Елизавета МАНОВА
ПОЗНАЙ СЕБЯ
Фантастический рассказ
Пусто было в доме. Пусто и знойно. Борис Николаевич включил телевизор
и плюхнулся в жаркое кресло. Да что же это, господи? Заболею, обязательно
заболею... вот, уже сердце сбоит! Ни Вали, ни Сережки... воды никто не
подаст.
Борис Николаевич и впрямь почувствовал себя больным, и жаль ему стало
себя до слез. Один... и смотреть нечего. Опять удои! Боже, целый вечер
впереди! С ума сойду... если б хоть пивка холодненького!
Тяжелая кружка с пышной шапкой оседающей пены вдруг встала у него
перед глазами, и в горле сразу пересохло, а язык отяжелел. Борис
Николаевич даже заерзал в кресле. Это ж только в пивбаре... одеваться...
Но проклятая кружка так и выплясывала перед глазами, поигрывая
янтарными бликами, потрескивала опадающими пузырьками, и он, горько
вздохнув, вытащил себя из сонной мякоти кресла. Все равно ведь некуда
деться...
И на улице было жарко. Солнце нагло высовывалось из-за крыши, поливая
мир потоками мутного предвечернего зноя. Потный и вялый, он с трудом
волочил себя к заветной вывеске на углу.
Заглянул в дверь - и отшатнулся. Спертый, туго воняющий потом воздух
комом стоял под потолком, а очередь-то, очередь! Хвост из дверей! Ну кто
это выдержит?
Борис Николаевич вздохнул и побрел дальше. Теперь он уже не хотел -
жаждал пива, думать больше ни о чем не мог. А если в парк? Там кафе
открытое... цветы, зелень... наливаешь в стаканчик...
В парке было еще хуже. Цветы, зелень - а к кафе не подступить, на
ступеньках стоят. Уже без всякой надежды он свернул на боковую дорожку,
где, помнится, был такой славный павильончик, и тут ему вдруг повезло.
Павильон почему-то оказался открытым, а народу там было немного. И пиво
есть - вот чудеса!
Отстояв недлинную очередь и благоговейно прижимая к груди две
откупоренные бутылки, Борис Николаевич зорко оглядел помещение, обнаружил
в углу свободное местечко и ринулся туда. За столиком уже сидел человек, и
он Борису Николаевичу не очень понравился. Хмурый он был какой-то,
нахохленный, и смотрел так неприветливо. Борис Николаевич даже оглянулся,
нет ли еще где места. Все занято, пришлось сесть.
Первый стакан Борис Николаевич выпил залпом и чуть не застонал от
наслаждения. Свежее и холодное было пиво, прямо благодать. Он тут же налил
снова, отпил - уже смакуя, и поглядел на соседа.
Странный все-таки тип. Вроде и не старый, а весь какой-то рыхлый,
оплывший. И глаза больные. Мутные такие, в красных прожилках. Уставился и
молчит.
Сидели они и глядели друг на друга, так что Борису Николаевичу стало
неудобно. Заерзал, улыбнулся искательно и сказал первое, что в голову
пришло:
- Жарко сегодня, правда?
Тот кивнул, и Борис Николаевич Несколько ободрился:
- А пиво неплохое!
- Нормальное.
Разговор иссяк, и Борис Николаевич перешел ко второй бутылке. А
все-таки не молчалось ему, поговорить хотелось, пообщаться. Сто лет не
случалось, чтоб вот так, один, куда-то выбрался, что же теперь: допить и
уйти?
- Плохо летом в городе, правда? - опять сказал Борис Николаевич
первое, что в голову пришло. Незнакомец покосился на него как-то хмуро,
дернул плечом.
- Вы ведь тоже в отпуске еще не были?
- И не светит, - сказал тот нехотя. - Не январь, так март.
- Вот-вот! Мне самому в октябре поставили. Три мужика в отделе, а то
все женщины... и дети у всех. Жену с пацаном отправил, а сам бедствую!
- Если редко... даже приятно, наверное.
- Что? Живу, как собака... жара эта. А Вале, думаете, сахар? Путевки
не достали - дикарем. Одни очереди.. Только и названья, что отпуск!
- Это что, на юге?
- Ну! Сережка у нас хлипкий, никак без моря. Нет, я что - Валю жалко.
А так... скучно только. Ведь скучно живем, правда? Вот книжки читаешь,
кино... какая-то другая жизнь... интересно так. Нет, правда, ну не может
же быть, чтобы все выдумывали? Наверное же, и в жизни так кто-то... люди
какие-то другие, что ли? Ну, я вот экономист. Бумаги, бумаги. Кажется,
кончил - займись чем-то для души...
- Чем?
- Откуда я знаю? Вот попал в колею... бежишь, бежишь... Куда? Знаете,
иногда вон там, в душе: ну, нельзя же так жить, незачем! Вот вы смеетесь,
а бывает! Думаешь: а вдруг ты больше можешь? Вот так, не угадал, побоялся
- и растратил жизнь на пустяки. Ведь жаль, а?
- Наверное.
- Нет, вот вы подумайте: вот если б можно было все про себя узнать,
а? Чтоб наверняка выбирать... без ошибок?
Незнакомец вдруг посмотрел на него с интересом. Только какой-то
нехороший это был интерес, словно Борис Николаевич чем-то его обидел, и
теперь он примеривается как бы покрепче дать сдачи.
- А вы что, продешевить боитесь?
Борис Николаевич даже ну, не то чтоб рассердился... неприятно
как-то...
- Странно вы! А что, хорошо, если не в свое дело? А я вот уверен:
человек должен знать, что он такое. Как-то, ну, не по-хозяйски, да?
Нахальные - они всюду лезут, а другой побоится: не могу, испорчу!
- Зря вы, - сказал тот, и даже поморщился, как от привычной боли.
- Что зря?
- Со мной об этом зря. Раньше и я так думал.
- А теперь?
Незнакомец не ответил. Поглядел на него с внезапной злостью: как-то
подобралось, заострилось у него лицо, и муть ушла из глаз.
- А вы что, не боитесь?
- Чего?
- Узнать, что вы такое?
Борис Николаевич неуверенно пожал плечами.
- Н-нет, как будто. А что?
- А ничего. Могу обеспечить. Как раз моя тема "Определение
психологической пригодности к той или иной профессии". Ну и попутно, так
сказать, нравственный базис. - Он опять поморщился, словно сами эти слова
чем-то раздражали его, и Борис Николаевич почувствовал, нет, не страх,
так, страшок, и острое, щекотное любопытство.
- И что - возможно? Правда?
- К сожалению.
Как-то даже неуютно стало Борису Николаевичу. Эти проснувшиеся глаза
так и вцепились в него: ощупывали, разглядывали, применяли к чему-то, а
все-таки любопытство было сильней. Что-то далекое... из детства? из
юности? из никогда? Сладкое, заманивающее ощущение опасности и свободы.
- И как же это?
- Все по науке. А что, очень интересно? Может и попробовать хотите?
Давайте.
- Как... сейчас?
- А почему нет? Завтра выходной, дома нас с вами не ждут.
Опять страшок, нет уже страх. Оказывается, это правда...
- Я... честно... не знаю. Так сразу...
- Как хотите. Мне-то лишь бы вечер убить.
Борис Николаевич вспомнил о духоте пустого дома, о древнем фильме по
телевизору, выдохнул из себя страх и махнул рукой:
- А, где наша не пропадала! Только давайте уж познакомимся. Борис
Николаевич.
- Владимир Аркадьич, - отозвался тот, и какая-то горькая насмешка
мелькнула в его глазах.
В институт - громадный аквариум на Пушкинской - их пропустили молча.
Видно было, что вахтер знает Владимира Аркадьевича и привык к его
появлениям в любое время. Чем-то эдаким вдруг повеяло на Бориса
Николаевича, о с о б е н н ы м. Каким-то отголоском то ли книг, то ли
фильмов о героических ученых, чем-то, что приятно взволновало его
ощущением своей п р и ч а с т н о с т и.
- Как же у вас без пропусков? - спросил он, невольно понизив голос.
- А что нам пропуска? - с своей нерадостной усмешкой отозвался
Владимир Аркадьевич. - Тут человека и так видно. Ну, вот вам и наши
хоромы, заходите, милости просим.
Если Борис Николаевич и ждал чего-то необыкновенного, то ожидания его
оправдались с лихвой. Они прошли через две комнаты, набитые такой
внушительной аппаратурой, что он и дышать боялся; только в третьей, на
дверях которой красовалась невразумительная табличка "В. А. Кибур.
Центральный" осмелился наконец, перевести дух.
Здесь хитроумных ящиков с кнопочками, клавишами и экранами тоже
хватало, но они были как-то растыканы по углам, а посередине ни к селу, ни
к городу торчали два высоких кресла на манер самолетных.
- Ну что, - небрежно махнул на одно из них Владимир Аркадьевич, - не
передумали, так садитесь.
- А почему... в кресло почему?
- А больше некуда.
Действительно, - некуда. Борис Николаевич осторожно сел.
- Да вы не бойтесь, - проворчал Владимир Аркадьевич, возясь у
шкафчика в углу. - Не кусается. Вот берите-ка, пейте.
- Что это?
- Не яд, гарантирую. Напряжение надо снять. Ну?
Борис Николаевич задержал дыхание и проглотил горькую жидкость. Снова
страх: зачем я это делаю? Не хочу! И непонятное упрямство: не испугаете!
Вот возьму...
- А аппаратура у вас импортная, надо полагать? - спросил Борис
Николаевич. Хотел спросить, но вдруг оказалось, что язык ему не
повинуется. Лицо Владимира Аркадьевича угрожающе надвинулось на него,
угрюмым и насмешливым было это лицо, а в глазах непонятная тоска.
- Готов, надо полагать, - проворчал он, наклонившись. Борис
Николаевич хотел возмутиться, но ничего не вышло: сидел, как тряпичная
кукла, и даже моргнуть не мог.
- Значит, не боишься, говоришь? Правда тебе нужна? Получишь. Всю
сколько есть... не отплюешься. Пара вариантов - и хватит. Все ясно. Еще
мурло для статистики. А, один черт!
Этого Борис Николаевич уже не слышал. И, конечно, не чувствовал, как
Владимир Аркадьевич ловко надел на него манжеты с пучками проводов,
насажал на грудь датчиков и вытащил откуда-то из-за кресла тяжелый шлем.
Рывком надвинул ему на голову, отошел к мерцающей красными огоньками
панели, покосился через плечо и резко утопил клавишу.
... - Привал, - сказал старшина, и Борис Николаевич прямо с шага
рухнул на колкий лесной мусор. Низкое солнце уже не просвечивало лес
насквозь, но зной не ушел - висел между стволами горячим киселем, паутиной
лип к мокрому лицу. Борис Николаевич медленно стащил пилотку и вытер лоб.
Рука была словно чужая, да и все тело тоже - вялое, налитое той
равнодушной усталостью, когда уже не чувствуешь ни комариных укусов, ни
боли в стертых ногах. Просто бездумно идешь, пока надо, и также бездумно
падаешь, если не надо идти.
- Притомился, Николаич? - дружелюбно спросил старшина.
- Немного, - ответил он с благодарной улыбкой. Только Шелгунов и
остался ему из прежней жизни - единственный уцелевший из их роты. То,
довоенное, стало теперь таким далеким, таким ненастоящим, что как-то
странно было о нем вспоминать. Валя, Сережа, новая квартира, которой он
так радовался когда-то. Словно и не его была эта жизнь - придуманная или
вычитанная где-то, - а его жизнь началась всего пять дней назад тем
страшным - первым и последним - боем.
Он невольно втянул голову в плечи, спасаясь от застрявшего в ушах воя
бомб. Бомбежка, а потом танки. И ночь, когда не стыдясь слез, он брел за
Шелгуновым... куда-то... куда-нибудь...
Остальные уже потом прибились. Зина... Борис Николаевич повел
взглядом и увидел, что Зина спит, уткнувшись лицом в колени. Выгоревшая
гимнастерка плотно натянулась на лопатках, стриженые волосы свалялись и
посерели от пыли.
Саня сидел рядом, преданно сторожа ее сон. Он был щупленький и
конопатый, на полголовы ниже Зины, совсем мальчишка рядом с ней. И взгляд
у него был детский - серьезный, неподвижный взгляд деревенского мальчика,
и еще совсем мальчишеский, ломкий голос. Зину он знал три дня, а казалось
- всю жизнь, и само собой разумелось, что он идет рядом с ней, тащит ее
медицинскую сумку и покорно сносит ее грубоватые шутки.
Но тут - Борис Николаевич зябко повел плечами - раздался голос,
который за эти три дня он успел возненавидеть:
- Че глядишь, Санька? Опять журавель на твою Зинку пялится! - и
замешкавшийся где-то Васька плюхнулся на землю рядом со старшиной.
Саня промолчал, Шелгунов покосился неодобрительно, а Борис Николаевич
только вздохнул.
- Лафа Зинке! Какого хошь выбирай: хошь длинного, хошь короткого!
Слышь, Зин, может на меня глянешь? Я те как раз впору!
- Тю, кобель, - отозвалась Зина, не поднимая головы. - Дрючок
добрячий тебе впору!
- А те чо, грамотный нужен? Чтоб по-ученому все разобъяснил?
- Разговорчики, Козин! - сердито бросил старшина.
- Так я чо? Я шутю!
- Взгреть бы тебя за твои шуточки! - сказала Зина, разогнулась,
потерла лицо руками. Простое было у нее лицо: широкое, скуластое, с
маленькими быстрыми глазами и большим ртом.
- Это кто же меня взгреет? - спросил Васька задиристо. - Журавель,
твой, што ли?
"Господи, я-то причем? - с тоской подумал Борис Николаевич. - Ну чего
он все ко мне цепляется?"
- Да сама управлюсь, - сказала Зина равнодушно. - Бачила я вашего
брата, вже осточертело. Петро Трофимыч, у тебя водицы нема? Горло печет,
аж тошно.
...Уже стемнело, когда они уперлись в ревущее шоссе и часа три лежали
в кустах, ожидая просвета. Но шоссе не стихало, машины мчались одна за
другой, нагло взблескивая подфарниками, и Шелгунов вдруг поднялся и
страшным голосом крикнул:
- За мной!
Дважды грохнуло на шоссе, стало светло, толстый столб пламени уперся
в почерневшее небо. И плотная стена свинца упала на кусты; завыло,
застонало, защелкало вокруг. Ни одной щели, ни одного просвета, ни единого
глотка воздуха. Смерть. Всюду.
Борис Николаевич упал на землю и пополз прочь. Все вдруг исчезло:
шоссе, лес, деревья. Только пули и страх - и ни единого просвета, ни
одного глотка воздуха.
Что-то с размаху ударило по голове, красные пятна качнулись и поплыли
в глазах. Давясь невырвавшимся криком, он шатнулся назад.
Черный лес был кругом. Черный-черный затаившийся лес - и ленивые
хлопки выстрелов далеко позади.
Он пугливо вытянул руку, пощупал пень и тихо, бессмысленно засмеялся.
А потом встал и пошел назад. Он не знал куда. Нет знал. Все они погибли,
все, кроме него. Они не побежали - и их нет, а он струсил - и жив. Их нет
- и это плохо, но им неплохо, им все равно. А он один, и все еще
предстоит. Нет, не стыдно и не страшно, но все еще предстоит. Это так
плохо, что все еще... надо, чтобы уже... чтобы все кончилось, иначе...
Слабый стон донесся? Почудился? Борис Николаевич схватился за грудь и
замер. Опять стон - жалкий, хриплый, злой...
Он уже не думал, он громко ломился сквозь мрак - туда, к своим.
- Кто? - громким шепотом вскрикнула темнота. - Стой, стрелять буду!
- Зина... Зиночка! - выдохнул он. - Жива? Ранена?
- Тю! - сказала она с облегчением. - Николаич! А я вже... То не я, то
Васька.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг