- Мама, вы все-таки не бейте так сильно, - молила дочь.
- Ты из нее не только лампасе, ты из нее все печенки выбьешь, - ска-
зал Афанасий.
- Бум, бум, бум! - била мать по пустой и гулкой спине дочери.
- Кха, кха, кха! - отхаркивалась дочь в пол, силясь вывернуть всю се-
бя наизнанку.
Афанасий и Данила прекратили жевать хлеб, следили за Марьей, за Гру-
ней, нетерпеливо поглядывали на то место пола, куда должно было упасть
желтое монпансье.
- Это уже без пользы, - наконец, махнул рукой Афанасий. - Теперь
сколько ни бейте, ничего не выбьете. Уже поздно. Разве оно там будет ле-
жать, вас ожидать? Оно склизкое и уже давно прошло в сердце.
- Или растаяло, - прибавил Данила, снова берясь за чай.
От харканья у Груни закружилась голова, ей сделалось нехорошо, и она
легла лицом на стол, как на подушку, едва процедя слово: "нету"...
- Такое было большое лампасе!.. - громко оплакивала Марья утрату, как
на кладбище, у свежей могилы. - И такое было оно сладкое!.. Оо-аа-яя...
- Ну, я больше не буду их брать, - несколько оправившись, пришибленно
произнесла Груня, не смея поднять на мать лица.
- Ну, а конечно больше не будешь их брать! - с кривляниями, с ужимка-
ми, скопировала ее мать. - Не по десять же штук их брать! Не по цельному
же фунту их покупать! У нас не фабрика лампасе, и если каждый начнет,
например, по цельному лампасе в рот пихать и глотать...
- Мама, поймите, что я его не для этого цельное в рот положила... Я
хотела кусочек откусить, а остальное вынуть...
- Она "хотела"! "Хотела"! "Хотела"! Видали вы такую, которая "хоте-
ла"! Смотрите на нее, смотрите: она "хотела"! Ах, ты... ууу!
- Мама! - разразилась истерическими рыданиями Груня, вскочила, согну-
лась, спрятала лицо в край блузки, убежала в другую комнату.
- Как будто я виновата-а-а... - раздавались уже там ее всхлипывания.
- Как будто я нарочно-о-о... Ой-ей-ей...
- Грунька, прибирай со стола! - с омерзением закричала в ту комнату
мать, когда вся семья отпила чай.
Все вставали и, разморенные огромным количеством выпитого кипятка,
разбредались по своим местам: мужчины к станку, женщины к плите...
В этот момент вдали сперва хрипло зашлепал широкими губами, потом
ровно и мощно заревел заводской гудок.
Лицо Данилы мгновенно прояснилось. Гудок всегда имел на него сильное
влияние. Вот туда сейчас потекут со всех концов города люди, много лю-
дей, тысячи. Все они будут работать вместе, разговаривать, передавать
друг другу новости. А они вдвоем с отцом остаются сидеть в этой тюрьме.
Когда же будет отсюда выход?
- Вот только когда на заводе гудок, - со злым торжеством обратился
Данила к отцу, становясь за работу. - А у нас уже куча работы сделана!
- Это и хорошо, что у нас куча делов сделана, - одобрил отец и пустил
в ход станок.
- Что же тут хорошего, если это нам ничего не дает? - заглушая гу-
денье станка, прокричал отцу Данила.
Отец мотнул над станком бородой.
- Когда-нибудь даст! - в свою очередь прокричал он в сторону Данилы.
- А теперь вообще время такое! Теперь всем трудно, не нам одним!
Данила насмешливо свистнул вверх.
- И что ты будешь с ними делать, с такими мужчинами: опять дров нако-
лотых нет! - доносился из кухни крик Марьи. - Я и зажигалки носи им на
базар продавать! Я и обед им стряпай! Я и белье стирай! И полы мой! И за
всеми за ними, за чертями, комнаты прибирай! А теперь еще одно новое де-
ло: и дрова им коли! Грунька, бежи на двор, наколи дров!
И потом долго еще слышались ее перебегающие крики, то в сарае, то на
дворе, то в кухне:
- Грунька, принеси на растопку соснины! Грунька, натаскай в кадку во-
ды! Грунька, принеси нож! Грунька, перебери пшено, накроши лук, поставь
на огонь воду!
И редко, совсем редко, следовали за этим слабые возражения Груни:
- Мама, погодите. У меня же не 10 рук. Дайте сперва одно сделать.
Поставив на плиту обед, Марья поручила присматривать за ним Груне, а
сама собиралась на рынок продавать партию зажигалок, сделанных мужчинами
накануне.
Было начало осени, погоды стояли неровные, иногда вдруг задували хо-
лодные северо-восточные ветры, и Марья, точно снаряжаясь на северный по-
люс, куталась неимоверно. Сверху всего она надела черное, вытертое, все
в белых ниточках, мужское драповое пальто, когда-то вымененное на зажи-
галки, подпоясала его толстой веревкой, обмотавшись ею два раза, завяза-
ла голову шерстяным платком так туго, что едва могла ворочать шеей, ос-
мотрела себя всю, похлопала руками по бедрам, хорошо ли везде прилегает,
потом сосчитала и ссыпала свой товар в специальный холщевой мешечек и
затянула его шнурком, а две самые лучшие, самые блестящие зажигалки взя-
ла в руки.
- Может, кто по дороге купит, - сказала она. - Какой-нибудь хлюст.
И побледнела.
- Какова-то будет сегодня ее удача? Вдруг сразу все купят... Вдруг за
весь день ничего не продаст... Вдруг...
Афанасий, провожая жену, тоже проявлял большую тревогу и, топчась
возле нее, то-и-дело бросал украдкой на нее такие старчески-жалостливые
взгляды, точно прощался с ней навсегда. Мало ли что с ней может слу-
читься на толчке! - Там ее могут и оскорбить, и ограбить, и избить, и
даже убить. Она может попасть в милицию, может фальшивые деньги принять
за хорошие, может получить разрыв сердца во время брани с конкурентка-
ми...
- Ты, Маша, когда продаешь зажигалки, лапать руками их не давай:
тускнеют! - говорил он, любуясь блистающими в ее руках своими произведе-
ниями.
- Не давать лапать тоже нельзя, - возразила Марья, с трудом пропуская
слова сквозь слишком туго затянутое горло. - Люди все-таки пробувают!
И, в последний раз растерянно оглядевшись вокруг, бедная женщина выш-
ла за дверь и потом пошла двором к калитке такой шатающейся походкой и с
таким очумелым лицом, точно ее вели на казнь.
Афанасий стоял в дверях дома и пристально смотрел ей вслед. О, как
однако легко, как беззаботно уносит эта женщина на толчок в своих глупых
руках его труд, его кровь, его здоровье, его жизнь! Она так неосторожно
несет мешечек, что зажигалки колотятся в нем, портятся; а при выходе за
ворота она так шваркнула мешечком о косяк калитки, что даже ему, Афана-
сию, сделалось больно...
Данила тем временем приостановил работу, присел на подоконники, по
своему обыкновению, стал следить за удивительными, каждый раз разными
оттенками облаков в небе, ярко синеющем над красной черепитчатой крышей
соседнего сарая. Какие краски! Сколько воздуха! Если только одно это пе-
редать на полотне, и то как это будет много! Глубина синего небесного
пространства и кажущаяся близость рельефных, серых с белыми краями обла-
ков в момент унесли его душу из этой мастерской, и он уже думал о непе-
редаваемой прелести человеческой жизни на земле вообще и о своей сказоч-
но-счастливой личной судьбе. На прошлой неделе, на главной улице, в вит-
рине лучшего обувного и галошного магазина он выставил первую свою
серьезную работу, портрет с одного очень известного в городе старика,
при старом режиме десятки лет бессменно бывшего тут городским головой,
на редкость живописного старика, с длинной белой бородой, со спокойными
белыми кудрями, очень похожего на русского елочного деда. И теперь там,
против того портрета, вот уже вторую неделю толпится с утра до вечера
народ. Народ не может оторваться от живых, мудрых, несостарившихся глаз
красивого старика, народ пленен, народ взволнован, некоторые наиболее
порядочные, плачут. Но придет время, и над его картинами заплачут и ос-
тальные. Его талант особенный. Его талант не как у других. Его картины
проймут самую толстую человеческую кожу. Его картины каждому помогут по-
чувствовать наконец в себе человека...
- Уже отдыхаешь? - вдруг язвительной усмешкой прозвучали над ним сло-
ва отца, проводившего Марью. - Уже заморился? А отчего я сроду не отды-
хаю? Скажи, ты когда-нибудь видал, чтобы твой отец отдыхал? И это нес-
мотря, что мне 56, а тебе 23!
Данила молча сполз с подоконника, угрюмо подошел к рабочему столу,
погрузил свои руки и душу в медь.
Через минуту отец и сын с обычной энергией делали свою работу. Выта-
чивали на токарном станке медные фигурные колпачки, накрывающие фитилек;
нарезали нарезной дощечкой винтики-пробочки для закупоривания бензина и
винтики-поджиматели под пружинку с камешком; свертывали, как папироску,
из медных листиков тоненькие гильзы для камешка с пружинкой и в нижнем
конце гильз, внутри, высверливали метчиком резьбу для винтика-поджимате-
ля; расплетали, как женские косы, толстые обрубки стальных тросов и из
отдельных стальных волосков навивали тончайшие пружинки, подпирающие в
зажигалках камешки...
И, наконец, они приступили к последней, самой ответственной части за-
жигалки, к ролику, к тому стальному, мелкозубчатому, черному колесику,
которое высекает из камешка искру.
V.
- С вашими зажигалками!!! - донеслись в это время со двора проклятия
Марьи. - З-замучилась, как собака!!! - Ввалилась и она сама через рас-
пахнувшуюся дверь в мастерскую, со сбившимся с головы назад платком, с
несчастным лицом, за день еще более похудевшая, с громадным, выкатившим-
ся на сторону белком косого глаза. - Каждое место болит!!! - упала она
на стул и взялась руками за бока, в пальто, сером от базарной пыли,
сплошь в соломинках, пушинках, налетах желтой земли. - Кто не торговал,
тот думает, что торговать - значит стоять и деньги в карман класть!!!
Пошли бы, поторговали, тогда бы узнали, убей их громом!!! Я раньше сама
так думала!!! Уфф... Ухх... Ааа...
- Но все-таки продала? - озабоченно спросил Афанасий, подойдя к ней и
заглядывая в холщевую кошелку с продуктами, стоявшую у ее ног.
- Какие продала, какие нет, - туманно и мучительно отвечала Марья,
развалясь на стуле и распутывая из платка шею.
- Сколько осталось непроданных? - нервно искал глазами Афанасий меше-
чек из-под зажигалок.
- Три зажигалки остались. Стояла, стояла с ними, стояла, стояла, ник-
то не берет, все только спрашивают - почем, убей их грозой!
- А семь штук, значит, все-таки продала?
- Продать-то продала, но по какой цене продала, вот вопрос! - выше
закинула она в ужасе лицо.
Афанасий как стоял, так и наклонился всем туловищем вперед, точно со-
бираясь падать на Марью плашмя.
- Ус-ту-пи-ла?! - истерически взвыл он при этом с плачущей гримасой.
- Тьфу на твою голову! - сплюнул он ей в ноги. - Я так и знал, что она
уступит, задаром товар отдаст! На какого же чорта мы тогда с Данькой
трудимся, режемся, убиваемся, лучше нам сразу головой об стенку!
Марья, точно фокусница, в секунду распоясала на себе веревку, выско-
чила из заскорузлого пальто, как из скорлупы, и маленькая, легкая, нео-
бычайно живая, подлетела к самому лицу Афанасия, замахала перед его оч-
ками и так и этак руками и неприятно крикливо заголосила:
- А ты, очкастый чорт, когда даешь продавать зажигалки, то смотри,
какие даешь! Один человек хотел все забрать и еще заказать для отправки
в деревню и цену подходящую давал, да у зажигалок ролики не крутились,
ни у одной, ни у одной, хоть плачь!
- Как не крутились! - поднял плечи Афанасий, растопырил руки, насупил
брови.
- А так не крутились! - победоносно подпрыгнула перед его носом
Марья, стала в позу и подбоченилась.
- Это ты, сатана, не досмотрел за роликами! - оборотил тогда свое
разгневанное лицо Афанасий на сына. - Помнишь, я тебе говорил, когда
клепали оси: "Данька, расходи ролики, чтобы крутились! Данька, расходи
ролики, чтобы хорошенько крутились!". А ты, как позаклепывал оси, так и
бросил их без внимания! Вот что значит довериться дураку! Все самому на-
до делать, все, все на свете!
- Они крутились, - глухо произнес Данила, навалясь боком на станок и
взволнованно пощипывая крупной рукой рыжеватый пушок на широком подбо-
родке.
- Крутились? - бешено вскричал Афанасий и, как от удара, закрыл глаза
и застонал в сторону: - и он еще говорит, что они крутились! О, счастье
твое, что нет у меня сейчас другого помощника, другого хорошего токаря,
а то бы я тебе показал, как они крутились! Ты бы у меня сейчас сам зак-
рутился здесь, как волчок! Две зажигалки украл, три испортил, и так поч-
ти что каждый день! Вот что значит у человека собачья душа: ему не об
деле думать, ему газончики на бульварчиках рисовать, отца, мать убивать!
Ууу!
И отец с судорожным ржаньем заиграл перед самым лицом сына крепко
сжатым кулаком, как играют перед лицом ребенка куклой. Он осторожно ка-
сался краем кулака то кончика его носа, то бровей, то губ, очевидно бо-
рясь с желанием ударить его как следует по лицу...
Данила при каждом таком касании кулака незаметно отводил лицо чуточку
влево, вправо, назад, весь находясь в ожидании удара отца и уже ни на
секунду не спуская глаз с его руки.
- Отец! - стоя на месте и не шевеля ни единым мускулом, только сощу-
рясь, предостерегающе повторял он все нетерпеливее и нетерпеливее: -
отец!
Марья моментально врезалась между ними клином и расталкивала их, как
неживых, в стороны.
- Афоня, не бей! - умоляюще произносила она и, как языком колокола,
ударяла их, то одного, то другого, бедрами: - Даня, не бей!
Предвидя недоброе, из другой комнаты прибежала бледная, со слезами на
глазах, Груня. Вцепившись в мужчин, обе женщины кое-как растащили их в
разные стороны.
- Расходитьсь! - кричали они на мужчин, толкая их и задыхаясь. - Рас-
ходитьсь!
Мужчины, точно одеревенелые, почти не сопротивлялись усилиям женщин,
и те сдвигали их с мест, как тяжелую, приросшую к полу, мебель.
И долго потом сидели отец и сын на табуретах в разных углах комнаты,
утомленные, неподвижные, сонные, с беспрестанной судорожной зевотой.
- А ну-ка покажи, какие зажигалки остались, - наконец, обратился Афа-
насий к Марье, не глядя на нее, протянув к ней руку.
Марья ошалело метнулась в один угол комнаты, в другой, а сама испу-
ганно припоминала, куда дела мешечек с зажигалками, потом опростала ко-
шелку с продуктами, вынула оттуда сумочку, затянутую шнурком, распустила
шнурок и подала остатки зажигалок супругу.
- А залапала как! - воскликнул Афанасий, доставая из мешечка одну за
другой три зажигалки. - Придется снова глянец наводить! Наверное на ба-
заре всем детям играться давала! Это же не игрушки, это вещи, это товар,
который на рынке идет наравне с другим товаром! И его нельзя каждо-
му-всякому в руки давать!
- А не давамши, не продашь! - стояла и неподвижно смотрела огромным
косым глазом на зажигалки Марья. - Если бы на толчке были люди, а то
ведь там черти! - возбуждалась она при воспоминании о толчке, и костля-
вое лицо ее бледнело и делалось все более худым и страшным. - Другой му-
жик, чтоб ему околеть, подойдет, спросит - почем, возьмет зажигалку,
вертит ее в руках, взвешивает, как золотую вещь, отворачивает и завора-
чивает все винтики, вытрусит на ладонь пружинку, посмотрит, сколько ка-
мушка в трубку всунуто, много ли фитилька вдето, зажгет, погасит, еще
зажгет, еще погасит, как все равно балуется. Смотришь и думаешь, ну,
этот возьмет! И не одну возьмет, а все возьмет, в отправку, в деревню! А
он, чтоб ему не своей смертью издохнуть, сует обратно мне в руку зажи-
галку и, даже не сказамши свою цену, потянет вот так носом, как будто
ему собственный дом терять, и почти что бегом убегает. И я уже знаю, что
это значит, когда человек носом так тянет: это значит, что человеку де-
нег жаль. И такого уже ничем не остановишь, никакой ценой не вернешь.
Ему хоть из пушки в спину стреляй, он ни за что не обернется, а еще
больше наддает ходу! Вроде рад, что спасся.
- Это не покупатель, - пренебрежительно машет рукой Афанасий и кривит
лицо. - Это не покупатель, и такому давать вещь в руки нельзя!
- А разве у человека на лобу написано, покупатель он или нет? Даешь в
надежде! Думаешь об пользе!
- Все ж таки покупателя сразу видать! Ну, а почем ты те семь штук от-
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг