маленькое оконце - отдушник из клетухи. Там у нее куры, да гусаки, да овцы
с поросенком. Рядом с хибарой - погребок с клуней поверху. Вот и все
хозяйство.
Под застрехой, как водится, перец висит, таранка с чебаком вялится. И -
чистота. В наших местах бабы аккуратистки. Чистоту любят и чистоту блюдут.
А у Чепурихи так аж блестело все. Дворик перед хатой выметен, дорожка
вымощена плитняком, в балочку - ступеньки. А сама хата аж переливается, не
иначе крейду - это мел - она с мылом мешала. Понизу и возле окон -
разноцветные разводы, как у полтавчанок.
Осмотрел я все ее хозяйство, а зайти к ней не могу - боюсь чего-то.
Верно говорят - если брехать долго, так все равно что-нибудь да останется.
И ведь не верил я в людскую брехню, а в душе что-то ворочалось. Однако тут
она сама на порог вышла, остановилась, руки под грудь убрала и смотрит на
меня. Глаза темные, внимательные и улыбчивые.
"Что, казак, батьки не испугался, а передо мной струсил?.."
"Зачем струсил? Просто... Пошто непрошеным в дверь гуркотеть?"
Она улыбнулась. Так улыбнулась, что я сразу понял, почему даже семейные
у нее пропадали.
"Ну что ж... Заходи. Гостем будешь".
Зашел, осмотрелся. Хата и хата. Стол да пара табуреток. В комнате
кровать, комод с зеркалом, юбки на стене на палочке, как на вешалке. Полы
земляные, примазанные глиной, притушенные песочком. Пахнет вкусно -
травками, топленым молоком и еще чем-то здоровым.
Сижу молчу. Она прислонилась к притолоке, руки под грудью сжала и тоже
молчит, только глаза светятся - интересные глаза. Как в них ни взглянешь,
они все кажутся другими, и от этой удивительной их разности становится
постепенно не по себе. Жутко мне под такими глазами было, да еще в тишине.
От страха, должно быть, чтоб самому себе казаться смелым, я и вякнул:
"Смотрю на тебя, тетка Чепуриха, и не пойму: почему тебя люди считают
чертовкой?"
Она вскинула брови, усмехнулась, руками под грудью перебрала, но
промолчала. А я возьми и продолжи:
"Понять не могу, а чувствую - есть в тебе что-то от нечистого. Есть!"
Сказал и побледнел: обидится, выгонит, на всю округу ославит, а то еще
напустит порчу. Ведь хоть жила на отшибе, а вот, поди ж ты, знала, что
меня батя ругал, знала, что бабы сплетничали. Значит, кто-то ж ходил к
ней, передавал пересуды.
Но Чепуриха не обиделась, вздохнула и ответила очень раздумчиво:
"Другого б отшила так, что навек запомнил, а про тебя слыхала. Потому
говорю - сама, дружок, не знаю. Чистое ли тут дело, нечистое - не знаю, а
только сама на себя смотрю и себя не понимаю. Иной раз, веришь, аж зареву.
Но разве бабьи слезы когда-нибудь помогали? Так ничего и не знаю".
"Как же так? Живешь, а не знаешь? Так не бывает".
Она вспыхнула, выпрямилась, но ничего не ответила, круто повернулась и
вышла. Я посидел, посидел, тоже вышел и ждал ее до той поры, пока на небе
не потускнел Чумацкий шлях. Но так и не дождался.
Несколько дней все думал о ней - неприятно, что из-за собственной
трусости обидел человека, да еще в тот момент, когда у того человека мне
навстречу как будто открылось сердце. Не выдержал и пришел. Сел на
приступочках, сижу, смотрю на море. Слышу, Чепуриха вышла, стала надо мной
и молчит. Весь вечер так она и простояла, а я просидел. И ни словом, ни
полсловом не обмолвились. И, знаете, от этой тишины, от молчания мне
как-то хорошо стало. Как будто внутри что-то отпустило и голова стала
свежей.
Через пару дней опять зашел, и мы с ней тем же порядком промолчали весь
вечер. И уж не знаю, на какой раз, но только она первая затеяла разговор:
"Шалый ты все-таки парень. Ох и шалый!.. Помяни мое слово - не усидишь
ты в здешних местах".
"Это почему?" - не оборачиваясь, спросил я.
"Да так уж, видно, на роду тебе написано".
"Говорят, что тот, кто возле тебя покрутится, обязательно далеко
уходит".
"То верно, - согласилась Чепуриха, и в голосе у нее прозвучала словно
бы гордость и в то же время горечь. - Но только ты одно прикинь по себе -
почему они сюда приходили? - Я сообразил не сразу, и она нетерпеливо
пояснила: - А как думаешь, к тетке с такой славой, как у меня, придет
человек степенный, распорядительный, у которого в голове все дома и все на
местах? - Я молчал, и она уже рассерженно продолжала: - Ко мне только
такой и придет, который уже в душе своей ни черта, ни людей не боится,
которому уже все надоело. Душа у него наболит, намается, хочется ему от
той проклятой жизни, которая ему крылья режет, сбежать, а еще не может. И
не может не потому, что слабый, - такие слабыми не бывают, а потому, что
не знает, как сбежать и куда сбежать. Вот и идет ко мне. Надеется, что я
его с нечистой силой сведу и она ему все подрасскажет. Вы ж народ такой.
Хоть и слывете "двойными казаками", а тоже на рожон не больно лезете. Все
наверняка хочется, чтоб не прогадать. А того, дураки, не понимаете, что
настоящая свобода потому и свобода, что она без расчета вашего паскудного,
без хаты, без скотины, без жирной жинки под боком, без своей земли за
перелазом".
Долго она говорила, а вернее сказать, ругалась, и чувствовал я -
правильно говорит. Человек, которому все в жизни нравится, ни на Чертов
бугор не вылезет звезды считать, ни тем более в Чепурихину балку не
скатится.
Это уж когда человек внутренне надорвется и остановится, чтобы
осмотреться, самого себя послушать и в самом себе разобраться, - тогда он
и на бугор полезет, и в балку покатится. А уж там, за той внутренней
чертой, ему и в самом деле уже не многое страшно, потому что он уже сам
все знает: и как родные-соседи о нем говорят, и как здороваются с опаской,
и смотрят на него нехорошо. Потому что видят - выкатился человек, как
горошина из общего мешка. Сам он уже в мешок не запрыгнет, а поднимать его
и обратно заталкивать вроде бы расчета нет: гороха в мешке и так много.
С того вечера стали мы уже подробней толковать, но чаще всего просто
молчали.
Очень хорошо было с ней молчать. И опять я понял тех, кто у нее
пропадал.
Возле нее я становился как-то чище, крепче, и голова становилась такой
ясной и понятливой, что прямо удивительно было, как же я до сей поры мог
жить такой неинтересной жизнью. Невольно приходили на мысль рассказы
бывалых людей - а у нас их хоть пруд пруди, - и хотелось самому
распрямиться да попробовать, какова она, настоящая-то жизнишка, на вкус,
на цвет и на излом.
Чепуриха меня уже не дичилась. Но того первого, чистого порыва не
случалось, да и улыбчивого света в ее глазах я не видел. А без него, мне
казалось, спрашивать о ее потаенном - дело гиблое. Может быть, еще и
потому, что понимал - должен я благодарить ее за то, что открывает она
своей женской, а не бабьей душой какую-то большую и светлую правду. А
какую именно, толком не понимал.
Но одно твердо знал - все, кто бывал у нее, все были перед ней чисты. И
она перед ними и перед людьми тоже чистая. Потому что не баба таким
требовалась, а совсем иное. Сильное, светлое и обязательно чистое: люди-то
от грязи, от недуги бежали, и если б они и тут то же встретили - они б
ушли, потому что бывают в человеческой жизни такие переломные моменты.
Недавно я вычитал, что будто бы человеческий организм, весь, до самой
последней клетки, обновляется не то за четыре, не то за семь лет. Точно
сейчас я уже не помню, но думаю, что это правильно, и не потому, что это
наука доказала, а потому, что сам это постоянно в себе ощущаю. Все вроде
идет нормально, правильно, а вдруг закрутит, заноет - и все хочется
переделать.
Слабые в таком разе начинают пить, а кто посильнее - тот в дорогу
собирается и в иной раз всю судьбу меняет. А бывают и сильные, да
трусливые. Те помаются, зло на других сорвут и успокаиваются. В то лето,
наверное, и во мне шло такое обновление клеток, и они, молодые, чуткие, с
острой памятью, мытарили меня, звали к новой жизни.
Видно, и Чепуриха то чуяла, потому что в редкие наши разговоры она
никогда меня не отговаривала, а только вздыхала.
"Я б далеко ушла, на самый край света, за новой жизнью, да боюсь".
"А чего? Ты ж вроде не из пугливых. Живешь одна, даже злыдней не
боишься".
"Смерти я боюсь, вот чего. Тут уж не верю, а знаю: уйду отсюда - и
скоро помру. Потому и держусь".
А почему - опять не сказала.
Уже перед осенью сидели мы на берегу, слушали, как море глину
перемывает, и Чепуриха вдруг разговорилась.
"Откуда я знаю, почему рыба придет? А от земли... Земля мне
рассказывает. - Она помолчала и убросила ракушку жемчужницы в воду.
Ракушка скользнула по волне, зачерпнула краешком и пошла на дно. - Заметил
- без звука утонула? Вот так и мне земля рассказывает - без всякого звука.
Тишиной".
Должно быть, у меня был глуповатый вид, потому что Чепуриха рассмеялась
- звонко и неудержимо. И тут в ее глазах мелькнуло то самое выражение
простоты, открытости и чистоты, которое я так долго ждал.
"Думаешь, сумасшедшая? И то верно - на слово в такое не поверишь.
Пойдем, сам послушаешь".
Она вскочила с прогретого за день песка и, не оглядываясь, пошла к
балке. По тропинке мы поднялись чуть выше ее халупы, потом спустились на
самое дно балки и подошли к яме.
Таких ям в наших местах много. Из них хозяйки берут глину на подмазку
саманных домов, на затирание земляных полов. Эта яма была большая,
просторная - видно, глину из нее брали давно. Чепуриха остановилась и
взяла меня за руку.
"Как прихожу сюда за глиной, так притаюсь и жду. Земля поначалу молчит,
а уж потом, как прислушаюсь, из нее поднимается шум. Ровный, спорый,
словно из большой морской раковины. Понимаешь, шумит тишина. Шумит и
шумит. А в иные дни бывает так, что шум усиливается, и получается гул. И -
щелчок. Далекий такой, неверный щелчок, а потом - снова гул. Гудит,
гудит... И все в тебе сдавливается, сердце замирает, а на душе становится
не то страшно, не то прекрасно. Вся ты словно уже не тут живешь. Мысли
какие-то странные, точно молодые, радостные, но вся ты не то что старой
становишься, а умной очень. До самого последнего лоскутика все понимаешь.
Потом гул затихает, сердце отпускает, и тишина опять начинает шуметь.
Шумит, шумит... Как в раковине. И словно бы та раковина в тебе самой. Нет,
ты сам послушай. Такому поверить на слово невозможно".
Мы залезли в яму, сели на корточки и притулились спинами и затылками к
мягкой прохладной глине. Медленно умирали звуки, которые мы принесли с
собой, и постепенно приходила полная, совершенная тишина. Она жила
несколько минут, а может быть, и секунд, потому что время здесь, как,
должно быть, в межпланетных полетах, двигалось по иным законам.
Потом из тишины стал прорезываться шум. Не гул, а именно шум. Потому
что гул - это ровный звук, на одной ноте, а шум - это разноголосица, точно
где-то глубоко под землей, а может, в стороне работают машины, или
вразнобой бьют волны, или шумит далекий базар.
Мы долго прислушивались, и я, помню, стал даже различать в этом общем
шуме как бы отдельные гулы. Сердце стало замирать, и от этого замирания на
душе и в самом деле становилось не то страшно, не то прекрасно. Опять
пришли мысли - очень умные, прозорливые, но какие именно - сказать было
трудно: не хватало во мне чего-то. Это уж теперь я понимаю - не хватало
знаний. Ведь чтобы понять собственные мысли, нужно сравнить их с
чем-нибудь.
Когда мы вышли в балку, я и в самом деле чувствовал себя помолодевшим -
тело стало легким, звенящим, упругим. И умным, мудрым. Словно передо мной
открылось то, что недоступно другим.
"Ну вот, - задумчиво сказала Чепуриха, - сам слыхал и сам пережил. А
что это такое - не знаю. Только знаю, когда шум вдруг усилится так, что с
потолка той ямы начинают сочиться подсохшие глининки, - я жду сильных
щелчков. В эти дни я из ямы не вылезаю - сижу и жду. Как только услышу
такие щелчки - так и бегу к вам звать на разбой. Позову, а сама ухожу в
степь. Иду, кружусь, петляю и просто сама чувствую - молодею я. Молодею -
и все тут! Что-то делается во мне невероятное, такое, что я и в самом деле
верю - сидит под нашим бугром черт и чего-то наколдовывает. И мнится мне,
что рыба приплывает к нам как раз за тем, чтобы послушать, что ей этот
самый черт наколдует".
Чепуриха вздохнула и сникла: она показалась грустной и мудрой.
"Потом все проходит, я возвращаюсь и потихоньку начинаю стареть.
Старею, старею, а все не состарюсь. Ты думаешь, сколько мне лет?"
Она смотрела строго и отчужденно, словно в суде, ожидая приговора. Я
смутился и пробормотал, что, наверное, за сорок.
"За сорок"... - передразнила она. - Мне, милый ты мой малыш, скоро уже
семьдесят стукнет. А я вон какая. В церковь сходить и то неприятно: мужики
косятся. Хоть бы поослепли все до одного, кобели несчастные".
Столько горечи и злобы неожиданно прорвалось в ней, что я растерялся.
Чепуриха отвернулась и долго смотрела на еле заметные тогда таганрогские
огни.
"Ушла бы отсюда, новую бы жизнь наладила, но чувствую - не уйти. Как
привязанная здесь живу".
"Почему?"
"А потому, что умирать мне не хочется. Понимаешь? Жизнь - уж больно
интересная штука. Вот и вижу мало, а интересно. И еще... Еще хочется мне
узнать, что же это сидит там, под бугром. - Она прижала руки к груди и
страстно выдохнула: - Очень хочется! - И, словно застыдившись себя,
сердито закончила: - Вот оттого и сижу здесь!"
...Старик умолк, и мы долго смотрели на теплое стекло воды. Залив был
загадочно умиротворен, и впервые мне показалась неприятной эта
умиротворенность. Я нетерпеливо спросил:
- А дальше что?
- Что ж дальше? Еще с месяц я просидел возле Чепурихи, послушал
подземного черта, а когда отец поднял на меня руку, ушел. Нанялся
матросом, кочевал. Потом война, революция, партизанил на Дальнем Востоке,
учился кое-чему. Там и осел - тоже, доложу я вам, удивительный край. Потом
вышел на пенсию, и времени думать у меня стало много. Лежишь под утро, не
спится, и начинаешь вспоминать. И вот как раз под такую раздумчивую минуту
я услышал, что наша ракета ушла в сторону Венеры. И я подумал...
Даже не подумал, а представил - лежит сейчас наша ракета где-нибудь на
Венере, а приборы на ней работают. Работают и шлют свои сигналы, которые
мы поймать не можем, а тамошние, венерианские, обитатели приплывают к
берегу и слушают их. И слушают не ушами - может быть, ушей у них еще и
нет, а всем своим телом, каждой своей клеткой. Ведь, как вы, вероятно,
знаете, красная рыба - осетр, белуга, севрюга, стерлядь - старейшие рыбы
на нашей Земле. Как они умудрились не измениться, я не знаю, но факт
остается фактом: они самые древние обитатели нашей планеты. Улавливаете,
что я хочу сказать?
- Вы думаете, что и под Чертовым бугром лежал какой-нибудь космический
корабль, который излучал сигналы? Рыба чувствовала их телом, клетками и
приплывала слушать эти сигналы?
- Вот именно. Известно же, что рыба реагирует и вроде бы даже
переговаривается между собой с помощью всяких там ультразвуков. И даже с
помощью ею же создаваемого магнитного поля.
- Фантастично, но... логично.
Старик оживился и уже смелее, возбужденный, заговорил, как о чем-то
близком и выношенном:
- Вот именно эта логичность меня и убеждает. Как мы теперь, так
когда-то другие мыслящие существа задумали отправиться на соседние
планеты. Но они понимали, что наблюдение за такими планетами с помощью
даже совершенных приборов еще не может дать для них достаточно материала.
И прислали добросовестного автоматического разведчика. Он должен был
сообщить, вероятно, немногое - есть ли кислород или другой необходимый
состав газов на нашей планете, температуру ее поверхности, может быть,
некоторые особенности жизни. Я даже допускаю, что на нем были
телевизионные установки. Разведчик прилетел, приземлился в центре
огромного материка и начал добросовестно передавать сигналы. Но пока они
долетели до пославших, прошли годы, а может быть, и века. А тут на Земле
случилась катастрофа, и разведчик погрузился в новое море. На него
осаживались песок и глина, но он все слал и слал свои сигналы, верно и
точно выполняя свою службу. Потом морское дно поднялось, вода отступила, и
он оказался под бугром.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг