Беру до конца сентября. Оклад положим как у съемщика планов-сто
двадцать, но трудиться придется не перышком по бумаге, а кетменем и
лопатой. Сапоги наши, портянки - не меньше трех пар - ваши. А теперь
приземлитесь, пожалуйста, вот сюда, гимнаст.
Я осторожно "сел в старинное кресло с бархатными вытертыми
подлокотниками, стараясь не выдать сбитого дыхания. Учитель, глядя на меня
в упор, сказал:
- Сознавайтесь.
- В чем?
- Откуда вы знаете о Снежнолицей красавице?
...Незадолго до восхода солнца нас будили сурки.
Они стояли на задних лапах у своих глиняных холмиков, и все, как один,
вглядывались в переливы светлеющего неба, словно ожидая оттуда прилета
своих неземных собратьев. Их пронзительный посвист напоминал перекличку
полковых флейт. Кусты жимолости и облепихи приседали под тяжестью росы. В
переливы флейт вплетались птичьи голоса. Первые лучи солнца поначалу
вызолачивали белоснежные шатры горных вершин, а вскоре выкатывалась и сама
солнечная колесница.
Мы начинали рыться в земле сразу после завтрака, обедали в час, потом
спасались в тени от зноя до четырех и снова, как кроты, вели свои ходы,
вплоть до закатного блистания Венеры.
...Ты начитался книг о раскопках Трои, Помпеи, Вавилона, Ниневии, о
сокровищах пирамид и скифских курганов, тебе чудятся извлекаемые из мрака
тысячелетий царские короны, обитые золотом колесницы, - п что ж? Где бляхи
в виде головы тигра? Где зубчатые пластины, изображающие волнующееся
м"оре? Где свернувшийся зверь на набалдашнике меча? Где светильники
наподобие лепестков лотоса, крокодилы крылатые из обсидиана, испещренные
зернью шейные гривны, где? Вместо блях и корон - глина, песок, щебень, а
изредка - ручка закопченная от кувшина, костяной истлевший амулет,
оловянное грузило. ("Скажи мне, где прах твой истлевший, уплывших веков
рыболов?")
Да, никакого уйгурского городища на проплешине между бешеной речкой и
стеною ясеневого леса с примесью буков и тополей не было. То, что осталось
от города, покоилось глубоко в земле. Поначалу, когда снимали верхний слой
почвы, нам помогал бульдозер.
Он притарахтел своим ходом из Чунджи и через два дня уполз: пахнущий
самогоном бульдозерист заломил такую цену за услуги, что Учитель
выпроводил его без лишних разговоров. А еще через -пару деньков я уже
набил себе кровавые мозоли: поди справься с сотнями ведер земли! На щеке
вспух рубец от рукоятки переломленной лопаты, да вдобавок ко всему меня
укусила за палец мышь-землеройка, и я стоически перенес уколы от
столбняка. Учитель отнесся к происшествию с землеройкой невозмутимо:
оказывается, начинающий археолог может стать жертвой примерно ста видов
ползучих и порхающих гадов, но лишь два из них вызывают к себе уважение:
паук каракурт и змея гюрза, после их укуса спасти от смерти удается далеко
не всегда.
Случалось, хотя и редко, вызревала на севере гроза.
Она выталкивала из-за холмов многоярусные сизые башни. Облака
клубились, перестраивались в боевые порядки, сопутствуемые чернильной,
налитой, как винный мех, тучей. После свирепого ливня река вспухала,
начинала прыгать по камням и реветь.
Вечером, если не досаждали комары, я ложился, смертельно усталый, на
кошму возле палатки. Поблизости, за кустами джиды (из косточек ее белесых,
приторных на вкус плодов я нанизывал бусы), шевелил красными плавниками
костер. Тут Учитель вспоминал свою молодость, плавания по Тихому океану,
первые путешествия на Лоб-Нор, дорогу в таинственную Лхассу, к истокам
хрустальным Брамапутры, читал наизусть целые главы из "Борьбы за огонь",
"Затерянного мира", "Р1стории государства Российского". Особенно любил он
Гоголя. "Уже он хотел перескочить с конем через узкую реку, выступившую
рукавом середи дороги, - рассказывал, чуть заикаясь, Учитель, - как вдруг
конь на всем скаку остановился, заворотил к нему морду, и - чудо! -
засмеялся! белые зубы страшно блеснули двумя рядами во мраке. Дыбом
поднялись волоса на голове колдуна. Дико закричал он и заплакал, как
исступленный, и погнал коня прямо к Киеву.
Ему чудилось, что со всех сторон бежало ловить его:
деревья, обступивши темным лесом, и как будто живые, кивая черными
бородами и вытягивая длинные ветви, силились задушить его; звезды,
казалось, бежали впереди перед ним, указывая всем на грешника; сама
дорога, чудилось, мчалась по следам его..."
Я слышал приглушенный рокочущий голос и благодарил судьбу за то, что
свела меня с человеком, в чьей памяти разместилась целая библиотека, с
человеком, который не затуманивал свой мозг винными парами, табачным
дымом, был чужд накопительства, открыто презирал малодушие, угодничество,
лесть. Среди войн, неисчислимых страданий, насилии, предательств, смертей
русская земля никогда не уставала взращивать и таких сыновей, хотя,
казалось бы, всё должно было измельчать, погрязнуть в мелочных заботах, но
не мельчало, не погрязало, и это была для меня пока что неразрешимая
загадка.
Окликала слепой ветер река Чарын. Приближался к Каневу колдун на
хохочущей лошади. Слабодушный воевода Шеин со склоненными хоругвями уводил
свое воинство от опаленных стен Смоленска, опасливо оглядываясь на
окруженного рыцарями торжествующего короля Владислава. О! От судьбы не
отвернешься, воевода, вперед смотри, только вперед, туда, где завтра у
стен московских поднимет палач твою снятую голову над толпой: и поделом,
поделом тебе, воевода, ни на каких условиях Родину не предавай.
Сторожевым огнем представлялся мне костер с шевелящимися лениво
плавниками, вокруг него располагались Учитель и его неизменные сотоварищи,
спутники странствований. Огонь перемигивался с воинством таких же огней из
прошлых и будущих времен, рассыпаемых, как зерна, невидимой рукой по лику
русского поля. Со сторожевыми кострами звезд.
Я вглядывался в небо, в очертания вечно цветущего сада созвездий и
мечтал, как я найду Снежнолицую.
Легенду о ней я впервые услышал от слепого старика Ануара...
Она была единственной женой могучего уйгурского владыки в крепости на
изгибе реки. Он привез Снежнолицую из далеких славянских земель, куда
ездил свататься, и на тысячу лошадей были навьючены дары:
и ковры из Багдада, и горящие, точно хвост у павлина, шелка, и кружево
венецианское, и парча, и орехи мускатные, и кардамон, и слоновая кость, и
куски сандалового дерева, благоухающие, как деревья в раю. Да, на тысячу
лошадей навьючены были дары, ибо слава о красоте Снежнолицей растекалась,
как вешние воды по лику земли - до стен Царьграда докатывались волны
славы, до скал норманнских, до гор зальделых Югры, где у людей нет голов и
они скачут на одной ноге, одеты в шкуры медведей, рысей и росомах.
И увидел владыка невесту, и предложил без раздумий коней и дары, и
поклон поясной отвесил ее отцу - рано поседевшему князю, а в довершение
выиграл поединок у сына кагана хазарского, тоже прибывшего из своего Итиля
не без даров. Ладен был и глазами проворен рыжий хазарин, надменно
показывал профиль орлиный, плетью поигрывал; да кишка оказалась тонка:
через крепостной ров перемахнул уйгурский владыка на арабском своем
скакуне, а летя надо рвом, исхитрился еще и лук выхватить, и стрелу сквозь
колечко серебряное на коньке у терема пропустить. А рыжий так во рву и
остался с хребтиною переломленной.
Возвратился из дальней земли владыка - молодым чашу радости век не
испить. И давались диву уйгуры:
какой блеск смогла придать их величью чужестранка, дочь далеких снегов.
Расцвела крепость на изгибе реки дворцами, а на крышах дворцов закачались
под ветром - ах, услада взору! - невиданные цветы.
Мололи зерно мельницы водяные, никому на Чарыне неведомые дотоле.
Явились, будто из-под земли, диковинные ремесла, и потянулись на зов
Снежнолицей поэты, певцы, златошвеи, звездоблюстители, переписчики древних
книг; даже из Индии пришли с обезьянами на плечах ковроткачи,
поклонявшиеся невесомой, как дыхание ангелов, стихии - огню. Всяк находил
радушный прием и защиту в Бекбалыке, крепости на изгибе реки.
Но проведал о красоте Снежнолицей богдыхан.
И прислал повеленье с гонцами: предстать чужеземке пред его богдыхановы
очи. А взамен он ниспосылал владыке уйгуров вечный мир и свою,
богдьтханову, милость. Запечалился было владыка: с воинством Поднебесной
империи легко ль совладать? - а пока он печалился, получили гонцы
самоличный ответ Снежнолицей, да столь дерзкий, что один из гонцов тут же
лицом почернел и скончался от недомогания сердца.
Разве летит лань к стреле, спящей на тетиве?
- Нет, стрела устремляется к лани.
Разве садится горлинка молодцу на плечо?
- Нет, на горлинку молодец ставит сети.
Разве плывет царь-рыба к рукам рыбака?
- Нет, рыбак добывает царь-рыбу.
О, богдыхап! Старого учить - что мертвого лечить.
Тоньше нитей лунного света истончалась нить жизни твоей. Зачем тебе
горлинки, лани, царь-рыбы? Скоро ты сам станешь добычей Ловца из
Преисподней, чьей стрелы никому еще не удалось избежать.
Тебя до неба превозносят
Льстецы из покоренных стран.
В воде по горло пить не просят,
_______ О, богдыхан.
...Два года осаждала несметная рать богдыханова крепость на излуке
реки, а взять не смогла. И тогда, сняв осаду, через месяц подослали
лазутчика. Тот сумел (под видом купца), обмануть бдительность стражей и,
забравшись на дерево возле дворца, пронзил стрелой Снежнолицую. Да не
простою стрелою - отравленной, на хвосте же стрелы плясали на ленточке
шелковой иероглифы, красные будто кровь:
ПУСТЬ СТРЕЛА УСТРЕМЛЯЕТСЯ К ЛАНИ!
Обезумел от горя владыка, плакал навзрыд. Приказал он забальзамировать
возлюбленную, схоронить в хрустальном гробу. Никто не смел под страхом
смерти войти в мавзолей Снежнолицей, где уединялся владыка в часы душевных
скорбей. Купол мавзолея был подобием неба с вкраплениями драгоценных
каменьевзвезд. На его стенах искусные резчики начертали стихи горем
убитого мужа:
Дыханье Снежнолицей отняла Колдунья остроклювая стрела.
В меня вонзилась - и объяла мгла Мой разум, раскаленный добела.
В одиночестве докоротал свой век неутешный владыка. Как все предки его,
воевал беспрестанно богдыхановы рати и не знал в сечах пощады.
Город, подобно большинству раскапываемых городов, был разрушен в
древности дотла. К концу июля мы обозначили остатки стен дворца, а с
западной стороны, на невысоком холме с розовым глиноземом, - круглое
строение около шестидесяти метров в поперечнике: несомненно, обсерватория,
а не загон для скота, как предположили поначалу, ибо выкопали медную,
пострадавшую от сильного жара астролябию.
От необычайной жары и сухости граница между светом и тенью
представлялась осязаемой, ее хотелось коснуться оукой. В полуденное небо
нельзя было смотреть без рези в глазах. Иногда вдали, на песчаном взгорье,
вырисовывался грубой лепки мираж: стены крепости с минаретами,
отражавшимися в голубом глазе озера, как будто озеро, крепость и ее
озерная тень поклялись и в этом фантасмагорическом сцепленье быть
неразлучными, триедиными. Почему-то виденье меня раздражало. Еще больше
раздражало (всех, а не одного меня)
то, что с середины августа мы лишились тишины. Выше нас по течению
Чарына, правее, в древнем высохшем русле поднялась буровая вышка. Там ни
днем ни ночью не затихал движок. Через неделю надоедливого тарахтения мы с
ребятами отправились после обеда полюбопытствовать на диковинку и, надо
сказать, крепко призадумались. Труд буровиков показался не просто тяжелым,
как наш, - каторжным. Тем не менее, ворочая свои трубы, буры и канаты, они
перекидывались шуточками, в том числе и на наш счет. Наконец, сверху по
железной лестнице спустился смуглый подросток, уйгур, весь перемазанный
солидолом.
- Зачем без приглашенья приходишь? - заговорил он высоким голосом, но
слова выговаривал медленно, с акцентом. - Зачем работать мешаешь? Делать
нечего - возьми помоги.
Был он худой и жилистый, как я, но с приметой: без верхней части
правого уха; такое случается с мальчишками, когда учатся метать ножи. У
меня, к примеру, сапожным ножом пробита левая ступня. Странно, но я сразу
же почувствовал к нему симпатию. Его звали Мурат. Он, как и я,
подрабатывал на каникулах, только у буровиков были еще и надбавки:
отдаленные, безводные, сверхурочные - и выходило втрое больше. Мы с
Муратом быстро сошлись и вечером часто плескались в реке, где соорудили
запруду из камней. Он научил меня ловить на тухлое мясо вкусную рыбу
маринку; брюшную полость у нее выстилает тонкая пленка, черная, как
копировальная бумага: не снимешь пленку - отравишься насмерть. А голову от
маринки не осмеливались жевать даже шакалы: - и она была ядовитой.
- Мурат, ты родом откуда? - спросил я его однажды.
- Теперь, пожалуй, из Чарына, - загадочно ответил он после некоторого
раздумья.
От удивления я присвистнул как сурок.
- Да ведь и я жил в поселке Чарын! Целых четыре месяца. После шестого
класса. Слепого старика Ануара знаешь? Что, живешь с ним по соседству? Ото!
И легенду о Снежнолицей слышал? Даже не только в Чарыне? Как же мы с
тобой не познакомились?
- Я был у Созерцателей Небес.
- Ты? У астрономов? Значит, ты приезжал к нам в Алма-Ату?
- Нигде я здесь не был, кроме Чарына, - угрюмо сказал он и ушел к своей
вышке. Вообще были в нем странности необъяснимые. Он не знал многих
заурядных вещей, как будто жил в позапрошлом веке. Ни разу я не слышал от
него таких слов, как "телевизор", "холодильник", "спутник", "синтетика/",
"вычислительная машина". Зато когда у буровиков вышел запас продуктов, он
вскинул на плечо свое ружье (между прочим, оно было кремневое, такие можно
встретить лишь в музее) и скрылся в зарослях саксаула. Через час он
приволок на двух жердях по песку здоровенного кабана, пуда на четыре, не
меньше.
- А вон в того коршуна можешь попасть? - не нашелся ничего лучшего
спросить я, трогая кабаньи клыки. В ту пору повсеместно гремела кампания
за полное уничтожение хищной живности, и чучело коршуна украсило бы
кабинет нашего декана, где уже пылилось с десяток кривоклювых врагов рода
человеческого.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг