Только уравнять, в этом нет никакой подлости... если посмотреть без
предвзятости.
Маратин кивнул:
-- Мне интересно выслушать ваши предложения.
-- У меня давно припасен очень сильный яд... Нет-нет, не пугайтесь,
никто травить вашего противника не будет. Это нечестно, это подло, это
противно дворянскому кодексу чести. Я просто предлагаю смазать кончик
вашей шпаги этим ядом...
Маратин с отвращением отшатнулся:
-- Но это и есть подло!
-- Нет,-- отрезал Васильев резко.-- И в этом случае у вас будет
шансов на победу меньше, чем у него. Не забывайте, он все еще лучшая
шпага... Вы уверены, что сумеете коснуться его хоть кончиком шпаги до
того, как он трижды поразит вам те места, которые возжелает? Я -- не
уверен.
Секунданты отыскали место для дуэли, это оказалось сразу же за
городом, договорились что и как будет объяснено властям. Если, конечно,
кто-то будет убит, либо ранен. С тех пор, как дуэли запретили, приходилось
изобретать всевозможные уловки, но чаще всего валили на некого Ваньку
Каина, что разбойничал в окрестностях. Власти глубокомысленно покачивали
головами: этот Ванька Каин показывался сразу в трех-четырех местах, в один
и тот же день убивает или ранит благородных господ в Москве и
Петербурге... Но не грабит, прямо благородный мститель какой-то!
Ветер дул холодный, сырой, тучи нависали над головой недвижимые,
свинцово-серые, недобрые. Такая же сырая и каменистая земля была под
ногами.
Засядько прибыл с секундантом, неизменным Внуковым, почти
одновременно с Маратовым -- их коляска как раз показалась с той стороны
местности.
Засядько выпрыгнул, прошелся, разминая ноги. Посмеиваясь, он наблюдал
как секунданты церемонно сошлись посреди полянки, раскланялись вежливо.
Вместе с секундантом Маратина, гвардейским майором, прибыл господин в
темной одежде, молчаливый и малоподвижный. Засядько в нем определил
доктора, непременного участника дуэлей. Внуков поинтересовался бодренько:
-- Не желает ли господин Маратин принести извинения? Тогда на этом
можно было бы покончить ко взаимному удовольствию.
Секундант Маратина, сегодня еще более надменный и важный, округлил
глаза:
-- Это... это неслыханно! Это вы должны принести извинения, а мы...
мы еще посмотрим!
Засядько слышал о чем разговор, покусывал губы, чтобы не рассмеяться.
Внукову нравится таинственность и запретность, он прямо упивается ролью
участника запрещенного властями действа, раздувается от гордости и
тщеславия.
Нескоро закончив с формальностями, он раскланялся и вернулся к
Засядько. Тот взглянул вопросительно. Внуков объяснил:
-- Примирение исключено абсолютно! Поединок должен продолжаться до
первой крови... или...
Засядько вышел на середину полянки и молча вытащил шпагу из ножен.
Маратин расстегнул и сбросил камзол, теперь они оба были в белых рубашках.
Маратин даже расстегнул ее на груди, будто показывая, что под ней нет
панциря, на самом же деле остро завидуя счастливцу, который без мундира
выглядит еще моложе и сильнее.
Засядько встал в боевую стойку, Маратин вытянул вперед руку со
шпагой, стукнул клинком о клинок в приветствии-угрозе. Секунданты встали
по краям поляны, гвардейский офицер велел:
-- Поединок... начали!
Шпаги зазвенели, ударяясь друг о друга сперва ощупывающе, потом все
увереннее, злее, настойчивее. По изменившемуся лицу Засядько понял, что
Маратин ощутил силу его кисти, когда шпагу отбрасывает после каждого даже
вроде бы легкого удара, а острие генеральской шпаги все время нацелено
прямо в лицо.
Все же Маратин фехтовал умело, он выглядел сильным и неутомимым, в
нем не было ни капли жира, а узловатые сухожилия выступали под кожей как
толстые веревки. Его шпага словно бы постоянно искала позицию для удара,
даже если стойка была явно невыгодной, на лице было выражение, будто
выбирает место, куда воткнуть отточенное как бритва острие. Засядько
держал лицо недвижимым, пусть не догадывается, что нехитрый маневр
разгадан, и утомить его так просто не удастся.
Сам он орудовал шпагой легко и с удовольствием. К Маратину вражды не
чувствовал, а если дуэль до первой крови, то придется слегка ранить,
царапнуть руку или плечо, все будут удовлетворены. И Маратин на продлении
поединка настаивать не будет, уже видит с кем скрестил оружие...
Он разогрелся, его шпага блистала на солнце, звенела весело. Двигался
легко и быстро, даже быстрее Маратина, а тот все больше сковывался,
становился угрюмее, на лбу выступили крупные капли пота. Секунданты встали
рядом, смотрели неотрывно. Им было уже ясно, что Засядько мог бы ранить
или убить противника, но, похоже, генерал так истосковался по звону шпаги,
так увлекся самим поединком, что устроил для себя и других целое
представление...
Однако Маратин, бледный и решительный, хотя и пятился, но все еще
держал глазами смеющееся лицо Засядько. Он уже отбивал удары с трудом,
дыхание из его груди вырывалось хриплое, мутные капли стекали по лбу,
заливали глаза. Он морщился, а когда Засядько на миг сделал шаг назад,
поспешно вытер лицо.
Засядько уловил в его глазах намек на благодарность, все-таки
противник щадил его, и вместе с тем жгучую ненависть, бессильную и от того
все более острую.
Пора, подумал он, морщась от необходимости ранить человека не на
войне. Иначе это выглядит уже некрасиво...
Он сделал выпад, Маратин судорожно пытался закрыться, однако его
шпага, звякнув, внезапно вылетела из руки. Острие шпаги Засядько
материализовалось у плеча Маратина, коснулось его рубашки. Вздохнув,
Засядько сказал сочувствующе:
-- Это с каждым бывает... Возьмите мою шагу!
Он сунул эфес в потную ладонь противника. Даже не коснувшись ее, он
чувствовал как устал Маратин, и как дрожит его рука. От него уже разило
потом как от скаковой лошади, а дышал с хриплыми стонами.
Он шагнул в сторону, ловко одним движением подхватил шпагу Маратина,
встал в позицию:
-- Продолжим.
Маратин внезапно побледнел, в глазах появился ужас. Остановившимся
взглядом смотрел на шпагу в руках противника, словно это была не его
собственная шпага, а ядовитая змея.
-- Я... я не могу...
-- Превосходно,-- согласился Засядько с облегчением.-- Вы приносите
извинения?
-- Да... То есть, нет...
-- Нет, тогда продолжим.
Я не сделаю тебе очень больно, добавил он про себя. Но ты получишь
шрам, которым будешь хвастаться перед знакомыми женщинами и перед
друзьями, показывать внукам и врать каким был лихим дуэлянтом...
Маратин все еще не отрывал взгляд от шпаги в руках Засядько.
Приблизились встревоженные секунданты. Майор сказал обеспокоенно:
-- Ежели из-за плохого самочувствия дуэль можно отложить
Маратин, встретившись взглядом с глазами Засядько, медленно начал
краснеть. Бледность отступала медленно, но краска жгучего стыда заливала
лицо, воспламенила уши, спустилась на шею.
-- Это противно чести,-- сказал он хрипло.-- Да будет по заповеди:
получи то, что желал противнику... Я готов, господа.
Он прямо взглянул в лицо Засядько, глаза его странно блеснули. В них
была такая гремучая смесь гордости, отчаяния, страха, стыда, унижения, что
Засядько едва сам не отшвырнул шпагу. Однако Маратин уже встал в позицию,
острие его шпаги метнулось к его груди.
Засядько с трудом отбил удар, несколько мгновений только защищался. У
Маратина словно бы вскрылся неведомый запас сил, он все время наступал,
острие его шпаги неустанно стремилась то к горлу, то прыгало в грудь, и
Засядько едва успевал парировать, а то и вовсе кончик шпаги холодно
целился в лицо.
Сцепив зубы, Засядько фехтовал, ибо стало труднее ранить противника
так, чтобы стороны были удовлетворены, секунданты остановили схватку, но
рана чтобы оказалась пустяковой. Несколько раз он мог нанести серьезный
удар, даже смертельную рану, но все ждал. Наконец увлекшийся Маратин забыл
о защите, и шпага Засядько молниеносно устремилась вперед.
Секунданты не поняли, почему Засядько без видимой причины отскочил на
пару шагов. Удар был настолько стремителен, что его даже не заметили.
Маратин же сделал еще шаг вперед, его шпага рассекала воздух, но
остановился и он, посмотрел на свое плечо. Там медленно появилось красное
пятно.
Секунданты бросились вперед с криками:
-- Довольно! Первая кровь!
Засядько отсалютовал с улыбкой, поклонился Маратину. Тот смотрел на
него с застывшей улыбкой. Лицо у него было бледное и страшное как у
мертвеца.
Господи, подумал Засядько с неловкостью. Не повредил ли я какие-то
важные жилы? Вроде бы нет, там мякоть, заживет быстро. Наверное, очень
боится боли... Или не выносит вида крови.
Он взял свою шпагу из безжизненных пальцев Маратина, Внуков подхватил
оружие противника и передал майору. Доктор уже хлопотал над раной
Маратина, а тот, к удивлению Засядько, небрежно отстранял его услуги, и в
этом не было никакой показухи.
Внуков подошел довольный, но тоже чем-то озадаченный:
-- Ну как?
-- Что?
-- Ну, как тебе показалось...
-- Показалось? Да, именно показалось, померещилось. Что-то у меня
тягостное чувство какое-то... Вчера еще было смешно и неловко, все-таки мы
взрослые люди, я сейчас и вовсе как-то гадко... Зови карету! Надо
возвращаться.
Внуков с облегчением перевел дыхание. Похоже, тоже стремился поскорее
уйти с этого места. И уже не только потому, что нарушили закон о
недопустимости дуэлей. Нечто тягостное повисло в воздухе, словно
предчувствие беды.
Через два дня его посетил Внуков. Вид у него был мрачный. Не глядя в
глаза, сказал глухим голосом:
-- Маратин скончался...
Засядько вздрогнул. Мгновенно вспомнил и странные слова Маратина, и
его отчаянный вид, и непонятное поведение.
-- Почему?
-- Ему стало дурно еще по возвращении, из кареты едва вышел. В
спальню его отвели под руки. Ночью он скончался, а труп сразу раздулся,
запах пошел очень нехороший. Будто шло гниение. Старуха, что явилась
омывать труп, упала в обморок.
Засядько сказал медленно:
-- Странные признаки...
-- Очень странные,-- подтвердил Внуков. Он прямо посмотрел друга в
глаза.-- Что ты об этом думаешь?
-- Ну, боюсь и подумать.
-- Я тоже.
-- Понятно. De mortues aut bene, aut nichil...
Внуков повторил задумчиво:
-- О мертвых либо хорошо, либо ничего... Ты тоже подумал о его шпаге?
Вы ведь поменялись, как гласят условия старинных поединков...
Засядько сказал нехотя:
-- Потому и не хочу говорить о таком. Если у него и нет еще своих
детей, то есть родители, родня... Я не хочу, чтобы на них пало пятно. Свет
жесток, вовек за чужой грех не отмоются.
-- Молчим?
-- Лишь бы его секундант... да доктор не проговорились. Хотя вряд ли.
Их могут заподозрить в соучастии. Смолчат! Не ради чести, а ради
сохранения своих шкур.
Внуков вздохнул:
-- Так сами пороки наши могут приносить благо. Ладно... Но как ты,
даже не дрогнул!
-- Тогда?
-- Тогда что, теперь! Ведь волосок отделял от свершения великой
подлости. Не даром же он так переменился в лице. И сказал что-то о
Провидении, которое все видит. Или насчет заповеди, я не запомнил от
волнения. Мол, не желай другому то, чего не хотел бы себе...
Засядько с силой потер ладонями лицо, положил кулаки на крышку стола:
-- Ладно. Это все суета сует. Вернемся к вечному.
-- Согласен,-- сказал Внуков.-- Наливай!
Засядько поморщился, не принимая шутки:
-- Я говорю о новом здании Арсенала. Что слышно?
-- Проект пока в канцелярии его величества государя императора.
Засядько сказал безнадежно:
-- Ну, тогда пиши пропало.
-- Дело не безнадежно! -- сказал Внуков и впервые улыбнулся.--
Государь изволил затребовать эти бумаги для личного рассмотрения. И хотя
он все больше времени проводит на масонских собраниях и часами молится в
их тайных оргиях... хотя я не понимаю как на оргиях можно молиться?.. но
решения принимает все еще быстро... и более-менее верно.
Глава 39
Александр I утвердил план и смету строительства нового здания
Арсенала, а также расходы по перенесению лаборатории в безопасное место.
Друзья предлагали Засядько добиться, чтобы место старой лаборатории
оставили лично для него, и уже подсчитали, какой доход ему принесет, но
генерал составил план по строительству лагеря для своих воспитанников с
разведением при нем хорошего сада. "Это полезно для здоровья юнкеров, и
вместе с тем лагерь будет близ самого училища",-- записал он.
Наконец Арсенал был построен, и все необходимое разместилось там в
должном порядке. Александр I, посетив Арсенал, пришел в восторг,
императрица Мария Федоровна, как об этом в тот же вечер писали газеты в
разделе светской хроники, "с материнской заботливостью входила в разные
подробности... осталась чрезвычайно довольна и со свойственной ей милостью
изволила изъявить свое удовольствие генералу Засядько".
Великая княгиня Мария Павловна после обозрения Арсенала, как сообщила
через неделю та же светская хроника, изволила сказать: "Это не Арсенал, а
магазин галантерейных вещей". Засядько долго прикидывал: похвала это или
оскорбление? Видимо все-таки великая княгиня решила, что подобное
сравнение делает честь Арсеналу.
Однажды в один из напряженнейших дней к Засядько подбежал
взволнованный полковник Крюгер, его помощник:
-- Александр Дмитриевич, гости! Его императорское величество со
свитой!
-- Знаю,-- ответил Засядько, взглянув на часы.-- Предупреждали
заранее...
-- Что же вы не сказали? -- не удержался Крюгер.-- Мы бы
подготовились.
Засядько взглянул на него холодно:
-- Ковры постлали бы? Или посыпали песочком дорожки?
Крюгер поспешил исчезнуть. Засядько неторопливо пошел навстречу
подъехавшим каретам. Наметанным глазом отметил несколько иностранцев.
Такие делегации были ему не в диковинку. Осмотреть Арсенал приезжали
иностранные принцы, военные советники союзных держав, послы дружественных
стран. Обычно их сопровождал либо сам император, либо кто-то из его
братьев.
-- Александр Дмитриевич,-- спросил осторожно появившийся за спиной
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг