Виталий Мелентьев.
Шумит тишина
-----------------------------------------------------------------------
Сборник "Мир "Искателя".
OCR & spellcheck by HarryFan, 25 August 2000
-----------------------------------------------------------------------
Ночной разговор начался с моего утверждения, что Азовское море - самое
земное из всех. Соединенное бесчисленными проливами с океаном, оно глубоко
врезается в толщу Европейского континента.
Иные даже утверждают, что оно как бы не море, а скорее озеро - вода в
нем малосоленая, в нем нет приливов и отливов, нет и коренных морских
обитателей.
И все-таки оно море!
От его серой ласковой воды пахнет йодистым простором и свежестью,
звезды над ним яркие и четкие. Под шум азовских волн на человека
накатывает необычное созерцательное состояние, когда мысли и образы
рождаются словно бы не в мозгу, а где-то внутри тела. Мнятся невиданные,
угадываемые создания, сердце распирает тоска о неизведанном, или, точнее,
изведанном, но забытом. Словно возвращается время детства и ранней юности,
когда запросто летал или плавал в выдуманном - родня и ровня всему
неясному, что было вокруг.
Вокруг Азовского моря - безбрежные, как океан, теплые и ласковые степи.
Так, вероятно, выглядел берег той обетованной земли, на которую вышли
рыбообразные предки. Ведь не могли они, безногие, бескрылые, выползти на
скалы, на каменную осыпь - колючую и обжигающую днем, замораживающую
ночью.
Азовское море, как ни одно другое, прогревается ровно на всю глубину и
поэтому несет в себе густой, парной не столько запах, сколько дух водных
равнин. И этот парной дух, причудливо сплетаясь с горьковатым, пряным, как
привкус морской воды, запахом степных пространств, тоже, вероятно, манил
наших предков. Развиваясь в определенной среде, они должны были выползать
только на такие вот берега, и запахом и теплом своим похожие на привычное
для них дно.
Может быть, поэтому с особой силой на Азовском море накатывает на
человека древнее и властное, едва ли объяснимое словами чувство, которое
мы условно называем чувством единения с природой. Впрочем, сейчас вот
говорят о клеточной памяти человека, и многое из того, что каждый
переживал на морском берегу, становится как-то обыденно просто и в то же
время грандиозно сложно.
Может быть, в самом деле память клеток влияет на психический мир
человека. Ведь всякий знает, что никто не лечит неврастеников с такой
мудрой и бережной простотой, как лунные вечера на берегу моря, как
мерцание звезд над его маслянисто-черной гладью, как его штормы и истомные
штили. Недаром бывает, что человек, никогда не видевший море, так тянется
к нему. И нет ничего удивительного в предсказании писателя Ефремова о том,
что будущим межзвездным путешественникам эта память клеток будет мешать
больше, чем трудности на героическом пути познания нового.
- Верно сказано, - перебил меня собеседник, высокий и стройный старик.
- Хотя...
Мы случайно встретились в этот вечерний час на берегу, долго молчали,
поначалу ощущая взаимную неприязнь - человеку у моря иногда очень важно
побыть одному. Потом незаметно разговорились.
- Вот именно - память клеток. Она живет помимо нашей воли, и ее,
конечно, можно и подавить и заглушить, но можно и усилить - ведь есть в
ней и нечто замечательное, я бы даже сказал - возвышенное, и в то же время
словно бы растворяющее человека в чем-то огромном - в природе, что ли, в
бытии... - Старик долго смотрел на ровное, матовое в свете звезд стекло
воды и добавил: - А вы, видно, здешний - "г" у вас мягкое, южное, но и
пошатались, видно, по белу свету всласть: говорок у вас - как бы это
половчее выразиться? - разномастный.
- Говорок и у вас разномастный.
- Я здесь родился. - Старик усмехнулся. - А потом сбежал. - Он подумал
и утвердил: - Именно сбежал, а теперь... обратно бегаю.
На западе, за черным и безмолвным Таганрогским заливом, дрожало светлое
марево городских огней. Неожиданно и небо над дальним городом, и черная
духовитая гладь моря вспыхнули багровыми и алыми отсветами, стало тревожно
и неуютно. То, чем мы жили на пахнущем тлением и рыбой глинистом берегу,
стало исчезать.
- На мартенах шлак выпускают, - отметил старик.
Мы смотрели на полыхание багровых отсветов, и, когда увидели, как
звездное небо опять улеглось на дрожащее марево обычных городских огней,
старик закурил и стал говорить:
- Вот память клеток теперь выплыла, и, может, еще что выплывет, что
люди иногда и замечали или чувствовали, но понять не могли. Вот вы,
наверно, тоже слышали рассказы о том, что в старое время осетра, белуги,
севрюги здесь было невпроворот. И в иной год шли они так густо, что каюки
ломали.
Были такие рассказы-легенды о путинах, когда на базарах красная рыба
стоила гроши, а икра - паюсная, зернистая - продавалась бочками, а свежая
- жировая - была дешевле постного масла.
- Вы не задумывались, почему такого не бывает теперь? Ну, знаю, знаю...
Война, браконьерство, плотины, что перегородили пути к нерестилищам, - все
это так. Но коль скоро и вам эти места знакомы, то не можете не
согласиться, что и в прошлые времена в этих вот местах красную рыбу брали
варварски. Можно сказать, современные браконьеры - просто ангелы по
сравнению с тогдашними честными рыбаками.
В этом была своя правда. И Дон в гирлах и выше перегораживали сплошными
сетями, и в море ставили посуду - длинную, километра в два-три, веревку,
увешанную ярусами остро отточенных крючков. Красная рыба натыкалась на эти
крючки, кололась и рвалась в сторону. Только сотая из таких ободранных
рыбин запутывалась в "посуде", а девяносто девять, обрывая кожу и тело о
голые страшные крючья, вырывалась и уплывала в море залечивать раны или
помирать. И все-таки было той рыбы так много, что даже уроженец этих мест
А.П.Чехов отмечал, что в каждом русском трактире обязательно подается
белуга с хреном, и недоумевал: сколько же ее нужно для этого вылавливать!
- Всего я понять не могу, да и вы не поймете, мало мы еще знаем. Но я
верю, что ученые найдут пути, по которым рыба опять вернется в море, и
будет оно кишмя кишеть и красной рыбой, и рыбцом, и таранью, и даже тем же
самым бычком - хоть песчаником, хоть подкаменником-черномазиком. Но в
одном я уверен, что тех необыкновенных путин, о которых нет-нет да и
вспомнят местные старики, уже не будет. И не потому, что рыбы будет
меньше, а по другой причине.
Погодите, не спрашивайте, раз я начал рассказывать - расскажу до точки.
Вы, видно, человек с блажью в голове, если в такую ночь можете сидеть
здесь, не то в стену, не то на море, и думать свою думку. А поскольку и я
с блажинкой, так мы с вами общий язык найдем, и, может быть, вы мне
кое-что и объясните: опять-таки вижу, что вы за наукой следите более
обстоятельно, чем я.
Видите правее - огоньки. Вот то и есть родные огоньки. Поначалу там
поселились, как говорили, "двойные казаки". Казаки в квадрате. Почему? А
потому, что казаки - это русские люди, сбежавшие в свое время от помещиков
и богатеев в надежде на добрую жизнь. Но потом и у самих вольных казаков
образовались свои богатей. Так вот сюда пришли те казаки, которые сбежали
от своей казачьей верхушки. Ну и, понятно, народ это был отпетый, никого и
ничего не боявшийся. До того не боявшийся, что во время Крымской войны они
атаковали английские военные корабли в... конном строю. И представьте,
победили. Случай невероятный, однако справедливый. Бомбардировавшие
Таганрог английские корабли вынуждены были отойти от берегов: подул
норд-ост, а по-казачьи - "верховка". Ветер выгнал воду из Таганрогского
залива, и корабли сели на мель. Вот тут и атаковали их казаки в квадрате.
Отчаянный, говорю, народец был... Ну, может быть, еще и потому, что места
тут уж больно просторные.
Я знал - места действительно просторные. Гладь моря, буро-красные лбы
глинистых отрогов над нею и гладь степи. Крепкий, как настой чабреца и
водорослей, провяленный солнцем, небывалый воздух. В глубоких балках с
обрывистыми берегами на провесне ползут ручейки, но к середине лета
исчезают. Однако в балках пахнет сыростью, и не морской, а дальней,
равнинной, домашней сыростью, словно подчеркивающей просторность и чистоту
этих мест.
Жили тут по-всякому - кто пахал, кто рыбалил, кто кое-чем промышлял, в
том числе и мелким разбоем.
Был недалеко от наших мест превосходный бугор, словно обрезанный с двух
сторон глубокими балками. Как раз к нему и подходили густые косяки красной
рыбы...
Нет уж, вы не перебивайте. Знаю, что вы скажете - красная рыба косяками
не ходит. Это не селедка. Правильно. Только отчасти. К этому бугру красная
рыба приходила именно косяками, и такими густыми, какими ходит только
селедка или хамса.
На несколько суток столько сюда осетров, севрюг и белуг и даже стерляди
набивалось, что просто диву давались. Над заливом в эти дни и особенно
ночи прямо-таки скрежет стоял, словно в первый, самый густой ледоход на
реке, - с таким остервенением рыба терлась друг о друга своими костяными
наростами. Вода становилась как перекипяченный калмыцкий чай, густой,
темный, - ил со дна поднимался; куда ни глянь, везде мелькали рыбьи
хвосты, как косые паруса маленьких рыбачьих байд. Повсюду торчали, нюхая
наш необыкновенный воздух, колючие рыбьи носы.
От того необыкновенного рыбьего средоточия, костяного шуршания,
всплесков, а может, и еще из-за чего-нибудь на душе было муторно, злобно и
тоскливо. Хотелось словно бы вырваться из чего-то, уйти в совершенную
неизвестность, но в какую-то такую, которую не то что знаешь, а как бы
предугадываешь.
Под это костяное шуршание все время казалось, что и рыба тоскует и
печалится оттого, что не дано ей выйти на берег, не дано подышать степным
вперемешку с морским, необыкновенным воздухом, поползать, пошуршать
шелковистым ковылем и горькой полынью.
Не знаю, как кому, но мне в такие годы - а они на моей памяти были
всего раза три, не более - казалось, что рыба приходит в эти места не
случайно, что ей надоело болтаться в сырой воде, а как выбраться на сухую
землю, она не знает.
Вот в такие ее приходы и жирели местные рыбаки. Били они эту рыбу
баграми, тянули руками, оглоушивали деревянными молотами, которыми лед для
ледников колют, совершенно сатанея от крови, слизи и невиданного
богатства. Но вот что удивительно - как ни жадничали, как ни лютовали, а
все-таки почти никто больше двух дней такой бойни не выдерживал. Плевался
в сердцах, ругался и решал: "Хай она сказится, и та рыба, и то богатство -
совсем с ума спятить можно!"
На третий день рыба еще как бы толкалась, как бы раздумывала и
осознавала, что на берег ей не выбраться, что необыкновенный воздух не для
нее, и начинала медленно расходиться. После этого пропадала она надолго и
ловилась в заливе, как всегда ловится. А в необыкновенные годы косячного
хода вот как раз на таганрогском базаре икра и стояла кадками и макитрами.
И еще было замечено, что после такого уловистого года на превосходном
том бугре поднимался невиданный бурьян - жирный, пахучий и такой густой,
что продраться сквозь него не было никакой возможности. На второй год
бурьян был поменьше, потом еще меньше, а потом все входило в норму. Ясно,
что косить тот бурьян никто не косил, и, может, потому земля на бугре была
иссиня-черной, и чернозем тот был приметно толще, чем по соседству, а сам
бугор - выше.
Ясное дело, на такую землю под самым косячным местом зарились многие.
То тот, то другой, бывало, перебирался, строился, огороды разводил,
птицу-живность. Может, от бурьянов или еще от чего, но каждый, кто здесь
поселялся, словно бы пропитывался грустным, желчным бурьянным запахом и
задумывался. Умирать, правда, никто не умирал. Наоборот, даже старики
словно бы крепчали и молодели - морщинок у них становилось меньше, спина
распрямлялась, а главное - глаза молодели. Пропадала в них стариковская
тускловатость, и появлялось что-то туманное, грустнее, но молодое.
Однако жить здесь никто подолгу не жил. Два, три, редко, четыре года.
Потом новоселы распродавали живность, скарб, каюки с бандами, бросали
мазанки и уходили. И никто в родные селения не возвращался: всех тянули
дальние места. Растекались люди по всей России, а иные нанимались на
заграничные пароходы и вовсе пропадали.
На Чертовом бугре при мне никто не селился. Только остатки саманных
хибар - груды оплывшей глины с соломой - на провесне проступали сквозь
прошлогодний бурьян. Вот этими-то хибарами и попрекал меня отец.
"Я тебя растил, я тебя кохал, а ты совсем сдурел - повадился на Чертов
бугор. Ты шо, не знаешь, шо оттуда только сумные думки тягают? Полудурком
решил стать? Ты ж как то пере-кати-поле - хоть "верховка" потянет, хоть
"низовка", а тебя все волочит не знаю куда. Будешь забываться, помяни мое
слово, - еще занесет тебя к Чепурихе, как то перекати-поле".
Долго он ругался и грозил, что опять пороть начнет, но только напрасно
- парень я был из крепких, а батя у меня уже в годах. Однако слова его
меня проняли, да не с той стороны.
Справа от бугра шла Чепурихина балка. Под осень, когда из Сальских и
Задонских степей задувала "верховка", кубарем летели призрачные кружевные
шары перекати-поля и оседали, как бы проваливаясь, в глубокой и извилистой
Чепурихиной балке. Этим перекати-полем всю нашу недлинную и не очень уж
лютую зиму и топила свою халупу Чепуриха.
А коль скоро с топкой в наших местах испокон веков трудновато - степи
же кругом, - люди говорили, что Чепурихе и тут черт помогает.
Но не перекати-поле было виноватым, что Чепуриху не любили и твердо
верили, что она с чертом не в прятки играет. Самые старые наши старики
говорили, что еще в их молодости Чепуриха была ну, может, чуть помоложе,
чем в мою пору. Известно было, что первого мужа она похоронила, второго
унесли в море льды, третий был убит по пьяной драке. С той поры замуж
Чепуриха не выходила - жила вольной казачкой, но казаки, а также народ
прохожий у нее гостевали.
Баб наших это очень злило. Ведь по всем правилам должна была та
Чепуриха быть древней старухой, а к ней нет-нет да и сбегал какой ни то
зажиточный, справный хозяин. Сбегал, жил у нее в халупе, потом
подобру-поздорову собирался и уходил в неизвестном направлении. Все знали:
раз съякшался человек с Чепурихой - на родное поселье его не жди. Задурит
его Чепуриха, и уйдет он за своей дурной долей черт те куда.
Ну и то сказать, могла задурить Чепуриха? Могла. Одевалась она
чистенько, гладенько, во все яркое и ловкое. Станет она в церкви в
сторонке - смуглая, прямая, как тот тополь, и казаки не на царские врата,
а на нее вызверяются. Бабы, конечно, шипят.
Посмотреть, конечно, было на что, хотя Чепуриха казалась и не очень
красивой. У нас бабы и красивее бывали. Но жила в Чепурихе задумчивая
приятность. Глаза темные, смирные, но с легкой усмешечкой в уголках, между
беленьких морщинок. Лицо чистое, но сразу видно - женщина немолодая. Рот
великоватый, губы не очень уж яркие, но улыбчивые, с лукавинкой. Нет,
ничего особенного в ней не было, а все ж таки...
Имени ее давно никто не помнил, а называли все Чепурихой. Это
опять-таки от ее любви к своеобычному наряду, к ярким, чистым краскам,
оттого что вся она была очень уж аккуратная с виду, не оплывшая, а
крепкая, хоть и раздавшаяся в талии, высокогрудая, смуглая. Идет, и сразу
видно - следит за собой женщина, чепурится.
Но почему, спрашивается, хоть и не любили люди Чепуриху, а мирились с
ней?
А все потому, что никто, кроме нее, не знал, в какой день должны были
подойти к Чертовому бугру косяки красной рыбы. Как она это узнавала, от
кого и по какому случаю, никто понять не мог. Но только она узнавала
Годами, бывало, не показывалась по нашим поселеньям, а то вдруг шла прямо
по домам и говорила:
- Собирайтесь, люди добрые, на разбой - рыба завтра к утру будет.
И ни разу не ошиблась. В заливе закипала вода, из нее торчали роговые,
принюхивающиеся к берегу, к незнакомой желанной земле печальные рыбьи
носы.
Вот так и получилось, что отец своей ругней заставил меня вспомнить о
Чепурихе. А как вспомнил - так уж забыть не мог и в один раздумчивый,
прокаленный солнцем вечер не выдержал и спустился с бугра до ее халупы.
Халупа как халупа. Дверь и окно возле нее. В самый овраг выходит
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг