очередной оргии исчез, а через несколько лет объявился в столице, советник
знатного вельможи, светло-серый костюм, золотые очки... С деканом и
парторгом у меня были ясные отношения, а вот Белов удивлял. Талант, ученик
знаменитого Лотмана, как же так?..
Мои размышления прервал Лунц:
- Дайте ваша дуща, - он брезгливо взял коробочку и стал ее
простукивать.
"Перкуссия, - подумал я, - душа забьется в угол, и ничего он не
услышит..."
Но простукивание удовлетворило ученого:
- Положите дуща во-он туда, - он указал под дерево. Там стоял большой
фанерный ящик для посылок, в нем уже лежало несколько десятков коробочек,
также обтянутых резинкой. А как же надпись? Коробочка-то не надписана...
- Ну, всё? - нетерпеливо махнул рукой Лунц. Я наклонился - все не
надписаны... ну и ладно - и положил свою душу в ящик.
Вокруг было пусто, ни волнения, ни очередей, никто не спешил сюда.
- Что вы еще хотите? - с некоторым уже раздражением спросил декан.
- Я?.. ничего, вы сами меня вызвали.
Подлипный наклонился и что-то зашептал Лунцу на ухо, с другой стороны
к нему склонился мальчик Белов... Я отошел в сторону. Небо осталось
расстегнутым, руки не было, за разрезом виднелась стена, красная,
кирпичная, с высокими зубцами...
- Подойдите, - сказал декан. Он протянул мне коробочку, на ней
печатными буквами было написано: "Возвращается. Невостребовано адресатом".
- Так быстро?..
- У нас все быстро, - самодовольно сказала свинья, как будто
демонстрировала свой лучший трюк.
Ящик стали заколачивать - тук-тук-тук... а я уже был где-то в другом
месте, в сумерках, в тепле, и передо мной маячила странная фигура,
расположена она была перпендикулярно моему телу... Сознание медленно
возвращалось - и я понял, что лежу на старой, продавленной кровати, а
передо мной стоит человек:
- Ты новый жилец? Я суп приволок от Анемподиста - это тебе пенсия.
Я вспомнил, что управдом обещал мне суп. Когда-то город осчастливили
огромной партией сухого вермишелевого супа с мясом. Потом не стало жителей,
разъехались или исчезли, и нескольким старикам этих пакетов хватит на много
лет, но, пожалуй, они умрут раньше, а суп останется... Ящик с пакетами
притащил Коля, он жил надо мной на четвертом этаже. Коля бегал по всему
дому без обуви, в толстых шерстяных носках, и мог появляться неожиданно и
совершенно бесшумно. Лицо у Коли широкое, с маленькими, косо посаженными
глазками, спрятанными под стеклами очков, толстых, как линзы телескопа, с
оправой, замотанной шерстяной ниткой... А нос интересный - огромный,
распластался по лицу, с битой-перебитой переносицей, с вялыми сизыми
лопухами ноздрей. И голова у Коли необычная - сплющена в висках, как бывает
у младенцев, которых силой вытягивают на свет Божий. И штаны у него
непростые, вообще не застегиваются, не сходятся, и из широкой прорехи
торчит Колин живот, обтянутый снизу трусиками в белый горошек. Потом я
часто встречался с этим необычным Колей, и будет время рассказать о нем. А
пока он ушел, я встал и вышел на балкон.
Солнце приближалось к горизонту. Склоны оврага в пологих местах и
многие поляны были расчерчены заборами и изгородями из проволоки. Я заметил
несколько одиноких фигур и вспомнил слова Крылова: "Здесь было двадцать
тысяч народу и Институт искусственной крови - гигант, а теперь развалины и
десяток стариков... овраги - дна не видно, ползут, вгрызаются в-землю, а
под нами озеро опустошенное - пропасть под холмом. Вот и кончилась
утопия..."
В передней стоял ящик, в нем полсотни пачек супа. В кухне я нашел
электроплитку, был чайник, из крана текла вода... котелок, тарелка, что
нужно еще? Неплохо бы хлеба... Вместо хлеба я обнаружил пакетик
картофельных хлопьев, вскипятил воду, сварил себе суп, медленно ел его, в
наступающих сумерках, на кухне, перед окном, обращенным в сторону реки и
леса смотрел на деревья, на темнеющее небо, потом долго пил кипяток...
Хорошо. Есть еще радости, доступные мне... Я вспомнил Колю - бесшумный
мужик. Перед уходом он вплотную приблизил ко мне лицо, черные глазки
смотрели куда-то сквозь меня:
- Слушай, я летом буду рыбу ловить, понимаешь - р-рыбу!.. наловлю
много - и повялю... и для тебя повялю... дай три рубля...
- У меня нет...
- Тогда рубль дай.
- И рубля нет.
- Ну, извини...
- Ничего, ничего...
- Нет, извини, извини... - И он так же бесшумно, как пришел, исчез.
Поев, я стал осматривать квартиру. Крылов занимал одну комнату -
заднюю, а через первую проходил на кухню, и в этой, проходной, почти все
сохранилось, как было раньше! Я ходил от одной вещи к другой и везде
узнавал прежнюю жизнь, она пробивалась сквозь мусор и наслоения последующих
безумных лет. Я знал, что эта жизнь когда-то была моей, но не верил, не
узнавал ее.
У окна расположился столик с принадлежностями художника. В потемневшем
стакане кисти - новые, с цветными наклейками, тут же - несколько побывавших
в работе, но аккуратно промытых и завернутых в папиросную бумажку. Я
осторожно потрогал - щетина была мягкой - отмыты хорошо... В другом
стаканчике, металлическом, стояли неотмытые кисти... я представил себе, как
масло высыхало на них, постепенно твердело и наконец сковало волос щетины
так, что он превратился в камень. Одна кисточка оказалась в отдельном
маленьком стаканчике - белом, фарфоровом, с черными пятнами от обжига, -
воткнута щетиной в бурую массу, каменистую на ощупь, видно, здесь он
промывал совсем грязные кисти и оставил, забыл или не успел... Рядом со
стаканчиком лежало блюдце, запорошенное мягкой пылью, но край почему-то
остался чистым - синим с желтыми полосками. На блюдце находился крохотный
мандаринчик, высохший, - он сократился до размеров лесного ореха и стал
бурым, с черными усатыми пятнышками, напоминавшими небольших жучков,
ползающих по этому старому детскому мандарину. Рядом с блюдцем пристроился
другой плод, размером с грецкий орех, он по-иному переживал текущее время -
растрескался, - и из трещин вылезали удивительно длинные тонкие розовые
нити какой-то интересной плесени, которой больше нигде не было, и вот
только этот плод ей почему-то полюбился. Над столиком на полочке, узкой и
шаткой, выстроились в ряд бутылки с маслом, и даже сквозь пыль было видно,
что масло это по-прежнему живо, блестит желтым сочным цветом и время ему
ничего не сделало, а может, даже улучшило... Повсюду валялись огрызки
карандашей: были среди них маленькие, такие, что и пальцами ухватить
трудно, но, видно, любимые, потому что так долго и старательно художник
удерживал их в руке... и были другие, небрежно сломанные в самом начале
своего длинного тела, и отброшенные - не понравились... и они лежали с
довольно печальным видом... Стояли многочисленные бутылочки с тушью,
конечно, высохшей, с крошками пигмента на дне, они нежно звенят, если
бутылочку встряхнешь... и еще какие-то скляночки с красивыми фигурными
пробками - стеклянными с матовым шлифом... И все эти вещи составляли единую
картину, которая ждала, требовала художника: вот из нас какой натюрморт! -
а художника все не было...
Я тронул пальцем мохнатую пыль на блюдце. Вымыть, вычистить?..
Зачем?.. Я не мог уже нарушить ход жизни этих вещей, которые когда-то
оставил. И чувствовал непонятную вину перед ними... А дальше стоял большой
мольберт, к нему приколот рисунок - два яблока, графин... и рядом на стуле
действительно примостился графинчик, кривой, пузатый, с мелкими капельками
воздуха в толще зеленоватого стекла...
На стене напротив окна висела одна картина - девочка в красном и ее
кот смотрели на меня. На других стенах было пять или шесть картин. На одной
из них сводчатый подвал, сидят люди, о чем-то говорят, в глубине открыта
дверь, в проеме стоит девушка в белом платье, с зонтиком в руке, а за ней
вечернее небо и силуэт дерева у дороги. На другой картине стоял странный
белый бык с большим одиноким глазом и рогами, направленными вперед, как у
некоторых африканских антилоп. Этот бык ничего не делал, не жевал траву, не
шел куда-то - он просто стоял боком и косил глазом - смотрел на меня... за
ним какие-то холмы и больше ничего. А дальше был снова подвал, но очень
высокий, откуда-то сверху шел свет и спускалась лестница, которая висела в
воздухе, не опираясь ни на что, на ней стоял толстяк со свечой в руке и,
наклонившись, рассматривал что-то внизу. Там, на дне подвала, под слоем
пыли, угадывались две фигуры - мужчины и женщины, они сидели у стола, на
котором тлела керосиновая лампа, были отделены друг от друга темнотой и
погружены в свои мысли... Печальные картины, печальные...
Я стоял посредине комнаты в плену у своей забытой жизни... Нет,
помнил, но представлял себе все не так. А эти вещи точны - они сохранили
пространство, в котором я жил когда-то. Что наше прошлое без своего
пространства? Без него все только в памяти, и с годами неуловимо меняется,
выстраивается заново - ведь меняемся мы. Воспоминания, сны, картины
воображения, мечты, старое и новое - все в нас слитно и спаянно, все
сегодня в этой нашей собственной реальности, где мы свободны, творим,
изменяем мир. Парим... И вдруг оказывается, что есть на земле место, куда
обязательно нужно вернуться...
В углу у окна стояло кресло. Я сел. Здесь была лампа... И
действительно, лампа оказалась на столике рядом. Я рискнул включить ее, она
медленно разгорелась тусклым красным светом - Анемподист много не давал.
Когда-то институт питал весь город от своих реакторов, и с тех пор какой-то
маленький работал в развалинах, почти вечный, его достаточно для нескольких
домов.
Я посмотрел в окно. Тогда на улице горел фонарь и светил прямо в
лицо... Вот и он, сгорбился, темен и пуст Сидеть было удобно, но дуло от
окна. Я принес одеяло и устроил теплую нору в этом кресле и вспомнил свою
детскую страсть устраивать везде вот такие теплые и темные потайные норы -
под столами, в разных углах, сидеть в них, выходить к людям и снова нырять
в свою норку. Помнится, я таскал туда еду. И очень важно, чтобы не дуло в
спину. Давно мне не удавалось устроиться так, чтобы не дуло, а теперь
повезло...
И все-таки беспокойство не оставляло меня. Я все время чувствовал, что
кто-то наблюдает за мной, но отгонял эту мысль - никого здесь нет, никого.
В мутных окнах чернота, впереди нет жилья, заброшенный сад, внизу течет
река, за ней на километры простираются леса - пустота и молчание... И вдруг
я увидел два глаза, которые не мигая рассматривали меня из-за стекла.
Казалось, что, кроме глаз, там ничего не было! Один глаз - желтый, круглый
и печальный, он слабо светился, зато другой - зеленый, светился бешеным
светом, как будто в нем горело маленькое пламя. Я подошел и увидел за окном
кота. Он стоял одной лапой на ящике, в котором когда-то выращивали цветы,
вторая его передняя лапа висела в воздухе, а задние лапы были неизвестно на
чем - кот заглядывал в окно, и этих лап я не видел. Вот так, страшно
неудобным образом, он стоял и смотрел на меня. Он был совершенно черным, и
потому я не увидел сразу ничего, кроме глаз, смотрел уверенно, не мигая и
не отводя взгляда. Я начал открывать окно, чтобы впустить его, но он тут же
каким-то чудом повернулся, спрыгнул на балкон и исчез в темноте. Мне
показалось, он недовольно буркнул что-то. Надо было скорей позвать его...
Внизу мелькали тени, слышались шорохи, шла какая-то оживленная возня, в то
время как днем все было мертво.
В ванной, в полуразбитой раковине, стояли старые сапоги, на одном из
них сидел большой черный таракан и безуспешно старался смахнуть со спинки
серую пыль и следы известки. Он сделал вид, что не заметил меня. Я, не
подумав, смахнул его в рядом стоящую ванну, он попал в лужу мыльной воды,
бурой от ржавчины, стал барахтаться - и упал в сливное отверстие. На стене
сквозь подтеки проглядывала картина, написанная по известке, - песок,
палящее солнце, какое-то фантастическое дерево в этой пустыне... Пока я
рассматривал пейзаж, таракан вылез из сливного отверстия и побежал вверх по
отвесной стене. Выбравшись на край ванны, он возмущенно оглянулся на меня:
"у нас так не поступают" - и благоразумно скрылся в трещине.
Я лег на кровать, к которой уже успел привыкнуть. Тонкие стены
пропускали звуки, и через некоторое время стали слышны какие-то движения,
шорохи, бормотание, а потом кто-то громко захрапел совсем рядом. Старый дом
жил, и скоро я узнаю, кто эти люди...
С потолка стал спускаться большой серый паук. Он повис прямо надо мной
и долго думал, что же делать, потом быстро полез обратно, спустился
подальше от меня и побежал через всю комнату в угол у окна, где на желтой
бумаге лежало несколько подгнивающих картофелин. Я успел заметить, что над
ними роились маленькие мушки, которые назывались фруктовыми, а теперь,
видно, питались овощами. Неплохая добыча для одинокого пожилого паука,
подумал я, и заснул.
Проснулся я на рассвете от шороха: толстая мышь тащила через комнату
картофелину, лишая паука надежды на сытую жизнь. Я пошевелился. Мышь
бросила картофель и уставилась на меня... Давно нет вивария, а белые мыши
все рождаются. Правда, у этой, белой, одно ухо черное... как у Бима, о
котором говорил Крылов. Пес долгие годы сторожил дом хозяина, в свирепой
схватке одолел двух волков, но умер от ран. Вернулся хозяин, Анемподист, и
захотел поставить памятник своему другу. На высоком холме вырастет
гигантская фигура Бима, отлитая из серебристого металла, и будет задумчиво
смотреть пес в ясные воды реки, текущей по-прежнему с востока на запад,
досадное упущение тех, кто повернул многие реки и оросил пустыни. Ради Бима
Анемподист, главный начальник, устраивает субботники, расчищает площадку
перед ЖЭКом, а его зам Гертруда настаивает на совсем другом памятнике -
первому теоретику-кошкисту, он жил в прошлом веке. Тогда упорно искали
виновных в кризисах и разных неурядицах, а ученый этот в два счета доказал,
что все дело во вредоносном поле, которое излучают черные коты. Наука
подтвердила наконец древние догадки, и стали понятны причины неудач и
неурядиц... Что стало с ученым - не знаю, а вот учение его живет, и труд не
пропал, лежит на столе заместителя управдома. Рыжий зам был уполномоченным
по ЛЧК, то есть ведал делом Ликвидации Черных Котов и, конечно, добивался
памятника первому вождю.
Я лежал себе, передо мной проплывали обрывки вчерашних событий и
разговоров, а мышь и не думала уходить, смотрела и смотрела на меня
крохотными любопытными глазками. Ну и толстуха... впрочем, от картошки
действительно пухнешь... Я вспомнил - Крылов говорил о новом вирусе, от
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг