Сувор пожал плечами:
-- В темные леса. Вроде бы вернется к старой вере.
-- Не понимаю,-- пробормотал Владимир раздавленно.-- Не знал я более
жаждущего новой жизни... Он и к вере Христа склонял! Что еще рек?
-- Я не все понял. Мол, жаждал Христа для всей Руси, но не так... Что
истина не остается на стороне сильнейшего. И что тот, кто служит ей, не
может не ответить на зов перейти к слабейшей стороне.
Владимир насторожился. На миг возникло странное чувство, будто раньше
понимал, жил в таком мире, названном настоящим, а теперь существует в
плоском мире теней, что отбрасывает настоящий... но сверху послышался
звонкий серебристый голос Анны, и мимолетное чувство, чересчур тонкое для
его могучей натуры, исчезло как утренняя тень под жгучими лучами солнца.
Сувор добавил в спину:
-- А перерезать жидов, как ты велел, тоже не удалось...
-- Что так?
-- У каждого хоть один дружок да отыскался в дружине или среди
соседей. А те в один голос: чужих жидов режь, а своего в обиду не дам! Вот
ничего и не получилось.
Анна с радостным визгом сбежала по лестнице. На красивом личике
промелькнула гримаска при виде некрасивого слуги. Она с разбега бросилась
на шею могучему витязю:
-- Мой базилевс! Ты огорчен?
-- Кровавое деяние...-- выдохнул он.-- Это Царьград привык к массовым
казням... Там охлос, а не люди... А здесь привыкли держать головы гордо.
Анна ласково положила тонкие нежные пальцы ему на плечо, игриво
куснула мочку уха:
-- Это быстро забудется. Уже правнуки об этом дне будут читать только
в летописях... А если ты велел древние записи русов сжечь, то о крещении
Руси будут знать лишь то, что дозволим. И лишь так, как сочтем нужным.
-- Я люблю тебя.
Из окна было видно как рубили головы схваченным волхвам. Ее глаза
сияли. Могучая и страшная Русь в крови, Русь на коленях! Тысячи
священников умелыми проповедями спешно начнут вытравливать гордый дух,
приучать к покорности. А кто все же поднимется, то мечи и топоры огромного
войска будут наготове. Бывает ли победа блистательнее?
Она топит Русь в крови, и этим спасла Римскую империю!
Ночью подожгли дома сразу в пяти-шести концах. Владимир подхватился,
с бешено бьющимся сердцем прыгнул к окну. В черноте слышались крики,
звенело оружие. Кого-то рубили, слышался страшный звериный крик. Испуганно
ржали кони.
Чернота ночи, где и звезд не видно из-за дыма, была распорота
багровым заревом. Уже не отдельные дома, вспыхнули сараи, амбары,
пристройки, вот уже целые улицы горят страшно и бессмысленно.
Пока Владимир, на ходу одеваясь и опоясываясь мечом, сбежал во двор,
горел уже весь огромный город. Владимир вскочил на коня, шагах в трех на
землю шлепнулся, разбрасывая искры, тяжелым ком. Он в страхе вскинул
голову. Горели пролетающие галки, голуби, вороны. Вспыхивали
стремительными факелами, прочерчивали черноту оранжевыми хвостатыми
звездами. Большей частью они и падали в бушующее внизу пламя.
Закрываясь руками от жара, он велел гридням вывести детей из терема,
сам бросился вверх по лестнице.
Анна уже проснулась, сидела в постели такая испуганная и беззащитная,
что у него от любви и жалости заболело сердце.
-- Солнце мое! Прости, но собраться надо очень быстро.
Она еще смотрела непонимающе, а тут мощный невидимый кулак выбил окно
вместе с рамой. Цветное стекло рассыпалось осколками по полу, а горячий
воздух ударил с такой силой, что Владимир в два прыжка оказался рядом с
нею, подхватил на руки.
Анна в страхе задрыгала ногами:
-- Что ты творишь, мой базилевс?
-- Уходим,-- крикнул он.
Бегом понес ее, такую нежную и легкую, как перышко, вниз по лестнице.
На крыльце толпились гридни, от жара натягивали на головы рубашки,
накрывались мешками.
-- Княже... Что велишь?
-- Убегаем! -- крикнул он яростно, стыдясь, но не видя другого
выхода.-- Это огонь, а не ромеи! Это не побьешь так просто!
Когда обезумевшие от страха кони вынесли на улицу, сзади затрещало.
Огромное пылающее бревно пролетело по воздуху, обрушилось на крышу
княжеского терема. Взвился сноп искр, тут же языки пламени победно
рассыпались по всей крыше. Гонта запылала желтым, как мед, огнем.
Владимир направил коня в узкий проход между двумя стенами огня, где в
охваченных пламенем домах метались человеческие фигуры, кричали, падали,
исчезали в победно ревущем пламени. Буйством огня подбрасывало целые крыши
домов, швыряло через улицы.
Страшно грохнуло, в спины ударила тугая волна жара. Закричали
придавленные кони и люди, но Владимир не оглянулся. Впереди зияли
распахнутые Ляшские ворота.
Анна дрожала как в ознобе, хотя от жара трещали волосы. Он
чувствовал, как обожженное лицо вздувается волдырями. Пряжка плаща
раскалилась так, что прижгла шею.
Едва выметнулись через ворота, жар сразу спал, ударившись о стену.
Владимир оглянулся. Сердце сжалось. За ним скакали лишь Тавр, Сувор и двое
из уцелевших дружинников. У них были угрюмые почерневшие от копоти лица. У
Сувора сгорели волосы, странно было видеть на красном с сизыми шрамами
лице голые брови. Губы почернели от жара, полопались, кровь застыла
черными сгустками.
Небо оставалось багровым, а внизу вспыхнула земля. Горели Раковка,
Смолянки, Сосновая Горка, Борщевая, Мечкино, Канев взъезд. Киев был в
огненном кольце, но и сам полыхал как факел. Черный дым стал
багрово-красным, толстыми жгутами с ревом уносился в раскаленное небо,
звезды спрятались, а если какая и сверкала, то как налитый кровью глаз на
красном от гнева огромном лице.
Жалобно и пронзительно кричали птицы, вспыхивали в небе огненными
комочками, падали как звездочки, рассыпая искры. Страшно ревел скот, ржали
запертые кони, бились, расшибая колени, сгорали заживо.
К утру все же огонь затих, спрятался в углях, слегка подернутых
пеплом. Странно были видеть голую Гору, всю в головешках, черных остовах
печей. Киев сгорел полностью, даже от великокняжеского терема остались
одни головешки. Уцелели только основания каменных домов, там стояли черные
закопченные стены, полопавшиеся от жара, с пустыми глазницами окон.
Как выяснилось, в городе уцелели только две семьи. Забрались в
подпол, пересидели огненную бурю, а когда утром вылезли, то одна баба
померла от сердечной боли. Увидела вместо домов только головешки, а между
ними всюду обгорелых скорченных в смертельных муках людей, детские тельца,
припорошенные горячим пеплом... И -- страшный запах горелого человеческого
мяса! Мощный, пропитывающий все, тяжелый, напоминающий, что мало нашлось
тех, кто успел убежать.
Владимир, весь в саже, словно вылез из преисподней, прохрипел
пересохшим ртом:
-- А где мой друг Олаф? Сувор, отыщи Олафа!
Сувор помялся, протянул прогнутый, словно по нему ударили каблуком,
вминая в землю, золотой крест с оборванной цепочкой.
-- Вот еще нашел.
Владимир спросил мертво:
-- Что это?
-- Олаф Скаутконунг сорвал с шеи. Он втоптал в землю и сказал, что
отрекается от такой веры Христа.
Владимир спросил сквозь зубы:
-- Где он?
-- Взял коня и ускакал. Сказал, что ноги его больше не будет в этой
стране. И тебя видеть больше не желает.
* (прим. ред. Шведский король Олаф Скаутконунг вторично принял
крещение лишь в 1000-м г. из рук епископа Сигфрида. Жену взял славянку из
бодричей, а дочь Ингард выдал, с годами забывая боль и разочарование, за
сына Владимира, известного на Западе как Ярослава Хромого, а на Руси --
Ярослава Мудрого).
Небо упало на голову. Он прогнулся от удара, в голове зазвенело,
словно в ухо попал комар. Свет померк перед глазами, и Владимир понял, что
сейчас умрет. Страшным усилием воли хватался за угасающую искорку, и та
начала разгораться. В сиянии появилось бесконечно милое лицо. Глаза Анны
были расширенными:
-- Что с тобой? У тебя такое лицо... Такое!
-- Анна,-- немеющие губы едва двигались,-- держи меня... Не
отпускай... Только ты можешь удержать...
Ее трепетные руки обняли, и он удивился, с какой мощью хлынула в него
жизнь. Еще слабыми губами прошептал:
-- Анна...
Она сказала отчаянно:
-- Мы можем все бросить, вернуться в империю.
-- За... чем?
-- Ты и там станешь императором!
Он ощутил стыд, что его утешает женщина. А если стыдно, значит многое
вернулось к нему, кроме животной жизни.
-- Разве я уже не император? -- прошептал он, чувствуя, как
наливается силой голос.-- Ты -- мой Царьград, ты -- моя империя. И ты --
весь белый свет. Я уже имею все, чем хотелось владеть. Музыка все время
звучит для меня, когда я тебя вижу, когда о тебе думаю. А думаю о тебе
всегда.
Она обхватила его тонкими руками, прижалась, такая хрупкая и
беззащитная. Мужчины все попадаются на эту наживку, промелькнула мысль.
Герой завоевал меня, но империя спасена.
Он трепетно поцеловал ее душистые волосы. В сердце, и так
переполненное нежностью, плеснула волна. На кой черт мне твоя империя,
ответил он мысленно. Весь мир -- лишь ларец, из которого я вынул главную
жемчужину!
Но империя спасена, подумала она упрямо.
Так и уж спасена, удивился он. Фотий чудом спас ее от Аскольда, но
пришел грозный Олег. Цимисхий едва спас от Святослава, но не от меня. Ты
удержала мой занесенный над Царьградом кулак, но вряд ли в Царьграде
появятся равные тебе по красоте, а на Руси -- обезумевшие от любви, как я.
Это не спасение -- отсрочка.
Уже подрастает его сын Ярослав, зачатый в страшный день взятия
Полоцка, наливается силой яростный Святополк, красивый и коварный, как его
мать Юлия, не по дням, а по часам растет крепкий дубок Мстислав...
Да, он дал клятву пощадить империю. Но не брал ее с детей!
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг