- В шапке или без? - спросил Олег.
Если Леня был в шапке, независимо от погоды - это значило, что он почти
трезв.
Шапку же он снимал (тоже независимо от погоды) - когда был пьян. Как он
объяснял - из почтения к алкоголизму.
- Без шапки, но держит ее в руках, - осведомила Олега Тоня Ларионова.
Олег вздохнул. Последний раз Леня появился перед ним в шапке - в
приличной академической компании, куда был приглашен. И действительно, был
трезв.
Пили только чай - из опаски - но Леня почему-то часто отлучался в
уборную, и хотя ничего не пил, кроме чаю, с каждой отлучкой все пьянел и
пьянел. Все впали в транс от этого, а Леня, наконец, вышел из уборной без
шапки, и Олег понял, что Терехов припас в кармане бутылочку и
прикладывался к ней в тишине клозета.
Для вдохновения, чтобы читать стихи.
- Если Терехов идет, то ожидай маразм и сумасшествие! - раздался вдруг
голос сверху, со шкафа. То произнес Коля, который уже сидел там с
четвертинкой водки.
Какая-то маленькая, смеющаяся девочка подошла к шкафу и вытянула личико:
- А ты знаешь, Коля, кому, я слышала, Терехов любит больше всего читать
свои стихи? - прошептала она, - трупам! - и она подняла пальчик. - Да, да,
трупам. Человеческим. Он как-то умудряется присутствовать среди них.
В ответ Коля молча налил ей стопочку и протянул со шкафа.
Терехов вошел, и тут же его окружили. Был он растерзан, в распахнутой
рубашке, и выглядел старше своих 26 лет.
- Леня, штрафную!... Где ты, где ты пропадал!? Тебя все ищут по Москве!
- Да разве его найдешь?!
- Пива!
И ему налили кружку пива. Он плюнул в нее и отпил.
Но его появление неожиданно внесло метафизические ноты в загул. По всем
этим людям, в этих двух комнатах, с их непонятной мебелью и безумными
картинками на стенках, вдруг прошел некий трепет. Неясно с чего это
началось, но идея этого трепета была такова: надо превращаться,
превращаться и превращаться!
Превращаться - в кого? Это было неизвестно! Но в этом движении
смещалось все: и жажда бытия, и желание вырваться из себя, превратиться во
что-то иное, может быть даже в светоносное. Котя так и подпрыгивал на
шкафу от этих предположений.
Из-за этого водка пролилась на голову смеющейся девочки Лены.
- Превратиться... Превратиться... Превратиться, - этот шепот... это
бормотание передавалось от одного человека к другому, и охватывал почти
всех.
- Я чувствую, что во мне зреет мое будущее воплощение, - бормотал
молодой человек в красной рубашке. - Оно будет кошмарным. Моя душа
воплотится не в этом мире. Он будет черным, с огнями-провалами, и никто в
нем не найдет друг друга.
- И я вижу в себе... - кричал кто-то в ответ, схватясь за галстук
Беркова.
- Вырваться, вырваться, вырваться! - стонал Закаулов, вставший из
своего угла.
- И улететь!
- Куда улететь!?.. Куда... Куда?!
- Я знаю...
- Но мы там будем одинокими...
- А я хотела бы стать котом, - вставила белокурая девочка из Катиной
свиты. - Просто так. Не от ума.
Леня, стоявший по-прежнему в центре комнаты с пивной кружкой в руке,
недоуменно и сердито реагировал на эти бормотания.
Наконец, он прервал всех.
- А я вам вот что скажу! - закричал он, и все обернулись к нему. - От
себя не улетишь! ...К адку, к адку надо привыкать!
- К какому "адку"?
- К обыкновенному. К аду. Который здесь на земле, и особенно после
смерти.
Да поймите же вы, - и его мутные глаза вдруг загорелись, - эти тихие
спокойные вещи: большинство людей в аду будет! Да и сейчас полуад на
земле... Так вот привыкать, привыкать надо. (Леня даже застонал...) Надо
приучаться любить страдания, любить ужас и вопреки всему жить в аду своим
бытием! Ведь бытие наше все равно там останется, и оно есть.
Патологическая любовь к жизни в аду - вот в чем сейчас нуждается
человечество! Брести по черному, обездоленному миру, и любить свое бытие!
- Не слишком ли?
- И даже мерзость, мерзость любить! Потому что иначе не вывернешься:
она всегда с людьми, любим мы ее или нет. Уже здесь на земле повенчаться
со страданием...
Тренироваться, тренироваться надо для ада! Ишь, адожители!
И он захохотал - по-своему, дико и с надрывчиком.
- Ну, начинается, - проговорил недовольный Олег.
- Я почему в свою кружку плюю, - покачнулся Леня. - И еще плюну. Вот (И
он плюнул). Это высший экстаз: жизнь мерзка, а я все равно ее люблю.
И он влил пиво себе в глотку.
- Жизнь мерзка, а я все равно ее люблю... - это опять каким-то шепотом
пронеслось по комнатам. Все смешалось, и все завертелось.
Кто-то говорил, что вечного ада не существует: почитайте индусов и
эзотериков...
Но не так важно, сколько он длится... Просто: страдания, страдания и
страдания... Разве их мало уже на земле? Здесь тоже стал полуад.
Другой говорил, что пришедший к чистому бытию в аду тем самым
освободится от ада; но знающий, как освободиться от ада, не попадет в него.
И все вдруг стали смеяться, и наливать в стаканчики водку...
- Странники... милые странники, - говорила Катя Корнилова, подняв
высоко бокал в водкой, - жизнь так прекрасна, ошеломляюще! Даже ангелам не
так хорошо, как нам! Если есть дух внутри!
"Адожители", как обозвал всех Терехов, согласились с этим.
- Не мерзость надо любить, ребятки, а бытие, бытие, даже если оно среди
мерзости: вот в чем дело, - и Катя подошла близко к Терехову. - Ты
понимаешь?
- Я все понимаю, царевна бытия! Я почти это и имел в виду. Но я
все-таки опять плюну в свою кружку...
- Водочки, водочки бы сюда, - улыбалась всем широколицая Верочка
Тимофеева.
- Ты же прямо в ней плещешься, - отозвалась ее подруга.
- Иди, иди сюда, Верочка... Я расскажу тебе свои последние цветные сны.
Идем в уголок.
И она взяла ее за руку.
- Бессмертия, бессмертия! Бессмертия! - внезапно закричали из какого-то
дальнего угла.
...Да, да, вот оно, найденное слово; вот чего им действительно не
хватает:
бессмертия. И это слово, как молния, как взрыв, прошло по комнате.
- О, конечно, бессмертия, бессмертия! - застонала Катя, вдруг раскинув
руки.
Глаза ее на белом лице загорелись, и вся она засияла внутренней
огненной красотой. - О, как я хочу бессмертия! Никто не знает об этом!
Бессмертия - не обязательно божественного, думала она. - Бессмертия -
чтобы жить, жить где угодно, пусть в квазимирах забытых галактик, или в
бредовых сочетаниях астральных пространств - но жить. А что значит, жить?
Это значит ощущать себя, свое бытие. И Катя поцеловалась с Тереховым.
- Да, да, мы будем жить! - пробормотала она. - И наплюем на собственный
труп - с небес! Давай-ка чокнемся за это!
- Бессмертия, бессмертия! - завопили из дальнего угла.
- Водки... водки... водки! - раздался другой крик.
Один молодой человек уже был под столом, и посматривал на Колю -
который был вверху, на шкафу.
Катя подошла к известному подпольному прозаику - он писал рассказы и
сказки - Вале Муромцеву. Его звезда начинала уже восходить и быстро
приближалась к звездам первой величины неофициального мира Москвы. Это был
плотный человек среднего роста, лет 28-29, в черном костюме, и сидел он в
глубоком вольтеровском кресле у окна (там за окном словно пели скрытые
птицы) в глубокой задумчивости, как будто не принимая участия ни в чем...
Катя наклонилась над ним и заколдовала:
- А я тебе говорю. Валя, ...что выть ты будешь... выть, если с тобой
что-то случится... В смысле приближения смерти...
Валя вздрогнул и посмотрел на нее.
- Ты жить хочешь, - ее голос даже дрожал. - И это твое желание совсем
особенное... Не как у многих... И потому ты не выдержишь, я знаю это, я
понимаю тебя, если что подкрадется... И ты будешь выть... Это все наше, от
нутра.
Ты и из могилы будешь кричать: жить!.. Ладно, ладно, думай о своих
рассказах. И она плавно отошла от него.
- Что это с ней? - вырвалось у стоящей рядом Тони Ларионовой. - Опять о
смерти?!. Зачем?!. Когда у меня по ночам иногда возникает эта мысль, мне
хочется кричать, и я тогда выбегаю на улицу...
А Глебушка Луканов, сидевший на полу рядом с креслом, даже не понял, о
чем говорят: он думал о любви, и смотрел Мимо "адожителей" вослед царевне
бытия. Он ревновал Катю ко всем и собирался посвятить ей свою новую
картину. Глаза его, маленькие, запрятанные, празднично блестели, и он все
припевал, лихо и пьяно:
"Сижу на нарах, как король на именинах..."
Муромцев повернул встревоженное лицо к Тоне, и вдруг усмехнулся:
- Если я умру, пусть обогреет меня после смерти... Пусть придет и
обогреет.
Тоня отшатнулась от него.
- Мы спасемся, спасемся, спасемся!
Опять раздались чьи-то взрывные голоса, кто спорил, кто разливал водку,
кто целовался...
- Не верят мне, не верят, - раздавалось где-то в стороне, но все это
сливалось с другими голосами. - Зачем так подло издеваться над собой... А
я самой себе завидую... Нет, нет, убежим отсюда, я хочу в пивную, там дети
плачут...
Или мы спасемся все, или же конец: все погибнем. Потому что нет уже
праведников, святых на земле, темно стало - или все погибнем, или все
спасемся... Да, нет, нет, я люблю тебя.. Ух, хороша водочка... И тогда
произошло нечто необычное.
Олег, уставший и в каком-то тихом пении, вышел в коридор - отдохнуть.
Он побродил минут десять между старыми сундуками и другим фантастическим
барахлом, заглянул на кухню. Там уже спал кто-то из гостей. У соседей не
было слышно ничего. Он вернулся обратно, раскрыл дверь в свою комнату,
и... ахнул, увидев...
самого себя.
Да, это был он.
В центре комнаты на столе виделся человек с его - Олега - взглядом, с
его тоской, с его движением рук, и он читал его - Олега - стихи. То же
подъятие рук вверх, те же паузы, тот же крик, переходящий в шепот.
Превращение было полное.
Олег вздрогнул, но, опомнившись, вгляделся.
В конце концов это был Терехов. Просто он не понял сразу - в сознание
бросилось: это я, - то ли от полной имитации, то ли потому, что он был уже
достаточно пьян.
Но теперь это вдруг взбесило его. Значит, один уже превратился. Но
почему в меня? И почему Терехов? У него ведь есть свое, он, кажется,
никого никогда не имитировал, и тут... словно с ним что-то случилось. Олег
почувствовал отвращение и тяжесть. Он остановился, сложил руки на груди и
внимательно посмотрел на Терехова. Нет, внешне он не издевается, не
карикатурит; он просто читает его стихи, повторяет его - Олега - манеру.
Поэт по какому-то капризу воплотился в другого поэта.
Но несмотря на внешнее квазиприличие, подспудно Олег ощутил: это
издевательство.
Может быть, не Терехова, но судьбы. Во всем этом повторении, в этой
имитации, в ее подтексте, было что-то странное, болезненное, непонятное -
и была страшная, но скрытая издевка и надругательство над его
уникальностью и единственностью.
Над его неповторимостью. Точно удар хлыстом по лицу.
И тогда Олег взорвался.
Он подошел, схватил Терехова за руку и резко сказал:
- Уходи!
Терехов спрыгнул со стола, и в этом спрыгивании Олегу почудилось уже
что-то совсем карикатурное, гротескное, чертовское, обезьянье.
- Уходи из моего дома! - повторил Олег. - Иди. И привыкай к жизни в
аду, где хочешь - но только не у меня.
К его удивлению супер-скандала не произошло. Кто закричал, кто разбил
бутылку, кто защищал Терехова, но большинство - все-таки они были его
гости - стояли за Олега. Одна девчонка завопила о неблагодарности. Коля со
шкафа запричитал, что он все это давно предсказал. А Тоня Ларионова
промолвила тихонько, что так нашептала Катя Корнилова - что это все из-за
нее.
На этот раз Терехов - против своего обыкновения - почему-то не
взбесился.
Он побледнел, подошел к порогу, и произнес:
- Я и сам хотел уйти. Не понимаешь ты упоения в скрытой мерзости! Жизнь
- это не бабушкин балаган! Учись, учись, тренируйся для ада, дурень!
Прощай, Олег! И он хлопнул дверью, захохотав.
Все так и застыли в полном изумлении и молчании. Верочка Тимофеева даже
забыла выпить свои полстакана вина.
- Терехов есть Терехов, - тупо прошептал Берков.
- Устал я от мерзости, господа. Без Лени было так прекрасно! -
проговорил Закаулов, уходя в запроходную, маленькую комнату.
- Чтоб больше я его не видел. Хватит уже. Пусть никто не приводит его,
- мрачно добавил Олег.
Однако этот взрыв не прервал полностью течение вечера. Некоторые,
правда, смутившись, ушли. Но вечер продолжался, хотя в более
меланхолических тонах.
Под конец зазвенела даже гитара, и полились песни: сумасшедшие, лихие и
сюрреальные. Про медведя, который забредет играть на рояле. Про девочку,
которую забыли в сенях. И про мертвецов, которые будут ругаться матом. Но
постепенно все стало затихать: иссякали силы, водка, стихи.
"Сборище" перестало быть единым: оно распалось на отдельные группки. Но
в запроходной комнатке еще неистовствовали, распивая последнюю,
припасенную под кроватью, бутылку водки. В стороне, сидя у зеркального
шкафа, пьяный молодой человек объяснялся в любви.
В другом месте смиренно говорили о Небытии.
Глебушку Луканова - бесчувственного - увозили его поклонники к
старушке-матери, благо она жила недалеко. Так распорядилась, исчезая, Катя
Корнилова, блеснув напоследок золотом своих волос.
Некий лохматый художник плакал на груди Муромцева.
- Прощай, старик, прощай... Еще только через два дня увидимся!
- Не тяни ты меня за душу, не тяни, - услышал где-то Олег. - Все равно
то, что ты мне сказал, не сбудется изнутри. Ты проник в самую глубь. Но
прощай, дружище, давай поцелуемся. До завтра.
Скоро все затихло. Почти все ушли. Остались - Олег, Закаулов, Берков и
Коля, дремлющий на шкафу. Впрочем, про него говорили, что он мыслит во сне.
Уже начинало светать за окном. Первые восходящие лучи были нежны и еле
приметны:
бездна от них только окрасилась в бледные тона.
- Ну, вот, Олег, - заключил Берков, сидя в вольтеровском кресле. Он был
пьян меньше других. - Занавес опущен. Все кончено. А как вы себя сами
чувствуете, господин главный поэт, на этой сцене?.. Что открыли? Кем это
было разыграно?
Богом? Дьяволом?
На полу валялись осколки разбитых стаканов, бутылок, окурки,
копировальная бумага, и в воздухе еще плавал зловеще-мечтательный дым от
сигарет.
- Я не знаю, кем это было поставлено, - отметил Олег, чуть-чуть
отрезвевший.
- Но эта сила - глубоко искренняя. Все было всерьез. Наобщались всласть.
- Но веришь ли ты, что это ведет вверх, к небесам?
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг