школьную подругу, в квартиру которой вдруг в один весенний день раздался
звонок и на пороге появился незнакомый мужчина, который, извинившись,
попросил разрешения зайти к ней в уборную и помочиться. К собственному ее
удивлению она согласилась. Мужчина зашел, да так и остался с ней, как
говорится, навсегда. Поженились они по любви.
Зажили как в раю, потому что великим монстром он оказался в душе, а ей
этого и хотелось.
- Упаси Бог от такой любви, - угрюмо заметил Олег. Нина налила себе
ароматной наливочки, вздохнула и, словно в забытьи, загляделась на Сашу.
- В адок, в адок бы хорошо! - вдруг вымолвила она, облизнувшись и
сладостно опрокинула в себя рюмку. - Временно, конечно. Эх, погулять бы по
этим кругам! С песнею да с гитарою. Пошевелить наполеончиков,
чингиз-ханов, шепнуть кое-что на ушко Главному: Хозяину земли этой... Эх!
- Протекция, большая протекция нужна в таком случае, - вздохнул Саша.
- Да, да, адка хорошо бы попробовать... На вкус, Сашенька, - и она
улыбнулась ему заразительно. - Впрочем, порой я устаю от всего этого. От
нечести, которая кружится в воздухе. И от любимых монстров со стороны,
которые - неизвестно из каких сфер - начинают вдруг воплощаться здесь.
Устаю. Тогда хочется вверх, в Вечное, порвать занавес, - она опять
взглянула на Сашу, -по-настоящему порвать.
Чтобы уже не было ложного света.
- О, для многих это главное препятствие! - ответил Саша. - И даже
истинный свет бывает опасен, если, например, он дан в меру, но к нему
приковываются, принимая эту горстку Света за абсолютное. И потому
застывают, не идут дальше, отрекаясь от глубинного Богопознания. Кроме
того, свет обладает свойством ослеплять. А тьмы нечего бояться...
Нина снова прикованно посмотрела на него.
- Как смешно, наверное, видеть разницу между Божественным и тем, что
люди принимают за Божественное, - быстро сказала она. - Бедные они,
бедные!.. И когда же, когда все это кончится?!
- Не переживайте, - вмешался Олег, - на всех все равно не хватит
жалости.
Бог с ними. Лишь бы найти себя, свой путь.
- Ох, Олежек, - живо обернулась к нему Нина. - Смотрите, как бы еще не
пришлось нам расплачиваться за этот свой путь... "свое" не гарантия
божественности. Так и подзалететь можно. Один мой друг говорит: надо
разбить все ориентиры, и вперед! Но разбить он хочет, прежде познав их...
Этакий богатырь...
Таких я люблю.
Саша, отпивая чаек, посматривал на Нину, улыбаясь.
- Полетим, полетим, все равно полетим! - прервал тихий Илья. - И даже
зверушки полетят. В свое время.
- Смотря куда.
И разговор вдруг перешел на личность Валентина Муромцева.
- Думаю, станет весьма крепким парнем, - заключил Саша. - Поэтому пока
мы его трогать не будем. Пущай созревает себе. На могилках.
И беседа продолжалась радостно, уютно в озарениях, при осторожном
шелесте деревьев во дворе.
И когда уже наступила ночная глубина, стали расходиться. И Нина,
спускаясь по деревянной лестнице, ведущей на землю, слегка коснулась
Сашиной руки и спросила, можно ли ей позвонить ему.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Катя в душе неотвязно беспокоилась за судьбу Максима. Но после того
необычного визита к нему и сцены с Глебом, ей так и не удалось больше
посетить его:
то он неважно себя чувствовал, то ожидал прихода какого-нибудь
именитого врачевателя.
И встречаясь с другими, и на вечерах, подобных Омаровскому, она
тосковала о нем...
Между тем Максим, после ссоры с Глебом, впал в совершенно иное
состояние, которое никогда не охватывало его раньше. Что-то в нем
надорвалось, ибо дошел он до крайности: порвалась, наверное, сама
способность к страданию, ибо даже она не беспредельна. Безразличие и
странное отупение овладело им. Возможно, это была волна, желанного
милосердия. Это отупение не было ординарным, потому что его способность
мыслить не исчезла, но была загнана внутрь, а в сознании царил холод и
невозможность больше страдать. Только иногда прежняя мысль о конце
вспыхивала в нем, прорываясь, и тогда он опять готов был кричать от боли.
Но это случалось теперь лишь временами.
И вдруг соседка, та самая, которая хохотала, предложила ему последнее
утешение:
"Ты играй в шашки, Максим, играй в шашки. Это помогает в таких случаях.
Шашки, они кого хошь победят".
И Максим стал играть. Партнер для него нашелся из соседней квартиры:
мальчик лет четырнадцати, хороший игрок, чемпион школы. Он был
безотказен: целыми днями они сидели за столом, иногда переругиваясь и
переставляя фишки. Как будто играющий в шашки не умирает...
Так проходили день за днем, час за часом, даже в лихой веселости и в
оживлении.
Но Максим все время поглядывал в окно: не залетают ли к нему птицы...
...А Катя, на следующий день после того, как произошла встреча в
Нининой комнатке, решила позвонить тем самым людям из религиозных
православных кругов, которые обещали ей и Светлане Волгиной прислать к
Максиму своего знаменитого "мастера смерти", который возвращал внутреннюю
жизнь неверующим... Но ее ждало разочарование: до сих пор до него не могут
докопаться, он куда-то исчез, но надеются, скоро будет. И тогда она
позвонила Максиму: как он. На сей раз он коротко: приезжай.
С трепетом она подходила к этому большому серому дому в центре Москвы,
где недавно пришлось пережить ей нечто похожее на сцены из Достоевского. К
ее изумлению, Максим всего-навсего играл в шашки. Четырнадцатилетний
парень, полуголый, сидел рядом в качестве партнера и почему-то размахивал
руками.
Максим кротко улыбался и пригласил ее посидеть и посмотреть на игру.
Катя смиренно присела, озираясь. Максим же сразу ушел в игру, почти не
замечая гостью. Робко она спросила его о врачах, но вдруг вне его ответа
почувствовала, что все безнадежно. Фигура Максима за маленькой шашечной
доской стала еще длинней, точно вытянулась. И она сказала, что сходит ему
за молоком - почему именно за молоком, она не знала. Вышла на прохладный
двор вся в слезах. И тут же на скамеечке подвернулся ей сосед Максима,
старичок из квартиры напротив.
Катя неожиданно для себя присела около него.
- Что, все играет в шашки? - полюбопытствовал он.
- Играет.
- А иные вот заговариваются, - сочувственно вздохнул старичок. - Если
молодые. Разве мыслимо молодым умирать...
- Что же делать?
- Ничего, - резко оборвал старикан. - На том свете разговорится
наоборот.
Придет в себя, очухается.
- Чего же так сурово?
- Ишь, какие нежные вы. Да я, к примеру, видел человека, покалеченного,
разорванного, только что голова цела, в ванной. И в крови по горло. И
чуешь, что он мне сказал? Посмотрел на меня и спросил: "Что, боишься,
старик? А я вот ничего не боюсь".
- Господи, где ж это было? На войне?
- Зачем на войне. На войне ванн нету. Недавно было, в больнице.
- Ну и ну. Что ж, в этом есть своя правда. - И Катя встала со скамьи. -
Прощай, отец, я за молоком.
И она исчезла в переулке. Максим тем временем начал свою тринадцатую
партию.
Сегодняшний счет был 7:5 в пользу подростка-чемпиона. Появление
возвратившейся Кати мало что изменило, но это странное отсутствие контакта
еще больше заставило Катю страдать. Все-таки он сунул ей в руки письмо,
написанное крупным детским почерком Глеба, в котором он извинялся за все
перед Максимом.
Часы проходили в каком-то диком умилении, и Катя даже дошла до того,
что стала следить за игрой в шашки и разбирать в уме позиции. Под рукой у
нее оказался атеистический журнал "Наука и религия", и она стала его
механически перелистывать. Взгляд ее упал в текст, от которого волосы
могли бы встать дыбом:
из-за его идиотизма. А между тем продолжались партии, одна за другой,
до бесконечности, отчаянно и бесповоротно... "Опять за свое: ничего нет, -
вздохнула Катя, отбрасывая журнал. - Вообще ничего нет... Но когда же
кончатся эти партии?"
Она запуталась в их беспредельности и молниеносной смене: одна за
другой.
Конец и опять начало. Начало и опять конец. И где-то в разрыве между
концом и началом ей удалось встать, обменяться улыбкой с Максимом и, как
во тьме, пожать руку и проститься.
Она вышла на улицу. Вечерело, солнечный свет был мягок и нетревожен.
Люди спешили по своим домам, исчезая, как ручейки, то обеспокоенные, то
радостные. С горя она решила зайти к кому-нибудь поблизости и очутилась у
дверей мастерской Демина. "Наверное, будет Глеб", - подумала Катя, и
действительно, учитель был у своего ученика. Вид Глебушки, после того, как
он словно канул в воду на несколько дней, был уже другим: и глаза не так
блестели, и чист был, и вроде бы даже не выпивши. Рядом стоял мольберт с
начатой картиной.
Но завидев Катю, он загорелся опять. Демина и Светы не было - вышли
ненадолго.
Сначала возникла некоторая неловкость: впервые они после всей этой
истории с Максимом оказались наедине.
- Я, Катя, не могу так, - вдруг проговорил Глеб, начавши ходить для
храбрости по комнате. - Или ты меня любишь, или нет. Если нет, расстаться,
наверное, надо. Решай сама.
- Ты же сам так хотел.
- Раньше. Потому что я думал тогда больше о твоей красоте. А не о
любви. А теперь я не могу. Грань перешел.
- Ну, вот. Этим всегда кончается.
- Я не только художник...
- Мой милый Глебушка...
- Итак, значит, не любишь. Сердцу не прикажешь.
- Но...
- Никаких "но"! - вдруг с необычайной для него яростью крикнул Глеб. -
Ты еще скажи: стерпится - слюбится. Можешь уходить!
- Хорошо, я уйду, - побледнев, ответила Катя.
И она начала собираться. Пошла к выходу.
- Подожди, - он взглянул на нее. - У меня сейчас... Иди, иди. Но прости
меня.
Катя стала медленно открывать дверь. Он подошел поближе и тихо сказал:
- Я сейчас просто не хочу тебя видеть. Я боюсь тебя.
И она также медленно исчезла за порогом, закрыв за собой дверь.
А следующий день был нов и упоителен и нес капельки воскресения для
всех, так уверял по крайней мере подпольный астролог Миша Потаян. Но день
прошел: и настали тревожные, опасные времена, напоенные страхом, надеждой
и блаженством.
По телефону утром по всему неконформистскому миру Москвы
распространялись дикие слухи, сплетни, порой истерические откровения.
Вероятно, толчком послужила история с рукописями Леонида Терехова - того
самого знаменитого поэта, который скандалил на вечере у Олега. Ходил слух,
что он неожиданно для самого себя вовлекся - или его вовлекли - в одно
нелепое политическое дело. Кроме того, нашумел слух и о том, что Веничка
Дорофеев, автор прославленного мистического романа про алкоголиков,
потерял единственную рукопись своей второй книги.
Никто ничего не знал точно, все это вместе задело всех за живое и
получило название "черного понедельника" - так как Терехов влип в эту
неприятную историю в понедельник и в этот же день пошел слух о пропаже
рукописи Дорофеева.
"А еще уверяют, что рукописи не горят, - твердил Гера Семенов. -
Сколько таких рукописей, картин, стихов за все эти времена сталинского
лихолетья пропали бесследно! Даже в определенных архивах их не найдешь. И
все это исчезло - для России, для истории, для людей. Никто уже не увидит
их. А ведь среди этих рукописей были, может быть, вещи посильней "Мастера
и Маргариты". У меня есть основания так говорить. Но и книги исчезли, и
авторы: сгинули, умерли, повесились, растворились в страшных годах! И
сколько же, сколько мы потеряли безвозвратно, думаю, эта потеря
равносильна потере культуры доброй половины девятнадцатого века! Да и
сохранится ли для будущего наше, современное, что делаем мы? Никто ничего
не знает. Горят картины, горят рукописи - жутким, алым пламенем, и ничего
от них не остается, кроме пепла. Когда-нибудь так и земля сгорит - как
рукопись, опостылевшая Богу..."
Он говорил все это друзьям в кафе на улице Горького.
- Ну, уж это ты чересчур, милый, - вставила тогда Вика Семенова, его
жена.
-
Бог правду видит, да не скоро скажет...
- Ждите, когда Он ее скажет, - прервал кто-то. - Но до того времени все
сгорит, и земля в том числе. Одна только правда останется. Без людей.
- Значит, туда и дорога. Заслужили людишки. Кроме них, есть и миры
иные, и существа другие. Пусть они и живут. Без людей. Провались все
пропадом.
- Нет, надо верить. Не только в Бога, но и в человечество. И в Россию.
Может быть, такой расцвет, какого мир еще не видал со дня его
основания...
- Ну и оптимизм же у вас, батенька. Остается только позавидовать! Бьют
вас, бьют, как собак, скоро совсем с голой задницей оставят, а вы все свое:
верую. Ну и ну! Всему есть предел.
Разговоры такого плана так и разгорались по разного рода кружкам и
компаниям.
- Да нет, и рукопись Дорофеева не пропала, и с Тереховым все будет
благополучно, - уверяла всех Люба Демина. - Рукопись хранится в надежном
месте. Это роман, он называется, кажется, "Скрябин", хотя никакого
отношения к Скрябину не имеет.
- Нет, все пропало! - отчаянно твердила курносая Вера Тимофеева. - И
все пропадет!
Эти волнения самым убийственным образом подействовали на Валю
Муромцева, который в очередной раз перепрятал свои рукописи. Он уже
относился к этому "перепрятыванию" чисто сюрреалистически: даже не уяснил
себе вполне ясно, от кого он прячет свое творчество, и кто за ним
охотится. Может быть, за его рассказами охотились полувоплощенные выходцы
с того света, продырявившие щель в "великой стене", защищающей земной мир
от невидимого, и о чьем появлении так грозно предупреждали древние... Или
может быть, кто-то просто хочет украсть его "бессмертие". В то же время он
стал относиться к этому немного спортивно:
удастся ли спрятать так, что на сто процентов не найдут: по крайней
мере предполагаемые земные недоброжелатели.
И рано утром, как раз после ушедшего дня тревожных забот о рукописях -
он совсем затосковал, тем более что долго, два-три дня не видел никого из
своих друзей, разговаривая с ними только по телефону. "Организовать что ли
какое-нибудь пиво, без водки, просто чтоб пообщаться поскорей. А то совсем
с ума сойдешь от всего этого сюрреализма 20-го века", - подумал он,
набирая телефон Олега.
Олег охотно отозвался.
Договорились у "сидячего" памятника Гоголю у Арбата: там, как известно,
было два памятника писателю: один из них был старый, в сквере, где Гоголь
сидел, окруженный хороводом каменным героев.
Валя устал душою, пока добирался до места встречи: настолько велико
было желание поскорее увидеть "своего", погрузиться в общий мир. И
погибельное настроение сразу испарилось, как только он увидел чуть
блаженное лицо Олега. После объятий, поцелуев и двух-трех слов. Валя был
уже далек от всей тяжести земной жизни, точно ее - этой тяжести не
существовало вообще. То же самое произошло и с Олегом. Они умудрились
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг