Юрий Мамлеев.
---------------------------------------------------------------
OCR: Ихтик http://www.ufacom.ru/~ihtik/ б http://www.ufacom.ru/~ihtik/
---------------------------------------------------------------
Изнанка Гогена
Молодому, но уже известному в научных кругах математику Вадиму Любимову
пришла телеграмма из одного глухого местечка: умирал отец Любимов, потускнев
от тоски, решился поехать, взяв с собой жену - Ирину. В поезде он много
курил и обдумывал геометрическое решение одной запутанной проблемы.
Сошли на станции тихим летним вечером; их встречала истерзанная от слез
и ожидания семнадцатилетняя сестра Любимова Наташа, - отец в этом городе жил
одиноко, только с дочкой. Сухо поцеловав сестру, Вадим пошел вместе с ней и
женой в невзрачный, маленький автобус. Городок был обыкновенный: низенькие
дома, ряд "коробочек", дальние гудки, лай собак.
Люди прятались по щелям. Но в автобусе до Вадима долетела ругань.
Ругались одинокие, шатающиеся по мостовой фигуры. Несколько женщин
неподвижно стояли на тротуаре спиной к ним.
Вскоре подъехали к скучному, запустелому домику.
Ирина была недовольна: успела промочить ноги. Наташа ввела "гостей" в
низенькие комнаты.
Опившийся, отекший врач сидел у больного. Увидев вошедших, он тут же
собрался уходить.
- Что возможно, я сделал. Следите за ним, - махнул он рукой.
Матвей Николаевич - так звали умирающего - был почти в беспамятстве.
- Ему еще нет и шестидесяти, - сказал Вадим.
Ирина плохо знала свекра, ее напугала его вздымающаяся полнота и
странный, очень живой, поросячий хрип, как будто этот человек не умирал, а
рождался.
- Отец, я приехал, - сказал Вадим.
Руки его дрожали, и он сел рядом.
Но отец плохо понимал его.
- Наташенька... Наташенька... молодец, ухаживала, - хрипел он.
- Ты как мужчина будешь спать с отцом в одной комнате, - заявила Ирина.
Вадим первый раз пожалел, что он мужчина. Ночью Матвей не раз
приподнимался и, голый, сидел на постели. Он так дышал, всем телом, что
казалось, впитывал в себя весь воздух. Он действительно раздулся и с
какой-то обязательной страстью хлопал себя по большому животу; делал он это
медленно, тяжело, видно, ему трудно было приподнимать руку; часто слезы
текли по его лицу; но он уже ничего не соображал.
Наконец Матвей Николаевич грузно плюхнулся на бок, и вдруг Вадим
услышал, что он запел, запел как-то без сознания, вернее, заныл, застонал
что-то свое, похожее на визг резаной свиньи. Но только не с предсмертной
истерикой, а с небесными оттенками; в этом поющем визге чудилось даже что-то
Баховское.
Вадим встал посмотреть в чем дело, но когда подошел, отец был уже
мертв.
Везде стало тихо. Наутро Ирина сказала про себя: "Быстро отделались".
Наташенька плакала.
- Останемся здесь на несколько дней, - решил Вадим. - Успокоим сестру.
Может быть, удастся взять ее в Москву.
Похороны прошли быстро, бесшумно, как полет летучей мыши. Земля на
могиле была красная, мокрая и такая, точно ее месили галошами.
В доме Матвея Николаевича стало еще проще; одна Наташенька рыдала;
Вадим слегка напрягая волю, уже занимался своими вычислениями и про себя
очень гордился этим. А Ирина даже на похоронах вязала кофту.
Так прошло три дня.
А поздно ночью в комнату, где спала Наташенька, кто-то постучал; дверь
приоткрылась, и вошел Матвей Николаич, ее отец.
Когда Наташенька очнулась от обморока, он сидел на кровати и гладил ее
белой рукой по голове.
- Я жив, дочка, - сказал он, глядя прямо на нее отсутствующими глазами.
- Это был просто летаргический сон. Видишь, я только сильно похудал.
- Папочка, как же ты вышел из могилы, - еле выговорила она.
- Сразу же выкопали, дочка, выкопали. Произошла ошибка. Я был в
больнице, - каким-то механическим голосом произнес Матвей Николаич. - Ты не
бойся. Вот я и похожу.
И он, приподнявшись, неуверенно, как будто глядя на невидимое, прошелся
по комнате, но как-то нечеловечески прямо, никуда не сворачивая.
- Я Вадю разбужу, пап, - пискнула Наташа.
- Разбуди, доченька, разбуди, - спокойно ответил старик.
- Вадя, папа пришел, - улыбнувшись, проговорила Наташа, вбежав в
комнату Вадима. Ирина крепко спала.
- Ты что, рехнулась, Наташ, - произнес Вадим, спокойно позевывая.
- Пойди посмотри, Вадим, я сейчас заплачу.
- Э, да тебя трясет. Придется лекарство дать.
Вадим, поискав спички, чтобы закурить, пошел через коридор в Наташину
комнату. Сестренка за ним.
Матвей Николаич стоял у окна и ничего не делал; не двигался с места,
как статуя.
- Папа... ты!!! - заорал Вадим, и у него начались судороги.
Он не верил даже в существование галлюцинаций; поэтому он видел то, что
- по его мнению - невозможно увидеть; это был почти шок.
Стало выводить его из этого состояния неоднократно повторенное
объяснение, которое ровным ледяным голосом давал отец.
- У меня был летаргический сон. Произошла ошибка. Меня сразу же
откопали, - повторял он.
Слова "летаргический сон", употребляющиеся в науке, оказали почти
магическое воздействие на Вадима; он приходил в себя, лишь щека
подергивалась.
- Ну, мы так рады за тебя, папа, - проговорил он наконец, словно
опоминаясь. - Пойдемте к столу... Наташа, надо бы выпить за папино
выздоровление.
Наташа быстро вышла в сад, где погреб, за вином.
Вадим, смущенный, стоял у стола; отец был рядом; лунный свет падал на
него.
- Это так неожиданно, - теребя сам не соображая что, бормотал Вадим. -
Признаюсь, я ничего не смыслю в медицине... Тебя так глубоко закопали... Я
математик... Кривизна поверхности...
- Подойди ко мне, сынок, - перебил его старик, правда, без интонации. -
Мне было так страшно... Дай я тебя поцелую.
...Наташенька, взяв из погреба вино, уже подходила к двери своей
комнаты, когда вдруг услышала дикий вопль. Сомнамбулически, уронив вино,
Наташа бросилась в комнату.
Вадим валялся на полу, а старика нигде не было; Наташенька подбежала к
брату; лицо его исказилось, и он прижимался к сестриным ногам; рука
металась.
- Он укусил меня, - прошептал Вадим.
Сквозь стон и непонимание Наташа различила, что отец приник, как будто
целуя, к голому плечу Вадима; но потом разом впился и укусил его, злобно и
непонятно; Вадим от необъяснимости всего этого заорал и стал дергаться, а
старик вдруг выпрыгнул в окно.
- Это не он; отец ведь никогда не прыгал в окна, - бормотал Вадим, -
тут что-то дико, странно, не то...
Они пошли будить Ирину. В том, что произошло нечто из ряда вон
выходящее, Ирину убедило только глупое и истеричное лицо Вадима. Таким она
его никогда не видела.
- Вадя, летаргический сон - это чушь, - взволнованно-напряженно
проговорила она, внимательно глядя на Вадима. - Все равно он быстро бы
задохнулся в гробу. Как ты на это не обратил внимания. Просто вы оба
перенервничали, отсюда срыв... Галлюцинации... они же бывают
осязательными...
- А ранка?
- Она могла появиться от нервного потрясения... Вспомни стигмы...
Вадим утешился: все, что произошло, получало научное объяснение. Но тут
же побледнел: неужели он сходит с ума.
Весь следующий день прошел подавленно.
- Все это временно, - говорила Ирина, озадаченная, а сама думала: "Если
бы это произошло с этой слезливой дурой Наташенькой - одно дело; ей могло и
присниться, но Вадим... с его сухостью, практичностью... Кроме того, ведь
Вадим очень здраво любил отца: он почти не переживал на похоронах и потом
все время был спокоен... Это не нервы... Уж не сошел ли он с ума
по-настоящему".
Обдумывая все это, Ирина гуляла по садику и, подкармливаясь пирожками с
луком, уже строила планы, как ей проще и выгодней бросить Вадима, если он
действительно сошел с ума.
Наташенька плакала, пригревшись на кроватке, иногда читала стихи. Она
охотно верила, что на нервной почве можно и на луну улететь.
Вадим же был совершенно уничтожен; он чувствовал себя в беспомощности и
неразрешимости; и это была совсем не та неразрешимость, с какой он
сталкивался раньше, простая и скучная неразрешимость математических задач;
он надеялся только на время, которое вынесет его из этого положения... Он
просто ждал, пытаясь ни о чем не думать.
Спать легли все вместе, втроем, в одной комнате: Наташа долго не могла
успокоиться, но потом, измученная, по-детски крепко заснула.
Под утро, почуяв шорох, Вадим проснулся.
Матвей Николаич, босой, стоял, наклонившись над спящей дочерью; лицо
его застыло совсем около Наташиной груди; Вадиму послышалось, что он очень
смрадно и хрипло причмокивает.
Тогда молодой ученый вдруг начал произносить про себя математические
формулы; ему - в дрогнувшем уме, - показалось, что от их устойчивой
реальности Матвей Николаевич пройдет, можно сказать, испарится. Но старик не
исчезал, даже совсем напротив.
Как приговоренный, Вадим толкнул Ирину. Увидев свекра, она завизжала.
На визг отец обернулся, и они увидели его тяжелый, пухлый лик. Матвей
Николаевич как-то отсутствующе рванулся и исчез в окне.
Ирина теперь и не обращала внимания на стоны Наташи. Она поглотилась
одной мыслью: все они, втроем, заболели массовым помешательством, но самое
главное: заболела она.
Наутро они не решились обратиться к врачу. Решено было по возможности
скорее ехать в Москву лечиться в "центре".
Вадим стал похож скорее на лешего, чем на ученого, и больше всего
боялся потерять свои математические способности.
Но, как ни странно, больше всех перетрусила Ирина; она лежала в саду на
траве и гладила свои жирные ляжки, страх перед помешательством пригвоздил ее
к земле; но и в ужасе она проявляла здравый смысл: эта история сбила ее
планы, и теперь она уже и думать боялась уходить от Вадима. "Кому я такая
буду нужна", - мутилось в ее нежной голове... Даже травку она
испуганио-утробно принимала за галлюцинацию.
...После того, как Матвей Николаич умер, очнулся он у себя в могиле,
под сырой и тяжкой землей. И первое, что старик заметил: он может каким-то
странным, непривычно-трудным, но возможным усилием выйти из гроба и этой
земли. Словно и он сам, и гроб, и земля стали уже не тем, чем были раньше,
до его смерти. Старик пошевельнулся, но ничего не ощутил. Даже когда он
вышел из могилы и сел на соседнюю плиту, то почти ничего не почувствовал;
его движения стали неподвижны.
Все вокруг изменилось, и в то же время оставалось прежним; две звезды
мерцали прямо на него сквозь пелену пространства; но были ли это звезды?!
Вероятно, это был уже не совсем тот мир, и не совсем те звезды!
Но ничто не удивляло старика. Что-то замкнулось в нем раз и навсегда
для человеческих чувств.
Он мог думать, но как-то формально.
А огромное поле сознания вообще ушло от него; исчезли многие понятия,
особенно такие, как Бог, мир, жизнь; другие он помнил, например, "люди",
"родные", но отдаленно; их значение было стерто и совсем не задевало души.
Все прежние, но еще сохранившиеся в нем слова стали как исчезающие
символы.
Старик побрел мимо кладбища. Он видел все прежние деревья, ряды и хаос
могил; дальние дома; но все это приобрело вымороченный, странный вид; как
будто в миру появились какие-то новые свойства, которых не было при его
жизни.
Как труп, брел он по опустошенному и выхолощенному миру. По пути ему
попались два одиноких прохожих, которые посмотрели на него и прошли мимо...
Старик равнодушно отметил, что люди, наверное, видят его так, как будто бы
он был человеком, но он видит и понимает их совсем по-другому.
Он не чувствовал никакой, хотя бы просто логической связи между собой и
оставшимися людьми; они казались ему существами из другого мира, более
далекими, чем раньше - при жизни - казались бы ему марсиане.
Существовал он или нет? Конечно, существовал, но это было ни на что не
похожее существование; словно он наполнился каким-то тусклым самобытием, все
время себя снимающим и выталкивающим в пустоту.
Мысли больше не были мощным источником его жизни; тело свое - в прежнем
значении - он тоже не ощущал; человеческая речь отодвинулась куда-то
далеко-далеко, еле значилась...
Он не заметил, как очутился около своего дома.
И вдруг он почувствовал в себе потребность, первую потребность, которая
возникла в нем после смерти.
Она вошла в него сразу, грозно, тихо и неумолимо, как чудовищное,
необъяснимое поле реальности. Он и не думал ей сопротивляться; ничему не
удивляясь, он трупно пошел через сад, к дому.
Эта потребность была - напиться, напиться до полной потери сознания,
человеческой крови, любой, но лучше своих близких.
Но он, однако, не знал, зачем, зачем это нужно делать! Просто он не мог
поступать иначе, как будто сосание человеческой крови стало единственной
реальностью, существующей на земле. В остальном мир был пуст и мертв.
Осторожно, затаясь, он проник в комнату дочери. И когда она упала в
обморок, припал к ее голой ляжке, у самой ягодицы, где синела нежная
кровеносная жилка. Надкусив кожу, он, сухо причмокивая, стал пить кровь, и
так ясно, как будто уже давно был к этому предназначен. Странно, он не
чувствовал при этом никакого удовольствия!
Формально он сознавал, что пьет кровь собственной дочери, но это знание
было такое отдаленное и ненужное, как если бы он знал, что где-нибудь в
Австралии идет дождь.
Наташа очнулась вскоре после того, как он бросил кровососание.
И тут в его мертвую голову пришла мысль объяснить свое появление
летаргическим сном. К счастью, Наташа не заметила маленькой ранки на ляжке.
Старик, как мы знаем, монотонно произнес свое "объяснение"; мысли
возникали где-то на поверхности его сознания, и он почти не ощущал их
реально, хотя внешне говорил правильно.
Когда пришел Вадя, старик вел себя точно так же, тихо и приглушенно. Но
он обратил внимание на то, что его теперешние, нездешние силы будто бы
соответствуют его прежним, физическим силам, хотя, опять-таки, субъективно
он почти не ощущает их.
Когда Вадя остался один, старик снова почувствовал упорную потребность;
но на этот раз мертвец пустился на хитрость, выдавая кровососание за
отеческий поцелуй.
Присосался он так же безжизненно, пустынно. Но, оказывается, Вадим не
только дернулся, а впопыхах схватил отца за горло, и это была сильная
мужская хватка. И тут-то - среди полного безмолвия в своей душе - мертвец
вдруг ощутил дикий страх за свою трупную жизнь; он даже почувствовал толчок
своего отошедшего сердца. Это было уже настоящее, живое чувство!
Извивнувшись, мертвец вырвался из объятий сына и выскочил в окно.
Но этот страх долго не оставлял его.
Каждая разрушенная клеточка его тела содрогалась от желания жить -
смрадно и непонятно; это был вопль гниющего, но желающего сохранить себя
распада; одинокие, мертвые токи в животе.
Он вспотел и погладил себя по телу; его пот скорее напоминал трупные
слезы... Постепенно страх за свою могильную жизнь - единственно доступное
ему полуживое чувство, смешанное все-таки с небытием, - затих.
Он опять погрузился в свое одиночество, в котором ничего не было, кроме
абстрактной потребности к кровососанию.
Наконец он оказался у глухой улочки, с фонарями, уже совсем обычный; он
даже позабыл, что с ним произошло. Деревья, домишки, смотрели на него
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг