а в иных случаях даже и после него. Я отнюдь не
намерен следовать во всем подобному правилу, хотя и отказываться от него
полностью не соглашусь. Повесть моя отчасти фантастическая, прошу
заметить, отчасти, и даже несколько детективная, но автор полон желания
оставаться на почве незыблемого реализма и твердо придерживаться
естественного развития событий.
И последнее. Во мне теплится некоторая надежда на то, что читатель и
после всего этого будет хоть чуточку снисходителен в отношении промахов,
допущенных автором в самом начале, тем более что никто не может
застраховать нас от этого и на будущее. Будьте, друзья, доверчивы и добры,
и вы не раз убедитесь в том, что это не так плохо не только для
окружающих, а и для вас самих.
А теперь можно поспешить и за нашими героями.
Глава вторая,
по-прежнему еще весенняя, но уже более грустная,
в которой намечаются основные события повести
Пока Кузин и Чайников шагают в ближайшее кафе, пока они будут
раздеваться и выбирать себе уединенный столик, за которым можно без
посторонних отвести душу, я чувствую необходимость еще кое-что сообщить о
наших героях.
Читатель, несомненно, догадался, что Аскольд назвал своего почтенного
друга Кузей, а тот его, в свою очередь, Чайником по давней школьной
привычке, когда они называли друг друга только так и никак иначе. Аскольда
Чайникова вся школа звала Чайником, и это его нисколько не обижало, хотя и
был он с самых малых лет обидчив, задирист и горяч и никому тогда обид не
прощал. И Никодима Сергеевича сверстники запросто звали Кузей, никак не
подозревая, кем он станет в будущем. Кличка, впрочем, никому не казалась
обидной, она лишь выражала общую снисходительность к довольно тихому и
очень способному ученику, который лучше всех успевал по математике и
физике, получал грамоты на олимпиадах, прославляя тем самым и свою родную
школу. Кузю одноклассники любили за то, что он при всех своих отличных
успехах не задавался, охотно позволял списывать решения заковыристых
задачек, а на контрольных решал трудные примеры за добрую половину класса.
Чайников же не отличался ярко выраженными способностями. Он с
некоторым и то лишь время от времени пробуждавшимся интересом относился к
географии, истории и литературе, другие же предметы почти открыто
игнорировал, вполне довольствуясь тройками. Но зато Аскольд не был обделен
силой. Однажды он заступился за Кузю и так отволтузил обижавшего его
верзилу из параллельного класса, что тот несколько дней не посещал школу,
дома мужественно заявил, что покалечился, сорвавшись с забора, и больше
пальцем не прикоснулся к одаренному Никодимчику.
С тех пор Чайник и Кузя сделались неразлучными друзьями. Собственно,
в самом начале преданным другом был Кузя, в школьные годы сила почитается
выше любых других доблестей. Юный математик делился со своим покровителем
завтраками, беспрекословно выполнял за него домашние задания и почти всюду
сопровождал. Чайнику порой это было даже в тягость, и он в этих случаях,
не церемонясь, грубо прогонял своего преданного друга, особенно когда
затевались слишком рискованные игры или дела, до которых, как он полагал,
у Никодимчика нос не дорос.
Благонравный во всех отношениях Кузя тянулся к буйному Чайнику. Так
оно в жизни чаще всего и случается. Иные авторы пытаются нас уверить в
том, что образцовые ученики будто бы увлекают своим примером грозных
непосед вроде нашего Чайникова. По справедливости так оно и должно бы
быть. Но жизнь, как это ни странно, мало считается со справедливостью, и в
действительности, увы, довольно часто случается почему-то наоборот. Я не
берусь объяснять, почему происходит так, а не иначе, как хотелось бы нам,
взрослым, столь озабоченным воспитанием подрастающей смены, а лишь
отмечаю, как и положено реалисту, то, что более отвечает правде жизни.
Дружбе Кузи и Чайника пытались противиться сколько было сил учителя и
родители, считавшие, что примерный ученик и расхлябанный оболтус уж никак
не пара. Но из этого ровно ничего не выходило. Да до восьмого класса, если
быть справедливым, никакой дружбы и не было. Кузя просто был влюблен почти
без взаимности в своего сильного и бесстрашного друга, таскался за ним
хвостиком, даже пытался в чем-то подражать. Чайник лишь снисходительно и
то изредка замечал преданность аккуратненького, чистенького, без всяких
усилий учившегося на одни пятерки Кузи. И только с восьмого класса
завязалась настоящая дружба.
У Чайника вдруг совершенно неожиданно для него самого и тем более для
окружающих прорезались литературные способности. Началось все с того, что
наш Чайников (и это явилось для него полнейшей неожиданностью) смертельно
влюбился в одноклассницу Наташу Колокольцеву.
Семь лет Аскольд и Наташа учились в одном классе, каждый день друг
друга видели, и Чайник не только не замечал ничего в ней особенного, но
даже, как говорится теперь, в упор не видел. А тут вдруг влюбился так, что
при первом же удобном случае отлупил девчонку. Наташа Колокольцева не
поняла истинного смысла такого поступка и нажаловалась на Чайникова всем:
старшей пионервожатой, классной руководительнице, родителям, только в
комсомольское бюро почему-то не подала заявления. Чайнику, разумеется, и
без этого влетело по первое число.
Незамедлительно последовавшее отмщение Аскольд посчитал не только
несправедливым, а и чудовищно нелепым. Так истолковать самые возвышенные
порывы души?! Это не только огорчило, а и потрясло.
Согласитесь, первый суровый урок того, как тяжко быть непонятым,
когда твои намерения истолковываются столь превратно, способен ошеломить и
не слишком чувствительную личность. И вот в таком состоянии, не давая себе
отчета в том, что он делает, Аскольд Чайников всю свою горечь излил на
бумаге. Да не в прозе, а в стихах!
Рифмованные строки вылились как-то сами собой, вроде бы и без особых
усилий автора, что удивило и обрадовало Чайникова. Настолько обрадовало,
что невольный стихотворец не стал таиться, а поделился своим творением с
товарищами. Печаль души таким образом была обнародована и, надо сказать,
не осталась не оцененной.
Юное дарование заметили, и ему не дали заглохнуть. Сначала Чайникова
вовлекли в школьный литературный кружок, затем направили в литературную
студию Дворца пионеров, где были собраны почти сплошь одни гении,
честолюбиво возносившие себя друг перед другом. Чувство это пробудилось и
у нашего Чайникова, и он постарался ни в чем не уступить своим товарищам -
студийцам.
Школу Аскольд Чайников заканчивал уже подающим надежды молодым
поэтом, что определило самую благожелательную снисходительность педагогов
в оценке его скромных успехов. И одноклассники не остались равнодушны к
расцвету юного дарования. Даже бедная Наташа Колокольцева, которую теперь
в школе называли Натальей Гончаровой, горько сожалела о том, что в свое
время не поняла возвышенных устремлений души юного поэта, правда,
выраженных, как она все же считала, неподобающим и даже низменным образом.
Более других к славе своего покровителя оказался неравнодушен тихий и
примерный Кузя, искренне считавший поэтические способности куда выше
математических.
Триумфальным, можно сказать, был для Аскольда Чайникова выпускной
вечер, на котором его уговорили читать подобающие случаю стихи
собственного сочинения. Он, поломавшись, согласился и читал, завывая, как
это делают маститые поэты. В тот вечер затмил всех отличников он,
Чайников, оказавшись в центре всеобщего внимания, был так радушно обласкан
всеми - педагогами и одноклассниками, что о другом таланте - Никодиме
Кузине почти забыли. Его упомянула в своем выступлении директор школы, но
поздравительных тостов и дружных аплодисментов он не удостоился. Впрочем,
Кузя на это не сетовал ни тогда, ни даже позднее.
После школы пути друзей начали расходиться. Аскольд Чайников
поступил, как и следовало ожидать, в писательский институт, где, по
убеждению многих молодых людей, готовят высококвалифицированных инженеров
человеческих душ или уж на самый худой конец рядовых членов Союза
писателей.
Что же касается Никодима Кузина, то он прямой дорогой пошел на весьма
прозаический по тем временам физмат.
Аскольд в учении не слишком преуспел, кое-как одолел два курса, но
зато ухитрился выпустить сборник стихов. Известный критик в обзоре
благосклонно отозвался о первых опытах молодого поэта, расхвалил одно из
стихотворений, пообещав, что, если автор будет упорно работать, его
ожидают заметные успехи. Неожиданные похвалы так обрадовали Чайникова, что
он почел себя чуть ли не гением. На трудившихся в поте лица однокурсников
стал смотреть как на мелкоту, общение с которой ему ничего не дает и дать
не может.
Первый ощутимый гонорар позволил молодому поэту чуть ли не на равных
участвовать в застольях с известными и признанными мастерами стиха,
которые, как выяснилось, далеко не все утруждали себя приобретением
знаний, а брали преимущественно "нутром". Иные из них утверждали, что
главное для поэта - это самое "нутро". Есть "нутро" - будешь поэтом, а
нет, так нет, тут уж никакие знания не помогут. Чайников уверовал, что
"нутро" у него, безусловно, есть, стало быть, о будущем нечего и
беспокоиться. Решив так, ушел с третьего курса и зажил легко и вольно.
Пошли литературные вечера, встречи с читателями, творческие командировки,
кружившие голову в прямом и переносном смысле.
Вслед за первым поэтическим сборником Аскольд с некоторыми
интервалами, впрочем, не столь продолжительными - шла очередная кампания
по усиленному выдвижению молодых, - выпустил вторую, а затем и третью
книжки стихов. Имя Аскольда Чайникова замелькало на страницах газет и
журналов. К нему пришла если не громкозвучная слава, то достаточно
лестная, вполне устраивавшая его известность.
В эту пору скромный младший научный работник, каким числился в одном
из академических институтов после успешного окончания университета Никодим
Кузин, случалось, грелся в лучах славы своего школьного друга. Он еще по
школьной привычке посещал литературные вечера, радовался успехам знакомого
поэта, громче всех аплодировал ему. Во всяком случае, в те годы, теперь
уже сравнительно далекие, не Аскольд Чайников искал встреч с Кузей и время
от времени напоминал о себе. Правда, молодой поэт охотно и без обидного
снисхождения оказывал знаки внимания тихому и милому школьному другу,
которому приятно было поддерживать отношения с добившимся признания
поэтом.
Однако даже блеснувшая яркая литературная известность не столь
прочна, как это может показаться со стороны. Звезда Аскольда Чайникова
через некоторое не столь даже и продолжительное время отчего-то стала
тускнеть, тускнеть и чуть было вовсе не померкла. Из модного и
щеголеватого молодца он как-то незаметно для себя и невероятно быстро для
окружающих превратился в обрюзгшего и потертого, ничем не примечательного
мужчину неопределенного возраста, на лице которого довольно отчетливо
начала проступать печать довременного увядания.
Стихи Чайникова все реже и реже проскакивали на страницы журналов и
газет, появлялись нерегулярно даже в поэтическом ежегоднике, отдельными
сборниками и вовсе перестали выходить. В редакциях его встречали с
выражением досады на лице, которого не пытались даже скрыть, к оставленным
стихам прикасались с большой неохотой, презрительно выдавливая: "Опять
этот Чайник притащился!" - и отказывали даже в тех случаях, когда можно
было бы и не отказывать.
Удивительно ли, что читатели вследствие всего этого стали забывать о
нем. Даже в "Поэтическую тетрадь" на радио никто не писал просьб передать
его стихи. Несколько раз он просил своих знакомых обратиться с такими
письмами в адрес этой популярной передачи, но и из этого ничего не вышло -
то ли знакомые отделались одними обещаниями, то ли литературная редакция
радио на них не считала нужным откликнуться.
Тяжек удел забвения, особенно для ранимой поэтической души. Аскольд
Чайников не желал с ним мириться. Что ж, не идут стихи, займусь прозой. И
первый опыт получился, можно считать, удачным - тоненькая повесть о
школьных проказах увидела свет, правда, сразу же по выходе подверглась
разносной педагогической критике. Чайников на первых порах даже
обрадовался этому, он рассчитывал на заступничество газеты, которая, по
его мнению, непременно должна дать хлесткий ответ продемонстрировавшим
поразительно узкий взгляд на художественную литературу, ее цели и
назначение педагогам. Аскольд Чайников так был возмущен критическими
наскоками зарвавшихся шкрабов, так распалил себя, что возмечтал о шумной
полемике вокруг его повести. Именно полемика ему сейчас более всего нужна.
Следствием ее далеко не всегда бывает выяснение истины, но уж известность
почти наверняка обеспечена. О герое полемики даже много лет спустя
говорят: "Он в свое время прогремел". Чем и как прогремел - этого уже
никто толком не помнит, да это и не имеет значения, важно прогреметь!
Но Чайников, к его большому сожалению, не прогремел. Защитительная
заметка о его повести и то не слишком хлесткая, а лишь с указанием на
некоторые передержки действительно была набрана. Почти год ему обещали ее
вот-вот опубликовать, но по каким-то причинам ей так и не нашлось места на
газетной полосе. В полемике же отказали сразу и категорически. И вместо
ожидаемой шумной известности Чайникова начало давить еще более тягостное
забвение. С огорчения он запил, в подпитии стал несдержан настолько, что
со всеми непоправимо испортил отношения и перестал печататься.
Отягощенный семьей и заботами, Чайников все же в конце концов
образумился и начал промышлять переводами. Дела снова вроде бы стали
потихоньку налаживаться. Но и в переводах Аскольд не слишком преуспел.
Языков он не знал, национального уклада и характеров не изучал и не
пытался изучать, да и более мобильных братьев-переводчиков развелось
столько, что Чайников тягаться с ними никак не мог.
Бросив переводы так же легко, как и прозу, Чайников снова взялся за
стихи, ему удалось пристроить небольшую подборку в толстый литературный
журнал "Восход" и даже сблизиться с его главным редактором Илларионом
Кавалергардовым, человеком властным, решительным, пользующимся заметным
влиянием, но не любовью и даже не дружеским расположением в литературной
среде. Впрочем, последнее обстоятельство нисколько не беспокоило
Кавалергардова. Он придерживался того мнения, что облагодетельствованные
друзья куда надежнее бескорыстных, ибо первые знают, за что и кому они
обязаны, а если знают, то и служить должны преданно. Еще Илларион
Варсанофьевич, достигнув власти, решил следовать и неукоснительно следовал
бисмарковскому правилу: "Пусть не любят, но боятся".
Кавалергардова боялись, он это знал и был доволен. И решительной
твердости Иллариону Кавалергардову было не занимать. Если он кого-нибудь
из авторов отлучал от "Восхода", то отлучал раз и навсегда, а если к кому
благоволил, то благоволил настолько, что этому не могло помешать никакое
общественное мнение. Облагодетельствованного Кавалергардовым автора могли
ругать хоть все газеты разом, поднимать на смех на писательских собраниях,
Кавалергардов все равно продолжал восхищаться своим любимцем и печатал
все, что тот приносил.
Чтобы оградить Кавалергардова от слишком упрощенного понимания,
должен заметить, что Илларион Варсанофьевич не всем одинаково благоволил,
раздавал блага и милости в полном соответствии с заслугами и значением. Ни
того ни другого у Аскольда Чайникова не было, поэтому ему удавалось
печататься в "Восходе" лишь от случая к случаю при стечении особенно
благоприятных обстоятельств. А такое хотя и случается чаще, чем, к
примеру, парад планет, но все же достаточно редко.
К тому же, стоит заметить, Кавалергардов не слишком жаловал стихи, он
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг