вдогонку: - Я возьму этот коврик, хорошо?
- Обязательно, - донесся его прерывающийся слезами голос, -
обязательно...
Я выждал, пока таблетки приглушат боль, осторожно подвел руки под
коврик. Пальцы ощутили теплую тяжесть старого тела. Потерпи, сказал я ему
одними губами. Скоро эта боль оставит тебя. Мы тебя очень любим...
Он казался совсем легким, я еще помнил эту горячую тяжесть, налитую
силой, когда я хватал на руки, а он настолько отчаянно вырывался, что я
поспешно опускал на пол. Теперь лежит в моих руках покорно, только смотрит
так виновато, что сердце начало щемить все сильнее и сильнее. Даже
пошевелил лапой, объясняя, что он еще может идти сам, что не надо с ним так
утруждаться...
Отец ждал возле двери. Распахнул, я понес по коридору к лифту, а он
торопливо гремел ключами, не мог попасть в замочную скважину, все спешил
обогнать и вызвать лифт.
Я сумел выставить палец, ткнул в черную кнопку. Заурчало, загремели
цепи, скрытые механизмы вздохнули и начали неспешно двигаться, скрипеть,
шебаршиться, просыпаясь и потягиваясь, и только после долгой паузы скрип и
скрежеты неспешно начали приближаться. В щелочке далеко внизу блеснул свет,
начал нарастать, словно там из глубокого колодца поднималось странное
электрическое солнца, приблизился. Его заслонило нечто темное, и двери
распахнулись.
Отец пропустил меня вперед, наощупь нажал нужную кнопку, не отрывая
любящих глаз от пса. Двери захлопнулись, мы проехали пару этажей, затем
лифт приостановился, двери пошли в стороны. На площадке стоял мужик со
своим пуделем на поводке. Пудель радостно бросился в лифт, мужик тоже
шагнул, но увидел пса на моих руках, переменился в лице:
- Это... уже?
Я кивнул, судорога сжала мне горло, а отец тоже не ответил, только
опустил голову. Сосед попятился, рванул своего веселого и лохматого так,
что едва не оторвал голову:
Вы езжайте, езжайте!.. Мы поедем другим.
Дверь захлопнулись, лифт устремился вниз. Все собачки дома, да и
окрестных домов, знают друг друга, знают у кого собака еще щенок, а кого
уже престарелая, к таким не подпускают своих резвых, чтобы не толкнули, не
повалили. Все оберегают своих собак больше, чем себя, и к собакам соседям
относятся тоже лучше, чем к самим соседям.
Двор был залит солнцем, воздух свеж, несмотря на жару. Возле крыльца
прогревалась под солнечными лучами широкая деревянная скамья. Вчетвером на
ней старухи перемывают кости всем проходящим, сейчас пусто, я осторожно ел,
опустил Джоя себе на колени. Отец сел рядом, все время то гладил его по
голове, то трогал лапы, не находил места.
Перед домом с полдюжины машин, несмотря на табличку »Стоянка
запрещена", в одной ковырялся парень, знаю его только по спаниэлю, с
которым выходит каждое утро. Все собачников знают только по их собакам, а
без собак пройдешь мимо, не узнавши. Этого узнал лишь потому, что
встречался не уже полсотни раз.
Он подошел, вытирая масляные руки ветошью. Глаза была невеселые:
- Все?.. Увозите?
Отец кивнул, говорить не мог. Губы его дергались, а я ответил почти
шепотом, словно не хотел, чтобы Джой понял:
- Он очень страдает.
- Понимаю, - ответил спаниельщик. Он потоптался на месте, развел
руками с несчастным видом, несчастный тем, что не может ничем помочь,
продлить жизнь нашей собаке. - Мой тоже уже дряхлеет... Играть давно
перестал.
- Вашему еще нескоро, - утешил я.
- Говорят, спаниели живут недолго...
Он еще раз развел руками, поклонился, пожал плечами и с той же
виноватой улыбкой поспешил по ступенькам в дом, так и не опустив капот
машины. Похоже, он просто не мог вынесли такого зрелища. Скрылся, да и не
хотел, чтобы мы видели, что он видит.
Прошли с работы еще соседи, все кивали издали, только один подошел,
сказал сочувствующим голосом:
- Вы хорошо делаете, что не даете ему умирать в муках.
- Это можно понять и по-другому, - пробормотал я.
- Нет, это по-дурости и злобе людской...
Отец зашевелился:
- Вон такси въезжает во двор!.. Сюда!... К этому подъезду!
Он вскочил, замахал, поспешил навстречу, а я бережно поднял
драгоценную ношу на руки. Джой вздохнул, в кротких собачьих глазах были
понимание и глубокая печаль.
Таксист, угрюмый и раздраженный, нахмурился, когда я с бессильно
обвисшим псом неловко вдвинулся на заднее сидение. Отец сел рядом, назвал
адрес. Таксист буркнул:
- Что, лапку прищемили?
- Если бы, - ответил отец.
Машина пошла задом, затем круто развернулась, выкатила на улицу, пошла
набирать скорость. Я заметил в зеркало с каким недоброжелательством таксист
посматривал на бедного Джоя. Мы все молчали, таксист наконец не выдержал:
- Не понимаю, как можно так возиться с собаками... Что с ним?
Отец промолчал, я видел в зеркало его жалкое лицо, а я ответил:
Он умирает.
Таксист хмыкнул, но смолчал. Машина выкатила на магистраль, мы
помчались в левом краю, обгоняя машины. Слева неслись навстречу в четыре
ряда мощные железные чудовища, обдавали нас вихрями отработанного бензина.
Дважды проскочили на желтый, но сошло, вскоре выехали на нужную улицу.
Отец указал на подъезд больницы, машина послушно подкатила к самому
крыльцу. Отец полез за деньгами, таксист спросил внезапно:
- Он что... так и не выживет?
- Нет, - ответил я резко, - от старости лекарства пока нет.
- Ага... - сказал он, - да ладно... ладно... Я тут содрал с одного
араба, так что оставь деньги, тебе ж еще там платить. На халяву не помогут
даже с... таким. Да ладно, ладно.
Отец так и вылез с зажатыми в кулаке деньгами. Таксист нахлобучил на
лоб фуражку, двинул ногой, машина с такой скоростью метнулась задним ходом,
что как не врезалась в забор, но затем ловко развернулась, вильнула задом и
унеслась.
Я тяжело поднимался на крыльцо. Джой сделал попытку повернуться в моих
объятиях, даже при болеутоляющем больно, отец сразу оказался рядом, что-то
шептал, держал за лапу, и так они поднимались в холл, а затем на второй
этаж, не размыкаясь и не отрывая друг от друга любящих глаз.
К моему удивлению врач сказал участливо:
- Да что вы, какие формальности? Кладите его сюда.
Я бережно опустил нашего старого друга вместе с его старым ковриком на
широкую больничную кушетку. Отец опустился на колени, взял Джоя за
исхудавшую лапу, сам такой же исхудавший. Изможденный. Джой сделал усилие,
дотянулся до его руки, лизнул. В крупных собачьих глазах, по старчески
мудрых, были печаль и глубокое понимание.
Враз перебирал шприцы, я услышал тот особый хруст, с каким отламывают
кончик ампулы, затем его белая фигура неслышно появилась рядом.
- Все собаки идут на небеса, - казал он убеждающе. - За их любовь и
преданность... Вы не должны так страдать. Мы нашли в себе мужество быть с
ним до его последней минуты...
Отец хватал ртом воздух, лицо его стало мертвенно желтым. Я одной
рукой трогал Джоя, другой обнял отца. Он не мог выговорить, ему было трудно
даже дышать. Я и сам выдавил сквозь перехваченное горло с великим трудом:
- Да-да... Начинайте...
Глаза старого пса следили за нами с любовью и преданностью. Он все
понимал, и я видел по его глазам, что он жалеет только, что оставляет нас
без его защиты, без его заботы, что больше никогда-никогда не увидит нас,
не лизнет руки любимого хозяина, не будет с ним выбегать на зеленую
лужайку...
- Не... мо... гу, - вдруг вырвалось у отца со всхлипом. Он перехватил
руку врача со шприцом. - Не надо... Я не могу... Он понимает, что мы его
убиваем!
Он зарыдал, его худое тело тряслось, вздрагивало.
Врач возразил тихо:
- Он понимает, что вы облегчаете его муки... Он благодарит вас, что в
его последние минуты жизни вы с ним.
- Не могу...
- Посмотрите ему в глаза!
- Не могу, не могу...
Отца трясло. Я силой затолкал ему в рот две таблетки. Он судорожно
проглотил, вряд ли поняв, что делает. Я обнимал его одной рукой и, оставив
Джоя, гладил теперь отца своего разкумоносителя, прижимал к его телу, сам
чувствуя беспомощность и чудовищную несправедливость происходящего. Не
должны умирать ни люди, ни собаки, ни какие другие существа.
Врач посмотрел на меня, как на более мужественного, но мое мужество
едва ли было крепче отцовского. Все же я кивнул, он присел рядом с Джоем.
Игла зловеще блестела капелькой влаги, врач не забыл профессионально
выдавить все частички воздуха, одной рукой он осторожно взялся за кожу на
лапе Джоя, сказал тихо:
- Потерпи... Это совсем не больно.
Острие вошло в кожу бесшумно, как в мягкую глину. Джой слегка двинул
ухом, отец протянул дрожащую руку, и старый пес начал лизать ее, выказывая
благодарность, что мы с ним, что трогаем его, гладим, любим, что мы с ним,
все еще с ним...
Постепенно движения его становились медленнее, язык двигался с трудом.
Отец плакал навзрыд, громко и по-мужски неумело. Его трясло, но теперь
внутренний холод сжал и мое сердце. Стало трудно дышать, я чувствовал как
похолодело лицо.
Врач странно посмотрел в мою сторону. Я слышал щелчок откупоренного
флакона. Мелькнула его рука с клочком ваты, затем отвратительный резкий
запах ударил мне в мозг, взорвал череп. Все тело тряхнуло судорогой, я
чувствовал себя так, словно сквозь меня пропустили ток напряжением в сто
тысяч вольт.
Джой лежал все так же на боку. Глаза его с любовью и преданностью
смотрели на нас. Он уже не дышал, сердце его остановилось или
останавливалось, но в угасающем взоре я видел его страдание от разлуки с
нами.
Мы вышли на крыльцо странно осиротевшие. Умерла всего лишь старая
собака. Но я чувствовал, что из меня вынули душу, а я только пустая
оболочка, отец выглядит еще хуже, это его пес, это ему он мыл лапы после
каждой прогулки, ему любящий пес приносил тапочки и преданно смотрел в
глаза, упрашивая велеть ему что-нибудь, послать куда-нибудь, а он тут же
сделает, выполнит, потому что очень-очень любит...
Не знаю почему, но, томимый неясным побуждением, дома я сразу же
бросился к книжным полкам. Из того, что искал, отыскался только школьный
курс астрономии. Слишком упрощенный, от чего холодок страха пополз по
спине. Что-то в этом странное. Память подсказывает, что в школе отвечал по
этой дисциплине... мое тело ответило. А потом, потом понятно... Большую
часть знаний взгромождаем только как цирковые эквилибристы, чтобы кое-как
донести до экзаменатора, в потом все с грохотом рушится, рассыпается в
пыль, еще не долетев до пола.
Знания, которые не употребляются, организм старается не запоминать.
Это аксиома. Но, может быть, есть другая причина?
Я не дал исчезнуть холоду страха, наоборот - углубил, представив
черноту космоса, бесконечность, далекие искорки звезд, безжизненность... Не
потому ли организм не запоминает, даже спешит забыть, что эти знания не
только бесполезны, но и опасны? Я же чувствую, как во мне сопротивляется
нечто сильное, как в мозгу и в душе всеми лампами, коготками старается
отпихнуться от ужасающего космоса, бездны, будто стоя не на дне этой
бездны, а на краю...
Итак, в начале начал был Первоатом. Не было ни времени, ни
пространства. Потом атом взорвался, во все стороны понеслись осколки, что в
полете превращались в скопления пыли, а из той образовывались галактики. В
одной из таких галактик на самом краешке вокруг самой средней звезды -
великое множество, как намного крупнее, так и мельче, ярче и тусклее...
словом, та пыль, что из того клочка пыли образовалась, как заурядная
звезда, как и осколки помельче, что не могли загореться сами по себе из-за
своих малых размеров. Правда, в недрах этих планет жар стоит почти как на
поверхности этой звезды, названной здешними существами Солнцем.
Время шло, структура вселенной усложнялась. Галактики старели,
некоторые звезды гасли, иные взрывались, сталкивались, их уносило по
космическим течениям.
На одной из планет, что кружились с бешеной скоростью вокруг Солнца,
по мере усложнения образовались некие соединения. Они получили возможность
воспроизводить друг друга. Одни названы кристаллами, они развиваются
медленнее, чем те, что получили название биологических. Биологическое
усложнение материи привело к тому, что очень быстро через цепь превращений
в более сложные структуры, возникло то, что называется человеком. То, в чье
тело меня всадили, словно в кабину вездехода.
Стоп-стоп, - сказал я вслух, пытаясь уловить мысль, закрепить ее в
словах, - почему сразу »всадилиј? Я если я сам откуда-то сбежал, побегал по
галактике, нашел временное убежище в этом теле?... Нет, это бред похуже
того сериала, что Лена смотрит с восторгом. Там бессмертный дебил идет из
века в век, ничему не научившись, кроме как махать мечом, да и то словно
домохозяйка после двух уроков... Если я представитель более высокого стаза,
за мной уж точно не гоняется ни полиция, ни такой вот идиот с самурайским
мечом. Но что тогда со мной? Почему я здесь?
Стараясь не потерять ниточку, я начал вчувствоваться, проникать мыслью
глубже, дальше... и холодок сперва вздыбил волосы на руках, кожа пошла
пупырышками, затем холод ледяными искрами пробрался вовнутрь, вонзился в
сердце так остро, что в глазах потемнело, а в черноте заблистали звезды.
А что, если...
Нет, эта мысль слишком ужасна, чтобы попытаться даже додумать до
конца. Чудовищна, отвратительна... Но все же попытаюсь, ибо надо не
упустить ни малейшей зацепки. Итак, предположим, только предположим, что
развитие вида не остановилось. Что развивается не только социальное
устройство общества, но и в самом человеке появляются новые извилины, новые
нервные окончания... Не так уж нелепо? По крайней мере, это не противоречит
биологии, если даже и противоречит дарвинизму. Впрочем, дарвинизму не
противоречит тоже.
Пойдем дальше. В результате этих новых извилин в том существе, которое
зовется человеком, появилось нечто новое... Нет, не разум, ибо разум лишь
высшее проявление инстинкта, он и служит глубинным инстинктам, умело
удовлетворяя их, давая им то, чего не могут получить своим простым: хватай,
греби, ешь. Нет, появилось некое осознание, продуктом которого и являюсь я,
Я, существо, которое сидит в этом разумоносителе.
Я в нем живу. Даже командую. Что захочу, то и сделает.
Никакой не человек из будущего. Никакой не инопланетянин.
Просто человек, внезапно осознавший...
Что?
Часть 2
Я передвигался длинными замедленными прыжками. Широкую расщелину
перелетел плавно, растопыренными руками оперся о плотный воздух, что
помогло опуститься на той стороне плавно, красиво.
А затем шаги стали обычными, я пошел в привычном мире ночной улицы,
слабо освещенных домов, серого выщербленного осколками времени асфальта.
Улица медленно поднималась кверху, разбитая дорога, а вон за теми домами,
это уже окраина, круг трамвайного пути, где водители отмечают путевые
листы, успевают забить "козла".
Стена дома плавно плыла назад и пропадала. За углом открылась
блестящая в свете фонарей металлическая петля трамвайных рельсов в два
ряда, маленькой будочки диспетчерской. Дальше ряд деревьев, снизу
подсвеченных оранжевым пламенем фонарей, верхушки в мертвенном серебре
луны. Все знакомо, все привычно... Трамвая пока нет, ночью ходят с
интервалами в полчаса, а то и больше. Автобуса здесь нет, только
трамвайчик. Я здесь хожу часто, знаю все закоулки, проходные дворы, знаю
где лавка с обломанной спинкой, знаю все деревья, стены домов...
Потом на мир начала наплывать другая картина, я услышал странные
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг